Текст книги "Дед"

– А ты моралист! – Фока сплюнул и шагнул к Танину. – Я тебе тоже кое-что скажу, Андрей. Нас здесь пятеро, так? Значит, каждому причитается по пятой части. И я буду поступать со своей частью как захочу.

Ганин вздохнул:

– Ничего-то ты не понял.

– А я и не обязан! Я свое хочу забрать!

Рука Ганина, которая минуту назад держала стакан с водкой, описала полукруг и кулаком прилетела Фоке в челюсть.

– Ты… – выдохнул Фока кровавым пузырем и стал оседать.

Прилетела вторая рука, снова попала в челюсть.

Фока попытался уцепиться за куртку Ганина, промахнулся и упал лицом в землю.

– В этом танке гибли ребята, Фока. Там мог быть мой дед. Или твой. Или Сереги со Степой. И ребята эти знали наверняка: если сейчас бросить танк – сбежать, дернуть, отдать его фрицам на распил – будет плохо. Всем будет плохо, Фока. Их женам, детям, внукам, правнукам. Будет плохо мне и тебе. А ты заладил, как тот черт: «Мое! Мое хочу забрать!»

Пальцы Фоки сжались, зарылись ногтями в землю. Под головой его расплывалось маленькое красное озерцо.

– У меня все. Если тебя это не устраивает, можешь валить! – Ганин поднял голову. – Я ко всем обращаюсь! Если есть что сказать, говорите! Или если вам что не нравится, собираем вещи и разбредаемся. Нету больше отряда!

– Не кипятись, Андрей, – Виктор Сергеевич поднялся со своего места. – Я с тобой.

Серега и Степан переглянулись. Серега осклабился:

– И что, Андрей? А если бы мы с тобой так встали, ты бы и меня по морде?

Ганин, выпрямившись, смотрел на него. Виктор Сергеевич подошел и встал рядом. Засунул пальцы за пряжку ремня. Там у него на ремне, знал Ганин, висел нож: небольшой, не длиннее ладони.

В костер будто подкинули дров. Он полыхнул, искры выпрыгнули и унеслись навстречу луне. Полной? Ганин на секунду повернул голову, чтобы посмотреть. «Полной, – с каким-то злым удовлетворением констатировал он. – В полную луну все беды. Люди превращаются черт-те во что».

На земле застонал Фока, сжал грязными пальцами лицо.

Ситуацию разрядил Степан. Шмякнув смачный подзатыльник брату, он прикрикнул:

– Слышь, воин. Утихни.

От шлепка Серега был вынужден опереться ладонью об землю, чтобы не загреметь мордой в костер. Вскочив, он боднул головой в Степу: «Че ты?» Впрочем, в восклицании этом не было злобы. Как собака, которую огрели за провинности, ластится к хозяину, так и Серега, получив леща, вскинулся по привычке, но пойти против старшего брата он не мог: в голосе и позе его очевидно было нежелание раздувать конфликт. В Серегиной деревенской семье иерархия блюлась строго: старшие били младших и никогда наоборот. Серега, будучи младшим, впитал этот закон с малолетства.

– Охолонись! – сказал Степан брату.

И Ганин удивился: из каких это глубин памяти Солодовников-старший выудил это подзабытое слово.

Несмотря на тревожный момент, Ганин не смог сдержаться и улыбнулся.

– Ты, Андрей, не обижайся на дурака, – извинился за брата Степан. – Он молодой, дурной. Всегда хочет хозяйством меряться. Забыл, что ли, Серега? – повернулся он к брату.

– Не забыл! – буркнул тот в ответ.

– Чего не забыл? – спросил Ганин.

