Текст книги "Новая Россия. Какое будущее нам предстоит построить"

2.2. Сможет ли человечество ответить на гамму разнообразных технологических вызовов?

Одной из наиболее интересных и при этом острых проблем современности представляется будущее технологического развития как такового.

Примерно на рубеже 60-х и 70-х годов XX века человечество перенесло центр тяжести своих интеллектуальных усилий и финансовых вложений в науку с технологий изменения окружающего мира на технологии управления самим собой. Нечто подобное, хотя и в существенно меньших масштабах (своего рода генеральная репетиция), наблюдалось в конце XIX века. Однако высшие достижения тогдашней психологии, насколько можно судить, были взяты в 30-е годы XX века под контроль различными авторитарными режимами или авторитарными группами (в формально демократических странах) и, выродившись в «тайное знание», погибли или законсервировались.

Непосредственным выражением этого были, правда, уже не психология и евгеника, но разработка все более разнообразных компьютерных технологий, а также технологий управления массовым и индивидуальным поведением (через управление в процессе работы и развлечений, а также маркетинг).

К настоящему времени выдающиеся технологические наработки, поражающие воображение и получающие широкое практическое применение, проявляются лишь в этих последних сферах, однако и здесь они являются результатом коммерциолизации открытых во время холодной войны технологических принципов.

Открытие же самих этих принципов, насколько можно судить, с завершением холодной войны практически полностью прекратилось.

Главной причиной этого представляется принципиально нерыночный в силу самой их природы характер прорывных исследований: высочайшая неопределенность результата позволяет инвестировать в них значимые средства лишь под угрозой непосредственного физического уничтожения. Завершение холодной войны, ликвидировав данную угрозу, лишило эту нерыночную деятельность единственного действенного стимула.

Не менее важным фактором блокирования открытия принципиально новых технологических принципов является распространение и углубление демократии. Ведь люди склонны отказываться от неопределенного, даже сколько угодно светлого будущего в пользу текущего потребления. Влияя на принятие решений, они, как правило, не позволяют осуществлять масштабное финансирование исследований с не определенным заранее результатом.

Наконец, глобальные монополии, скорее всего, если и не сознают, то в полной мере ощущают тот самоочевидный факт, что технологический прогресс объективно является прямой угрозой их власти и благополучию, и тормозят его, в частности, при помощи института защиты прав интеллектуальной собственности.

В результате технологический прогресс в своем ядре – открытии качественно новых технологических принципов – очевидным образом тормозится, а с учетом фактической ликвидации массовых науки и образования, к которым постепенно идет дело, может и вовсе смениться почти повсеместной технологической деградацией.

Принципиально важно, что этот апокалиптический и вроде бы вполне логичный вывод в настоящее время не подтверждается фактом распространения заметного числа новых технологий, уже преобразующих мир. После долгого перерыва (строго говоря, с завершения холодной войны) в десятые годы они впервые распространились далеко за пределы компьютерной и информационной сферы.

Прежде всего мы видим стремительно расширяющуюся, уже ставшую практически повсеместной интеграцию компьютерных технологий с индустриальными. Такая интеграция качественно повышает эффективность последних даже без их принципиальных изменений. (Так, еще в далеком 1995 году российский «ЛУКОЙЛ» выдвинул концепцию интеллектуальной скважины, реализация которой принесла весьма впечатляющие результаты.)

Мало кто заметил, что первыми результатами этого процесса стали мобильная связь во всей своей комфортной многообразности и широчайшее распространение самых разнообразных промышленных роботов, практически вытесняющих труд человека из массового производства. Однако уже следующая получившая широкое распространение технология этого класса – добыча газа и нефти из сланцев – оказала колоссальное преобразующее влияние как на геоэкономику, так и на геополитику.

Генетическая модификация растений стала нормой, позволяющей с высокой степенью надежности (хотя и с непонятными долгосрочными последствиями) выращивать их сорта с заранее заданными свойствами – подобно производству композитов «под имеющуюся потребность».

Критически важным с точки зрения развития глобального экономического кризиса направлением развития технологий представляется переход от механической обработки материала к воздействию на него полями (прежде всего электромагнитными) и к его формированию сразу в нужном виде, проявлением чего стала 3D-печать.

