Текст книги "Новая Россия. Какое будущее нам предстоит построить"

Таким образом, в условиях широкого применения управляющими системами технологий формирования сознания элита и общество, используя одни и те же слова, вкладывают в них разный смысл. Они в прямом смысле слова говорят на разных языках: обладают разными системами ценностей и преследуют не воспринимаемые друг другом цели. Они могут дружить, обогащать и поддерживать друг друга, могут вводить друг друга в заблуждение и даже враждовать, но утрачивают способность к главному – к взаимопониманию. Как когда-то писал Дизраэли по несколько иному поводу (о бедных и богатых), в стране в прямом смысле этого слова возникают «две нации».

Эта утрата взаимного понимания (несмотря на усилия значительного слоя социологов, пытающихся перевести мнение общества на доступный элите язык) разрушает демократию. Она подменяется хаотической пропагандой и перманентной информационной войной разной степени интенсивности, которую ведут друг с другом наиболее значимые политико-экономические силы. Мирное время отличается от войны тем, что враги одеты в твою форму.

И общественное сознание – не только цель, но и поле боя.

Разрыв между сознанием общества и элиты усугубляет то, что в информатизированном обществе, то есть обществе, в котором технологии формирования сознания применяются широко, критически значимым влиянием обладает значительно более узкий круг лиц, чем в традиционном доинформационном обществе (хотя сама элита вследствие фрагментации общества и свободы коммуникаций может быть и шире). Это вызвано прежде всего технологическими причинами: одновременной небывалой мобильностью и концентрацией ресурсов. Классическим примером представляется современный глобальный фондовый рынок: изменение сознания буквально сотни его ключевых игроков (или даже их представителей на бирже) способно коренным образом изменить всю финансовую ситуацию в мире.

В результате происходит раздробление сознания самой элиты: каждая ее профессиональная часть, естественным образом воспринимая мир прежде всего через призму «профильных» проблем, подвергается своей собственной особой перестройке сознания, что отрывает ее не только от общества в целом, но и от других частей элиты. Дробление элиты делает невозможной даже внутриэлитарную демократию и поддерживает постоянные противоречия не только между элитой и обществом, но и внутри нее самой.

Конечно, эти противоречия можно рассматривать как фактор адаптивности общества, обеспечивающий его гибкость: при возникновении новых проблем недовольные группы элиты могут натравить общество на управляющую систему и, изменив ее, обеспечить приспособление общества к новым реалиям.

Однако такая гибкость обходится, насколько можно понять, неприемлемо дорого, ибо обеспечивается за счет постоянного поддержания (а то и накопления) внутренней напряженности в обществе и в элите по принципу «все против всех». Сохраняющееся непонимание между обществом и фрагментами элиты (в том числе и теми, которые пытаются им манипулировать) делают вероятным последствием любого резкого движения в политической плоскости выход ситуации из-под контроля.

Таким образом, вырождение демократии лишает общество важнейшего «встроенного стабилизатора», примитивизирует его внутреннее устройство и делает его угрожающе нестабильным.

Войны против народов не могут быть публичными

Существенную проблему для демократии в ее современном западном понимании порождает изменение характера войн, которые ведутся уже не столько государствами, сколько сетевыми структурами. Это вызвано меняющимся характером современной глобальной конкуренции, которая во все большей степени становится межцивилизационной.

Сегодня уже практически не вызывает сомнения, что глобальные монополии, лишившиеся после уничтожения Советского Союза сдерживающей силы в виде биполярного противостояния двух систем, в ходе стихийной и хаотической погони за наживой создали мировой порядок, лишающий уже численно преобладающую и при этом стремительно растущую часть человечества возможности прогресса и потому отличающийся неустойчивостью. Зарождение же и проявление новой глобальной силы, сдерживающей саморазрушающий произвол глобальных монополий, представляется в этих условиях вопросом лишь времени и новых болезненных кризисов.

Весьма интересен с этой точки зрения подход американского политолога Н. Злобина, рассматривающего гражданское общество как основную силу, сдерживающую современное государство и именно за счет этого сдерживания обеспечивающую стабильность общества. Опираясь на ставшие в последние годы традиционными представления о том, что в современном глобализированном мире страны и группы стран занимают роль основных структурных элементов привычного нам общества, – есть страны-банкиры, страны-пролетарии, страны-менеджеры, страны-люмпены и так далее, – Н. Злобин высказал кощунственную с точки зрения традиционной внешнеполитической религии Запада, но перспективную с практической точки зрения мысль. С его точки зрения, «международный» (то есть исламистский) терроризм можно рассматривать как стихийное, еще далеко не полностью оформившееся и в силу этого пока еще неизбежно уродливое проявление нарождающегося глобального гражданского общества. Как и в случае традиционного, не наднационального, а внутринационального общественного устройства, это глобальное гражданское общество объективно призвано сдерживать глобальное государство, в роли которого выступают США как персонификация коллективного Запада.