– Да батя у нас, – Степан отмахнулся от дыма, – бывало, копал огород, а из-под лопаты лезло всякое: то ружьишко подденет, то сабельку какую, то каску. Ну, и мы с Сереней повадились. Дай, говорим, батя, мы сами будем копать. Ну а батя, конечно, завсегда. Копайте, говорит, наконец-то дожил, хоть посижу спокойно. И этот мой меньшой взял однажды да и выкопал коробку с орденами. И ладно б выкопал и принес: вот, мол, так и так, давайте решать, что делать. А ордена, знаешь, с тридцать седьмого года, советские. И видно, что тот, чья коробка была, чего только в этой жизни не перевидал. И сгинул здесь: может, в сорок первом, а может, позже, когда партизанил или когда наши обратно шли. А может, специально закопал коробку, когда фрицы его в плен брали. Короче, черт его разберет… Ну, и Сереня, малец (а был он в то время классе в четвертом, а я, значит, в восьмом), коробку эту прихоронил: никому про нее не сказал. А наутро в школе понес ее к пацанам на папиросы менять. И вот тогда-то директор его и словил. А потом выдал бате, как говорится, с поличным. Видел я от бати всякое, но в тот день переплюнул он сам себя. До утра драл Сереню. Положил его на колено и ремнем – раз! И два! И орал на него: «Ты, паскудина, чужую доблесть на папиросы пошел менять! Да я тебя, сукин ты сын! Я тебя!» Тут уж и мамка за Сереню вступилась, а на самого его страшно было смотреть. Не буду, кричит, батя, больше так никогда! А жопа – ну прямо огненный закат. Помнишь, что ли, Серень? – Степан подмигнул брату.

Тот расхохотался:

– А то! Могу зад показать. Там от батиной пряжки до сих пор след остался. Вот та-а-акой! – Серега показал кулак.

Рассмеялся и Ганин. Расслабился, вынул руки из-за ремня Виктор Сергеевич.

– Не в обиду, Андрюх, – Серега подошел и обнял Ганина, прижал его к себе. – Ты прав.

Ганин отстранил его от себя.

– Знаешь чего, Серег?

– Чего?

– Если б ты пошел дальше, я бы тебя вырубил.

Солодовников-младший фыркнул:

– Видел я. Все на роже твоей прочитал. Думал ты: «Щас, если подойдет, я его металлоискателем по башке тюкну». Так ведь?

Серега хлопнул Ганина по плечу:

– Ну, ничего, поборемся еще…

Они опять до утра пили. Подошел и присел на край бревна Фока. Лицо его раздулось и посинело. Фоке поднесли стакан, он опрокинул его, нахохлившись. Поднесли другой – после него Фока вытянул ноги и расслабился. Выпив третий, он уже хохотал вместе со всеми и все норовил перебить разговор и рассказать, как когда-то давно была у него любовница-цыганка и как подцепил он от нее первую в своей жизни дурную болезнь.

С первыми лучами солнца Ганин и Серега и впрямь пошли бороться. Пока остальные расстилали спальники, а то и падали на землю без чувств, лес оглашали их возгласы: «Ножку, ножку, свою, родимый, давай» – «Ну, я тя ща-а-а».

Вертолет

Перед приездом чиновников Ганин попросил:

– Ребзя! Давайте так: когда завтра сюда понаедут из райцентра, чтобы вы все были трезвые как стекло. Они и так держат нас за сущую сатану, так что пьяные рыла ни к чему – сдадим танк, тогда хоть трава не расти. Но пока дела не сдали, объявляю сухой закон.

«Завтра» вылилось в четырехдневное ожидание. Ганин и остальные столкнулись, вероятно, с обычной для таких случаев бюрократией. Сначала они и сами сомневались, кому из официальных лиц звонить. У братьев Солодовниковых был телефон Кузьмича, но, посовещавшись, все решили, что лютому главе района делать на поляне нечего. Стали искать номера кого-то еще. Интернет пропал так же неожиданно, как и появился накануне. Пришлось звонить в деревню братьям. Для этого долго ходили по поляне, поднимались на пригорки и уходили в лес: ловили связь. Она то пропадала, то появлялась, и когда дозвонились до деревни, стало не легче.

На родине Солодовниковых люди продолжали жить в избах с удобствами на улице. Домашний телефон не проводили. Мобильный деревенские считали изобретением буржуев, чтобы сильнее втянуть в долги простой народ. Когда в один прекрасный день Серега и Степан приобрели по новенькому мобильному аппарату, на них стали посматривать косо. А вскоре выяснилось, что аппараты все равно бесполезны: сигналы с ближайших вышек в деревню не доходили, и все, что братья могли сделать со своими телефонами, это повесить их гордо на пояс, раздражая земляков.

Единственным местом связи служила деревенская почта. Туда дозвонились не с первого раза, а когда попали, услышали женский голос – утомленный и меланхоличный.