Ее представляющееся неизбежным удешевление и упрощение кардинально изменит всю сферу производства, нашу повседневную жизнь, а главное – мировое разделение труда. Насколько можно прогнозировать в настоящее время, именно она, скорее всего, приведет (наряду с быстрым распространением промышленных роботов) к частичной деиндустриализации Китая (и реиндустриализации Запада, в первую очередь США). По всей вероятности, именно эти процессы станут тем непосредственным фактором, который драматически затормозит развитие Китая и тем самым столкнет весь мир в глобальную депрессию. Ведь Китай уже более десятилетия, подобно Атланту, держит на своих плечах весь экономически развитый мир, столкнет мир.

Представляется принципиально значимым, что технологии 3D-печати изобретены достаточно давно (в конце 80-х годов XX века), их нынешнее бурное распространение и совершенствование связано всего лишь с постепенным истечением срока патентной защиты на различные их виды. Не вызывает сомнений, что в отсутствие потребности в существенном росте производительности труда эта защита, скорее всего, была бы тем или иным способом продлена и эти технологии просто не начали бы распространяться и совершенствоваться.

В связи с этим возникает сильное ощущение, что в последние годы мы присутствуем при качественном ослаблении глобального монополизма как мотива поведения. (Правда, это отнюдь не обязательно означает ослабление самих глобальных монополий, так как они вполне могут начать переходить в некое иное, нерыночное качество, заменяя рыночные отношения технологическими, или надеяться научиться укреплять свой монополизм и в условиях развития технологий.)

Возможно, имеет место даже досрочный, до распада глобального рынка на макрорегионы, выход закрывающих технологий на авансцену мирового развития.

Однако нельзя исключить и принципиально иного значения переживаемых нами событий: они могут представлять собой всего лишь дальнее эхо коммерционализации новых технологических принципов, открытых еще во время холодной войны, которое вот-вот окончательно затихнет и, попусту растревожив рынки и не найдя адекватных специалистов для достижения технологического совершенства, постепенно сойдет на нет.

Ответ на вопрос о том, какая из этих гипотез правильная, станет ответом и на вопрос о будущем мировой цивилизации, однако пока этот ответ остается неизвестен, причем в основном из-за того, что мы, как отмечал еще Пушкин, «ленивы и нелюбопытны».

Вместе с тем в настоящее время мы наблюдаем поразительное сочетание одновременного бурного совершенствования и угрожающей деградации технологий, и эта диалектика пока не поддается осознанию в рамках единой теории, потребность в которой драматически нарастает в прямом смысле этих слов с каждым днем.

2.3. Как и на какие макрорегионы разделится мир?

В настоящее время среди обдумывающих тему глобального кризиса, несмотря на невообразимую пестроту взглядов и подходов, практически сложился консенсус по поводу того, что непосредственная причина переживаемого современным миром экономического кризиса заключается в загнивании глобальных монополий.

Данное загнивание проявляется и в долговом кризисе, и в инфантилизме (порой далеко выходящем за грань обыденного бытового идиотизма) государственного и официального корпоративного управления, и в стремительном и всякий раз внезапном надувании (с последующим схлопыванием) разнообразных спекулятивных пузырей.

Сходятся аналитики и в том, что загнивание глобальных монополий, сделав наиболее дефицитным ресурсом и соответственно главной ценностью спрос как таковой, неизбежно приведет к дальнейшему неуклонному росту протекционизма (идущему в развитом мире по меньшей мере с конца 2008 года). Усиление протекционизма, пусть и скрытое и официально отрицаемое и порицаемое, будет продолжаться до тех пор, пока не приведет к распаду единых глобальных рынков на макрорегионы – сравнительно обособленные рынки, то есть в первую очередь валютные и таможенные зоны. По мере своего разделения макрорегионы, как представляется, неизбежно вступят друг с другом в непримиримую и хаотическую конкуренцию по принципу «все против всех», более всего напоминающую реальность межвоенного периода.

Однако в этой вполне стройной и внутренне непротиворечивой картине в настоящее время все еще остается без ответа целый ряд принципиальных вопросов.