Столкновение с гражданским обществом, пусть даже глобальным, неминуемо приобретает для традиционного государства характер комплексного многоуровневого взаимодействия с сетевыми структурами, в основном самодеятельными, сплетение которых и составляет это гражданское общество. Войны с ним, неизбежные в силу современного состояния развитых стран Запада и неразвитых двух третей человечества, становятся войнами с сетевыми структурами, глубоко интегрированными в общество. Такие войны объективно, по чисто технологическим причинам требуют непубличных, не подлежащих огласке действий – от тайных переговоров до тайных убийств (предельным выражением последних являлась операция «Феникс», заключавшаяся в массовом уничтожении американцами и обученными ими спецслужбами Южного Вьетнама функционеров партизанского движения; эффективность этой операции оценивалась северовьетнамскими военными исключительно высоко).

Понятно, что традиционное демократическое правительство, работающее чуть ли не под телекамеру, не может осуществлять подобные действия просто технологически.

Таким образом, сетевые войны объективно требуют ограничения демократии в виде ее формальных, созданных Западом институтов. Однако не следует забывать, что подобное ограничение возможно лишь при условии высокой идеологизации общества или хотя бы его элиты, так как иначе ограничение демократических инструментов неизбежно ведет к системной коррупции (то есть принятию стратегических решений на основе коррупционной мотивации) и разложению всей системы общественного управления.

Основная проблема заключается в том, что современная западная демократия (за исключением американской и в меньшей степени английской) не терпит идеологизации и последовательно и целенаправленно уничтожает ее, выбивая тем самым почву из-под своих собственных ног!

Проблема концентрации

Помимо информационных технологий, естественными могильщиками современной демократии являются глобальные монополии.

С одной стороны, они обладают колоссальной мощью, в ряде случаев превышающей мощь государств (а в совокупности превышающей мощь любого государства, включая США). Действуя в глобальном масштабе, они достаточно эффективно диверсифицируют риски (в том числе и юридические) различных типов своих операций, оформляя их в различных местах земного шара, что обеспечивает им не только потрясающую мобильность и экономию на издержках, но и великолепный кругозор.

В отличие от государств, глобальным монополиям почти не приходится тратить средства на выполнение социальных и оборонных обязательств (расходы на содержание своих пенсионеров и наем частных армий для защиты интересов в горячих точках невелики), не говоря уже об обязательствах по развитию тех или иных отсталых территорий и поддержанию инфраструктуры. В силу этого глобальные монополии способны концентрировать в своих руках значительно большие свободные финансовые ресурсы, чем государства, даже если масштабы экономики соответствующих государств превышают масштабы деятельности этих корпораций. А ведь влияние определяется в первую очередь не количеством денег у субъекта влияния в целом, а количеством именно свободных денег, то есть тех, которые можно снять с текущих проектов и быстро переориентировать на решение качественно новых внезапно возникших задач. Соответственно влиятельность глобальных монополий по значимым для них вопросам существенно превышает влиятельность государств, скованных громоздким бюрократическим аппаратом и ограниченных необходимостью тратить огромные ресурсы (как правило, все или почти все имеющиеся) на цели, поставленные в далеком прошлом.

С другой стороны, масштаб собственно коммерческих операций глобальных монополий (даже без учета разнородности этих операций), как правило, существенно превышает порог управляемости. В результате с точки зрения чисто коммерческой и управленческой эффективности они, как правило, серьезно уступают своим меньшим по масштабам конкурентам, в том числе и действующим преимущественно на национальном, а не на глобальном уровне. Чтобы избежать поражения в конкурентной борьбе, которое в конечном счете неминуемо обернется их принудительным разукрупнением, глобальные монополии просто вынуждены опираться не на собственно коммерческую эффективность, а на выгоды, приносимые им исключительным масштабом их деятельности.

Ключевой из этих выгод является возможность злоупотребления монопольным положением, которое из инструмента извлечения сверхприбыли превращается в их случае в условие существования, в инструмент самосохранения (хотя самосохранения, конечно, в исключительно комфортных условиях).