– Але. Почта слушает.

Ганина, когда он попытался рассказать про танк, женщина на другом конце провода не поняла. Она подумала, что ее разыгрывают, и бросила трубку.

Позвонить еще раз вызвался Серега – как носитель одного с женщиной менталитета. Услышав в трубке гундосое «але», он отвел аппарат от уха и кивнул Степе: «Любаша. Кажись, она». Подбоченившись, Серега развязно спросил в трубку:

– Любка? Ты шоль?

– Сережа? – неуверенно ответила труба.

– Они самые, – подтвердил Серега.

Выяснилось, что почтальонша и Солодовников-младший крутили в школьные годы любовь. И что почтальонша не прочь вернуть ажитации тех дивных дней. Через пять минут хихиканий и обещаний забежать на огонек Серега узнал номер секретаря деревенской администрации. Секретарь оказался женщиной. Но, в отличие от почтальонши, к мужскому обаянию младшего Солодовникова она была явно индифферентна.

– Хватит паясничать! – одернули Серегу после того, как тот вновь включил тактику разбитного деревенского съема. – Вы понимаете, куда звоните?

Ганин понял, что пора возвращать бразды правления в свои руки.

– Дай сюда! – сказал он, выхватывая телефон.

Услышав про танк, секретарь перепугалась – хотела вызывать полицию и все переспрашивала, пытаясь сохранить в голосе строгость: «Немедленно сообщите, где вы находитесь!» Ганину пришлось объяснить ей еще дважды, каждый раз тщательно подбирая слова, что они не преступники и не собираются делать ничего дурного: просто набрели на танк случайно в лесу и теперь хотят сдать его властям. В конце концов до девицы стало кое-что доходить. Она попросила Ганина оставить номер мобильного и пообещала, что вскоре с ним свяжутся.

Звонок раздался через семьдесят часов – за это время группа едва не умерла от солнечного ожога и безделья. Искали тень, лежали, ходили туда-сюда, жевали травинки, вздыхали скорбно и косились на водку – каждый раз Ганин отрицательно качал головой.

На этот раз на проводе был мужчина. Он раздраженно потребовал представиться и сообщить все подробности происшедшего. Ганин сам был не промах: он потребовал у мужчины представиться в ответ. Трубка фыркнула, кашлянула, матюгнулась куда-то на сторону и, наконец, назвалась: «Первый зам по хозяйственной части губернатора области господин такой-то». По опыту газетной работы Ганин знал: звонок из аппарата губернатора означает, что там все стоят на ушах. Во всех других ситуациях губернаторские предпочитали держаться от простых смертных подальше.

Он представил, какую громоздкую машину они запустили. Как медленно она раскручивала шестеренки, как внутри нее совершались десятки звонков – с самого низшего звена до самого высшего и обратно, как неизвестные ему люди составляли докладные записки, определяли зону ответственности, и в конце концов всю цепь как электрическим током проняло («Танк?! У этих неизвестных ублюдков в лесу стоит танк?»). Семьдесят часов ожидания в данной ситуации – это еще по-божески, решил Ганин.

Довольно быстро первый зам переключил его на главу областного МЧС. Тот записал приблизительные координаты нахождения группы. Ганин точно не знал, где они находятся, поэтому очертил эмчеэснику обширный квадрат, ссылаясь на карты, компас и собственную интуицию. Эмчеэсник сказал: «Ждите вертолет». И прервал связь.

Ганин пошел объявлять своим, что скоро прилетят.

Оглянувшись на танк, который торчал из земли доисторическим чудовищем, он задумался: все ли они предусмотрели? В километре от поляны Серега со Степаном соорудили схрон. Ориентиром для него стала засохшая, вставшая дугой от старости ольха. Рядом с ней аккуратно подняли дерн. Под образовавшейся лысиной выкопали яму – площадью в полтора квадратных метра и глубиной в руку. В яму сложили рюкзаки с патронами и орденами, обернутый в промасленную бумагу пулемет. Туда же опустили металлоискатель и остававшиеся несколько плиток гашиша.

За сезон приходилось делать порой несколько схронов. Братья Солодовниковы шли туда в начале ноября, когда землю еще можно было расковырять ломом, а снега выпадало немного. Они откапывали летние тайники один за другим, а потом пересылали в Москву – иногда со знакомым водителем, но чаще с проводниками проходящих поездов, которым платили мзду.