Прежде всего, до сих пор совершенно непонятно, в чем заключается наиболее вероятный, то есть базовый сценарий срыва человечества в предстоящую ему глобальную депрессию и, соответственно, распада единых глобальных рынков на макрорегионы. Пока представляется наиболее вероятным, что толчок этому срыву даст замедление развития Китая (а возможно, и его частичная деиндустриализация в случае бурного развития 3D-печати), скорее всего, до 4–5 % экономического роста в год, однако это лишь одно из довольно большого числа принципиально возможных предположений. Понимание же непосредственной причины предстоящего нам качественного перехода и, что представляется не менее важным с практической точки зрения, характера протекания этого перехода пока блистательным образом отсутствует.

Естественно, наиболее острым и пугающим вопросом является то, удастся ли в принципе разделить глобальный рынок (и, вероятно, списать при этом огромную массу безнадежных долгов развитых стран) без разжигания новой чудовищной мировой войны с новыми десятками, а то и сотнями миллионов или даже миллиардами жертв. Открытым остается вопрос и о реальной перспективе применения в этом случае ядерного оружия и других не менее страшных типов оружия массового поражения (включая не запрещаемое никакими конвенциями геофизическое, климатическое и тому подобные виды).

Без стремительной эскалации ставших привычными после уничтожения Советского Союза локальных войн и так называемых конфликтов малой интенсивности, похоже, человечеству уже не удалось обойтись. Однако, как цинично это ни звучало бы на фоне колоссальных страданий десятков миллионов людей, уже ставших жертвами такого рода конфликтов, по сравнению с перспективой новой мировой войны они представляются классическим «меньшим злом» и ужасно высокой, но при этом более чем приемлемой для остального, относительно благополучного человечества ценой.

Соответственно, вопрос о динамике, масштабах, а также характере и жертвах подобных локальных конфликтов также не имеет к настоящему времени не то что правдоподобных ответов, но даже внятной постановки. Не вызывает сомнений, что зоны этих конфликтов по-прежнему будут расширяться (хотя бы из-за общего растущего по мере усугубления глобального экономического кризиса неблагополучия и обострения конкуренции, сталкивающей все новые неразвитые общества в нищету и попросту лишающей их возможности нормального существования). Однако наиболее вероятные направления и скорость расширения этих конфликтов в целом также остаются пока загадкой. В частности, обрушение Украины в нынешнюю катастрофу стало такой же неожиданностью для наблюдателей, как и создание Исламского государства как политической и хозяйственной реальности после взятия Мосула, а до того – стремительное развитие войны в Сирии под воздействием международной террористической агрессии извне.

Полностью открытым и пока не поддающимся осмыслению остается и наиболее важный с практической точки зрения вопрос о границах распространения локальных конфликтов и гражданских войн.

Аналогичная, если не еще большая неопределенность существует во всем, что касается ожидаемого распада глобальных рынков. Масштаб и глубина этого уже начавшегося и вполне отчетливо наблюдаемого процесса пока остаются загадкой.

Не вызывает никакого обоснованного сомнения, что рынки мобильной связи и интернет-услуг, скорее всего, останутся глобальными, как и криминальные рынки, включая рынки нелегальных финансовых услуг, часть которых, подобно криптовалютам, будет обслуживать нужды глобального управляющего класса. Более того, по всей видимости, одна из причин частичной легализации криптовалют (пока в виде биткоинов) заключается в защите указанных выше рынков от вполне возможных в условиях обострения кризиса ограничительных мер со стороны отдельных национальных государств.

Вполне понятным представляется и уже фактически произошедшее разделение мира на зоны доллара, юаня и евро (ведущиеся с переменной интенсивностью с начала нулевых годов разговоры о необходимости создания зоны рубля, к сожалению, до сих пор остаются не более чем пустой болтовней, не подкрепленной какими бы то ни было серьезными организационными усилиями). Однако каким именно образом будут разделяться остальные глобальные рынки и будут ли существовать серьезные барьеры для движения рабочей силы, капиталов и даже товаров внутри тех же самых основных валютных зон, пока еще также совершенно неясно.

Нельзя исключить и того, что ликвидация в результате глобальной экономической катастрофы финансовой спекулятивной надстройки (по крайней мере в ее нынешнем абсурдно раздутом виде) приведет к восстановлению в той или иной форме золотого стандарта как некоторого надежного, понятного и достаточно стабильного фундамента хозяйственных отношений. Вполне возможно, что обеспечиваемая золотым стандартом защита от чрезмерных спекуляций покажется измученному ими человечеству (или какой-то его значительной части) неизмеримо более привлекательной, чем ограничиваемые им возможности быстрого наращивания деловой активности.

Крайне важным представляется и также остающийся открытым вопрос о географическом распределении и страновой локализации понятного огромного ущерба от срыва в глобальную депрессию.

Теоретически в наибольшей степени должно пострадать население именно развитых стран: чем выше комфорт, тем болезненнее переход в общежития, не говоря о бараках и землянках. Главное же заключается в том, что именно у этого населения (точнее, у все еще существующего среднего класса развитых стран) разрыв между зарабатываемыми разными способами доходами и текущим потреблением, пока компенсируемый продолжающимся наращиванием разнообразных долгов, является максимальным.

Однако в практической конкуренции эффективность и развитость общественных организмов проявляются, насколько можно судить, прежде всего в умении переложить свои проблемы на чужие плечи, заставить расплачиваться за свои грехи (начиная с переедания и в целом избыточного потребления) заведомо более слабые общества.

Мы вот уже полтора десятилетия наблюдаем, как благодаря филигранному управленческому мастерству и незамутненному стратегическому видению развитые страны (в первую очередь, разумеется, США) успешно избегают кажущегося неизбежным срыва всего мира в глобальную депрессию. Это избегание осуществляется жестокими мерами – за счет дестабилизации и погружения в кровавый хаос все новых и новых еще недавно вполне благополучных стран и даже целых регионов, однако само по себе оно представляется выдающимся, пускай и мрачным, торжеством человеческого гения и проявлением исключительной эффективности применяемых управленческих технологий.

Весьма вероятно, что и в условиях срыва в глобальную депрессию (которого, хочется надеяться, можно избегать еще достаточно долго, но все же ни в коем случае не бесконечно) развитые общества сумеют вновь, как это не раз бывало и в прошлые кризисы, переложить значительную часть своих потерь на остальной мир. В этом случае их некоторое обеднение (с сохранением основ социальной структуры и управляемости, что само по себе представляется важнейшей ценностью нашего тревожного будущего) будет сопровождаться не просто погружением в нищету, но и разрушением значительной части неразвитых экономик, их погружением в хаос и чудовищной дегуманизацией, расчеловечиванием соответствующих обществ.

2.4. Растворение личности в ноосфере?

В силу своей принципиальной новизны и удивительной мощности информационные технологии кардинальным образом меняют многое из того, что еще недавно казалось нам практически неизменным по своей природе.

В частности, весьма драматическим представляется изменение самого типа массовой человеческой личности, наблюдаемое в настоящее время, насколько можно судить, в первую очередь в результате систематического взаимодействия с компьютером в детстве, на этапе ее формирования.

Многократно замечено, что психология профессионалов-компьютерщиков – системных администраторов, программистов и так далее – отличается от психологии обычных людей до такой степени, что существенно затрудняет общение с ними даже тогда, когда оно является жизненно необходимым для обеих сторон (например, на работе). А ведь детство и формирование личности большинства нынешних профессионалов в этой сфере проходило в еще докомпьютерную эпоху, и наблюдаемые отклонения (или, точнее, изменения) являются приобретенными в ходе лишь профессионального, но никак не личностного становления!

Психологи и педагоги самых разных стран и даже культур, анализируя личности современных подростков, сформировавшиеся под влиянием компьютерных технологий и социальных сетей, отмечают прежде всего их высокую пластичность, отсутствие в них устойчивых внутренних структур, формируемых, насколько можно судить, лишь самостоятельными усилиями и глубоким самостоятельным проживанием событий собственной жизни.