Ганин посмеивался над недогадливостью Кузьмича. По распоряжению главы района с июня по сентябрь на перроне районного центра ежедневно дежурили полицейские. Они останавливали каждого, кто казался им подозрительным. Незадачливых копателей ловили прямо при посадке в вагон – начинали трясти, и незаконные трофеи сыпались из них, как монеты из прохудившейся мошны. К концу сентября, однако, патруль снимали: считалось, что копать больше невозможно и все уже уехали с полей. До весны вокзал был девственно чист, не считая толстого дежурного, который был не в счет, потому что проводил свою жизнь в спячке. В ноябре на перроне появлялись братья – навеселе и с полными тюками, готовыми для погрузки. Иногда, чтобы перестраховаться, Солодовниковы отправляли грузить тюки знакомую семейную пару. При появлении полицейских женщине полагалось сказать, что она провожает мужа на заработки в Москву. Но эти предосторожности оказывались лишними. Кузьмич безумствовал в своем желании пересажать тех, кто копает места боев. Но он даже и представить не мог, что кое-кто продолжает заниматься этим, когда лежит снег.

В Москве Ганин получал груз и нес его перекупщикам и коллекционерам. В последний год ему стал помогать в этом Виктор Сергеевич. Часть выручки, положенную братьям и Фоке, отправляли почтовыми переводами сразу, чтобы братьям было на что жить долгую зиму. Другую часть везли по весне.

Схроны делали, когда трофеев накапливалось много и становилось тяжело их нести. Кроме того, найденное сбывали на месте. Все лето по полям колесили уазики, черные от грязи. В них разъезжали скупщики: сами они не лазали в землю, но всегда надеялись перехватить что-нибудь на месте – по дешевке брали опт и торговались насчет ценных экземпляров. Братья Солодовниковы называли таких еврейчиками. Они платили в десять, в двадцать раз меньше, чем Ганин выручал за трофеи в Москве, но услуги еврейчиков всегда были востребованы на полях. Чаще всего им сбывали мелочовку, ради переправки которой в город не хотелось терять время. Но нередко в руки скупщиков попадали раритетные вещи: копатели отдавали их спьяну, надеясь раздобыть еще горячительного, с которым посреди дикой природы иногда случались проблемы. Ушлые еврейчики всегда знали, в каком лагере намечается пьянка, и ставили свой уазик неподалеку. Ночью кто-то обязательно тащил им свое добро – иногда весьма ценное, и оно уходило за одну-две бутылки спирта.

– Ну что, Андрей, едут к нам? – спросил Виктор Сергеевич, когда Ганин вернулся.

– Летят, – сказал Ганин.

– На истребителе? – ухмыльнулся Солодовников-младший.

– На ракете. С космонавтами.

Ганин краем глаза глянул на Серегу и только тут заметил, что у того не хватает половины переднего зуба. Оставшаяся часть торчала клыком, делая его ухмылку какой-то совсем уже карикатурно зловещей. Серега и раньше в иные моменты был похож на жулика из мультфильма. Но теперь с этим зубом он выглядел так, будто жулик наконец поймал добрых героев и намеревается их съесть.

– Слышь, Серег, – спросил Ганин. – Чего с зубом?

– Не помнишь? Давеча залепил мне локтем, когда в траве возились.

– Когда боролись? – уточнил Ганин.

– Ну да.

«Избитые», – удовлетворенно подумал Ганин, глядя на Серегу и Фоку, у которого синяк от удара сполз со щеки к подбородку. И добавил в свой адрес не без гордости: «Авторитет».

В целом, заключил он, вид у подельников был неважный. Они вповалку лежали у кострища в берцах и камуфляже. Заросшие щетиной бандитские рожи. Весь вид их, показалось Ганину, просто кричал, что они замешаны в темных делах и что рядом есть схрон с чем-то совершенно незаконным. «Впрочем, – попытался успокоить он себя, – кто на полях выглядел лучше?»

– Когда ждать гостей? – отвлек его от посторонних мыслей Виктор Сергеевич.

– С утра. Сейчас вечер, на ночь глядя не полетят.