Возможность с легкостью получать требуемые эмоции в готовом виде не только не развивает способность к сопереживанию, но и ведет к формированию своего рода социальных аутистов, личностей с ослабленными обратными связями. Отсутствие необходимости в собственных усилиях для получения жизненно важных для всякого человека эмоций лишает личность истории ее собственного роста как ее неотъемлемой части, атрофирует волевые качества (часто даже при наличии упрямства и довольно высокой энергетики) и в целом всю сферу, связанную с ее самосознанием.

«Новые люди» могут быть целеустремленными, энергичными и настойчивыми, однако они, как правило, ставят перед собой цели случайным образом, под хаотичным и быстро меняющимся влиянием внешней среды. Они не столько творят мир для себя и в соответствии со своими целями, сколько приспосабливаются к нему и реагируют на него. Однако главным представляется не это.

Наиболее фундаментальное изменение, порождаемое массовым распространением информационных технологий, становится очевидным, если вспомнить, что ключевым критерием разума как такового является именно способность к сознательному целеполаганию и приложению последовательных усилия для достижения поставленной цели. Ослабление этих способностей вплоть до их полной утраты, наблюдаемое у нынешних детей (повторюсь, принадлежащих к самым разным культурам), интенсивно пользующихся современными информационными технологиями, в стратегической перспективе ставит на повестку дня глобального развития человечества вопрос о самом сохранении разумности человека в ее классической, привычной для нас интерпретации.

Определенные движения последовательному, сознательному и даже энергично пропагандируемому как «последнее слово» в прогрессе интеллектуальной деятельности отказу человека от использования собственного разума проявляются, как это ни парадоксально, и в сфере научной работы (или, по крайней мере, аналитики). Так, уже в нулевые годы исключительно широкую популярность в самых разных областях науки приобрел так называемый метод форсайта, сводящийся на практике к провоцированию и напряженному ожиданию озарений. Этот метод в силу самой своей природы основан на принципиальном и последовательном отказе от выведения и анализа причинно-следственных связей в пользу фантазий, не осознаваемых в достаточной мере самим их автором и при этом возводимых в перл творения.

Внешне являясь логической попыткой оформления и обоснования, а на самом деле служа простой имитацией принципиально внелогических форм мышления, методология форсайта, насколько можно судить, в силу самой ее природы, как правило, использовалась в корыстных недобросовестных целях – для продвижения интеллектуально сомнительных, но при этом политически выгодных гипотез. Тем не менее само ее появление и, более того, исключительно широкое распространение, как и по-прежнему хорошая репутация, представляется весьма внятным и предельно убедительным признаком последовательного отказа от логического мышления даже в научной сфере. Этот парадоксальный отказ (ибо вся наука до сих пор с неизбежностью опиралась на формальную логику) ярко и полно выражает если и не полное осознание современным интеллектуальным классом, то, во всяком случае, отчетливое ощущение им кардинального снижения значимости этого логического мышления.

Характерным в этом плане является и теория «черного лебедя» Талеба, получившая колоссальную популярность и сводящаяся к возведению собственной неспособности осознать происходящее в перл творения и в признак приобщенности к высшему знанию. То, что еще недавно воспринималось как мобилизующий сигнал крайнего неблагополучия, грозящий опасностями и требующий напрячь интеллектуальные способности для решения новой задачи, теперь – вероятно, не только от лени, но и от отчаяния – трактуется как всеобъемлющая и все объясняющая, исчерпывающая сама по себе научная гипотеза!

Весьма знаменательными в этом плане представляются и наиболее перспективные сегодня технологии быстрой обработки огромных массивов информации big data, позволяющие находить качественно новые закономерности и внутренние взаимосвязи рассматриваемых явлений. Ключевым элементом этой качественно новой технологии научной и в целом интеллектуальной деятельности служит принципиальный отказ от осмысления полученных результатов и поиска их причин.

Открыто и с восторгом неофитов постулируется идея не только непостижимости ряда полученных результатов на данном этапе развития (что, строго говоря, вполне нормально), но и, что самое главное, полной категорической ненужности этого постижения! Сознательный отказ даже от попытки качественного осмысления полученного количественной обработкой данных результата оказывается не просто очередным насаждаемым административными методами стандартом (мало ли что взбредет в головы жертв деградирующей системы образования, дорвавшихся до руководящих должностей), но и действительно, как это ни пугающе выглядит, успешной технологией качественного повышения эффективности интеллектуального труда.

Конечно, концентрация на результате при последовательном игнорировании его фундаментальных причин является почти неизбежной для любой прикладной науки (кичащимся достижениями фундаментальной науки нелишне вспомнить, что она до сих пор не смогла сколь-нибудь удовлетворительно объяснить, например, причины появления электрического тока). И действительно, такая концентрация на результате без попыток его комплексного объяснения и разнообразного анализа временно повышает эффективность прикладной науки, нацеленной именно на решение конкретных проблем и достижение практического, заранее определенного практической необходимостью результата, – в этом нет ни ничего нового, ни ничего странного.

Новое и странное заключается именно в принципиальном отказе даже от попыток фундаментального осмысления получаемых результатов, в утрате основополагающего для человеческой личности, казавшегося естественным для нее интереса к устройству мира, в не то что неспособности, а в утрате понимания смысла самого объяснения получаемых результатов.

Это производит впечатление некоего качественно нового этапа развития человека, связанного с отчетливой и весьма глубокой деградацией отдельно взятой личности.

В связи с этим не стоит забывать о том, что роботы в принципе могут быть не только компьютерными, промышленными или домашними механизмами или программами, но и социальными, включающими в свой состав формально самостоятельные и сохраняющие индивидуальную свободу принятия решений человеческие личности. При этом последние отнюдь не обязательно должны сознавать свою действительную функцию, – а для повышения эффективности социального робота, частями которого они являются, скорее всего, как правило, должны как раз ни в коей мере не сознавать ее.

Нарастающий инфантилизм и радикальное упрощение, примитивизация личности (давно замеченные и описанные, например, в США, в том числе и на примере их руководителей), превращение ее, по сути дела, в «частичную личность» по аналогии с «частичным работником» эпохи конвейера могут быть признаками включения ее в некоторый надличностный управленческий контур. Скорее всего, мы не можем ощутить возникновение и функционирование этого контура в силу простой ограниченности возможностей нашего индивидуального восприятия и способны лишь описывать его предполагаемое наличие по некоторым косвенным признакам.

Подобный социальный робот может служить интересам той или иной корпорации или, шире, той или иной социальной общности или управляющей системы (вплоть до глобального управляющего класса как некоего целого). Отдельный человек, по всей вероятности, может быть частью одновременно целого ряда подобных социальных роботов подобно тому, как он может быть частью одновременно самых разнообразных коллективов (например, работников своей фирмы, семьи, родителей учеников данного класса, прихожан церкви, членов партии, клуба по интересам и так далее).

Однако не видно никаких очевидных преград тому, чтобы подобный социальный робот приобрел всеобъемлющий характер и расширился до границ даже не отдельных человеческих цивилизаций, а всей планеты. При подобном расширении и увеличении своих масштабов он вполне может соединить человечество с глобальными материальными и биологическими основами его существования в некую качественно новую, но (по крайней мере, пока) недоступную нашему познанию целостность.

В этом отношении, возможно, провиденная Вернадским ноосфера (или являющееся ее частью коллективное сознание) уже наступила – и человеческая личность, все еще по инерции эпохи Возрождения пытающаяся осознать себя в качестве венца творения и смысла мироздания, ужалась до простой функциональной клеточки ноосферы.

* * *

Разумеется, перечень открытых, не имеющих очевидного решения вопросов, встающих перед человечеством в момент его качественного изменения, бесконечно далекого не только от завершения, но даже и от простой ясности, в момент его перехода в некое новое и остающееся в целом непонятным состояние, значительно шире описанного в настоящей главе.

Тем не менее тщательное осмысление и проработка даже довольно узкого круга поднятых проблем способствуют, насколько можно судить, качественному повышению степени определенности нашего развития и, соответственно, степени управляемости (а значит, безопасности и комфортности) наших обществ.

Расширение же по сравнению с описанным круга изучаемых проблем, связанных с происходящей в настоящее время трансформацией человечества и нашим не таким уж и отдаленным будущим, и вовсе, каким бы самонадеянным это ни казалось сейчас, способно привести к восстановлению общественной науки в качестве инструмента поиска истины и обеспечения позитивного прогресса человечества.