Стремясь сохранить назавтра хоть какую-то форму, вечером вновь остались трезвыми. Сели резаться в карты. При свете костра Ганин еще раз обратил внимание на подозрительный Серегин вид и решил подарить ему, когда окажутся в цивилизации, золотую фиксу. Для дополнения образа, решил он. Чтобы было как в кино. У Кустурицы.

Фока обставил в карты всех. Благо играли на сигареты, а не на деньги – в противном случае вся честная компания осталась бы без штанов. Ворча, улеглись спать. Уставились в небо. В ответ на них яичными желтками глянул миллион звезд. Ганин подумал, что где-то эти звезды может видеть Варя, и стиснул кулаки: новый мужчина, которого подселили к его дочери, не давал ему покоя. «Разберемся с трофейным танком – и уеду в Москву, – подумал он. – К черту все!»

Вскоре ему показалось, что желтки сейчас стекут с небосвода. Они закружились, превратились в сплошной желтый, и сквозь него уже проступили знакомые тени. «Андрей, – позвали они. – Андрюша-а-а». Синие лица, истлевшие гимнастерки – мертвецы шли, покачиваясь, и тянули к нему руки. Ганин дернулся, заскреб в спальнике ногами, попытался выбраться. А потом один из них схватил его за рукав.

– А-а! – заорал Ганин и проснулся.

– Андрюша, – рядом сидел на корточках Виктор Сергеевич. – Андрюша, ты не спишь?

Несколько секунд Ганин осоловело моргал глазами. Желтое раскрутилось в обратную сторону и вновь стало звездами. Поле стало полем. Качалась от невидимого ветра трава.

– Что? – спросил он.

Виктор Сергеевич, видя, что Ганин открыл глаза, присел рядом. Полез за сигаретами, достал одну, прикурил.

– Красиво, да? – кивнул он на звезды.

– Красиво, – буркнул Ганин.

– Я вот что подумал, Андрей, – изо рта Виктора Сергеевича вылетел огромный клуб дыма. – Все мы наверняка сотни раз спрашивали себя, почему мы здесь. Каким невидимым магнитом нас сюда тянет?

Он кивнул в сторону храпящих Солодовниковых и ухмыльнулся:

– Ну, может быть, за исключением этих…

– Дед, – ответил Ганин. – Я здесь из-за деда.

– Знаешь, а я поначалу думал, что я тут из-за жены. Была у меня жена. Хорошая жена, не красавица, но и не дурнушка, всегда улыбнется, дом в чистоте. И вот закончился у меня армейский контракт… Я не говорил? Контрактником я служил. В командировках бывал подолгу – по полгода, по году иногда. Скучал по жене страсть как. Думал, очередной срок закончится, вернусь, получу денег – и заживем! И вот возвращаюсь. И она меня ждет: стол собрала, накрасилась, счастливая – ты бы видел… И вот мы сидим за столом, потом идем в постель – и в ту ночь, и дальше по жизни все идет у нас хорошо. Взяли меня начальником охранного агентства. Быстро взяли, сказали, нам такие нужны. С утра хожу на работу. Как приличный человек: в галстуке, в костюме, строю молодых. Вечером возвращаюсь к жене. Купили новую мебель, новую ванну, новый телевизор – огро-о-омный, в полкомнаты! Собираемся покупать дачу в Подмосковье. И вот однажды лежу я ночью под одеялом и думаю: «Е-мое! Как же мне все это осточертело!» Встаю, Андрюша, собираю манатки и, ты не поверишь, ухожу!

– Навсегда? – от рассказа Ганин опешил.

– Пока что навсегда. Дальше видно будет.

Виктор Сергеевич затянулся и выдул еще один клуб дыма. Тот вытянулся сначала в колеблющуюся восьмерку, а затем принял очертания голой женщины. Ганин помотал головой. Женщина подмигнула ему и исчезла.

– И вот какая во всем этом мораль, Андрей? – продолжил Виктор Сергеевич. – Думал я, что это из-за жены. Думал, что это она меня достала. Своей улыбкой, борщом, обоями, не знаю чем. Ну, думал, дура, загнала мужика в поля, злился. А потом понял, что жена здесь совсем ни при чем.

– А что при чем? – спросил Ганин.

– При том здесь то, что все мы мужики и надо нам воевать. Война эта плещется в нас, понимаешь? Сидим мы по своим квартирам, смотрим футбол, а кровушка-то буянит, шепчет: иди, милый, иди дерись, добывай мамонтов. Ходил ты когда-нибудь в оружейный магазин?

– Ходил, – кивнул Ганин.

– А зачем?

– Ну, – замялся он. – Так. Посмотреть.

– Посмотреть, – передразнил Виктор Сергеевич. – Посмотреть, потрогать. Хотя бы подушечками пальцев понять, что это такое – держать оружие. Успокоить жилу. Пофантазировать: вот я какой воин, вот я какой мужик! И вот поэтому мы здесь, Андрей. Посмотри на всех нас: деремся, буяним, таскаем автоматы, что твоя орда. Чувствуем себя… Как бы это сказали у вас в газетах? На своем месте. Во! На своем месте! И у каждого есть отговорка. Ты говоришь: из-за деда! А братья брешут: мамке крышу покрыть! А Фока: ну, это самое, климат приятный! Какой климат, Андрюша, какие мамка, жена и дед? Все мы здесь, потому что мир отрезал нам яйца. Дал нам работу, дал баб и отнял войну. И теперь эта муть в нас бродит: зовет в походы, хочет рвать сырое мясо зубами. Я-то, бог дал, навоевался, насмотрелся на это дело. А вот что делать вам, молодым? Где мужественность свою искать? Вот вы все и гоните сюда. Оставляете своих мамок, лялек и гоните. Стоите раком на полях, воняете, вшивеете. Зачем, спрашивается? А затем, чтобы иной раз найти снаряд, понести его к своим и почувствовать, что хрен торчит – ты прости меня, Андрюша – как ни от одной бабы не торчал.

Виктор Сергеевич почесал щетину.

– Да-а-а, – протянул он. – И сам я хорош, старый черт. Не усидел дома.

С минуту они молчали. Разглядывали небо. Потом Ганин уточнил.

– То есть вы полагаете, что все мы здесь из-за того, что в нас играет инстинкт?

– Именно.

– Тогда я могу вас расстроить. Я прожил на земле тридцать лет, и у меня ничего не играло. До тех пор, по крайней мере, пока я не узнал про деда.

– Не играло? – Виктор Сергеевич приподнялся на локте. – И ты хочешь сказать мне, Андрей, что ни разу не чувствовал этого? Что ты ходил в свою газету – или не знаю там, куда ты ходил – работал, пил пиво, видел все эти лица, видел свое лицо и ни разу внутри ничего не екнуло?

По большому счету, решил Ганин, Виктор Сергеевич только что пнул его ниже пояса. Он был прав – это знали оба. Но проблема была в том, что признаться в этом Ганин не готов. Он и себе-то признавался неохотно: екало, еще как екало. За то время, пока он пытался делать нормальную карьеру в нормальном мире, внутри екало миллион раз. Екало, когда он в офисе ходил делать кофе к кофемашине, по пути оглядывая коллег – унылых, с расхлябанными узлами галстуков на красных одутловатых шеях. Екало, когда он смотрел на собственное отражение в зеркале и видел пузо, начинающее вываливаться за ремень, опущенные плечи и главное – глаза. Безжизненные, подернутые поволокой, они ужасали его самого. «И это все? – спрашивал в такие моменты он себя. – Это все, что у меня получилось?»

Виктор Сергеевич курил сигарету. Ганин смотрел на него и раздражался. «Умный… – думал он. – Дожил до лысины и решил, что может всех учить». Ганин сердился одновременно на него и на себя. Собственная болезненная реакция на слова собеседника злила его не меньше, чем сами слова.

– Знаете, Виктор Сергеевич, а я думаю, что у вас это все же из-за жены. Такое бывает. Сначала женщина нравится, потом, когда поживешь с ней подольше, уже не очень. Вот тогда и начинаешь водить носом по ветру. Ищешь пути к отступлению.

Виктор Сергеевич сделал последнюю затяжку и ввинтил окурок в землю.

– Дурак ты, Андрей.

Он поднялся, хрустнув суставами, и пошел к своему месту. Зло сплюнул, откинул спальник. Завернулся в него так, чтобы быть спиной к Ганину и огню. Спина засвидетельствовала еще раз:

– Дурак.