Разумеется, глобальный бизнес злоупотребляет своим монопольным положением практически на всех существующих сегодня рынках, в том числе и на неофициальном, но не исчезающем от этого рынке политических услуг. Это злоупотребление проявляется в организации сильнейшего комплексного давления на политические и административные структуры, медиа, неправительственные организации и общество в целом. В результате глобальные монополии зачастую оказываются наиболее влиятельным фактором политической жизни общества – и демократические институты начинают обеспечивать принятие решений в их интересах, а не в интересах соответствующих народов.

Помимо вырождения демократии в специфическую форму внешнего управления это ведет к параличу управляющей системы, которая не только на глобальном, но и на национальном уровне оказывается лишена возможности принимать решения, ущемляющие интересы глобального бизнеса (лишь в целом интересы отдельных компаний могут приноситься им в жертву достаточно спокойно), что существенно снижает ее дееспособность, а в критических ситуациях и вовсе делает ее бессильной.

Западная демократия и массы

Казалось бы, что проще: демократия, как отмечалось еще в словаре Брокгауза и Ефрона, и есть власть народа!

Но взаимодействие даже самой демократичной власти с этим народом все равно остается крайне разнообразным и во многом определяемым национальной культурой явлением, причем власть оказывается отражением культуры народа.

Хотя многие государства, например Латинской Америки, позаимствовавшие свои правовые системы (не говоря уже о Конституции) у США, имеют значительно более проработанное и демократичное законодательство, несовершенная практика правоприменения почти никогда не позволяет им даже приблизиться к американскому уровню демократии и защищенности человека.

Однако даже в развитых странах существует по меньшей мере два принципиально различающихся типа отношения власти и народа, а точнее – политика и избирателей.

Избиратели наиболее древней из дожившей до наших дней демократии – английской – стремятся выбирать политиков в соответствии не столько с сиюминутными обстоятельствами, сколько со своими базовыми ценностями и фундаментальными интересами. При этом они неявно делегируют избранным политикам право самим принимать решения от имени избирателей по частным или требующим специальных знаний вопросам, тем самым признавая (возможно, просто в силу традиции, не отдавая себе в этом отчета) их сравнительно большую компетентность, образованность и житейскую мудрость.

Английская школа демократии прямо восходит к Периклу, о котором даже изгнанный им из Афин его политический противник Фукидид писал: «Не столько масса руководила им, сколько он – массой, потому что он приобрел власть, не прибегая к недостойным средствам, и не имел вследствие этого нужды льстить толпе, но, пользуясь уважением, мог и резко противоречить ей».

В силу сложившейся за последние века демократической традиции английский политик вне зависимости от того, понимает он эту свою функцию или нет, поневоле является для общества своего рода учителем, ментором, впередсмотрящим. Занятое же своими повседневными делами общество с охотой отдает ему связанные с этим функции (и неразрывно связанные с ними риски совершить болезненную ошибку).

Совершенно иная модель функционирования демократии сложилась в США, где политик является, по сути дела, рабом избирателей и вынужден слепо следовать их воле. Последние же в силу определенной провинциальности сознания отнюдь не готовы признавать свою некомпетентность в чем бы то ни было и с большой неохотой и подозрительностью делегируют политику полномочия решать по своему усмотрению даже узкоспециальные вопросы, требующие профессиональных знаний.

Воля избирателей при этом, как обычно, выражается непосредственно – на выборах, но политик, чтобы не попасть впросак, вынужден постоянно сверяться с ней, уточняя ее при помощи разнообразных социологических опросов, совокупность которых превращается для него в незаменимую маршрутную карту.

Однако подчиненность политика избирателям и диктат последних не только не решает, но прямо напротив – лишь обостряет вопрос о системе управления, о том, кто же на самом деле готовит принимаемые политиками решения. Аристократическая демократия Великобритании здесь явно не работает – кто же в таком случае определяет мнения масс, диктующих своим политикам?

Ответ лежит на поверхности: масс-медиа, средства массовой информации.

Принципиальным отличием американской демократии от английской является более позднее складывание – в условиях, когда общественное мнение формировалось не хаотическим воздействием множества достаточно случайных факторов (вплоть до отдельных памфлетов), но уже в основном на регулярной основе – газетами. Это во многом предопределило ее более технологичный и прагматичный характер.

Избиратель в американской системе в свое удовольствие крутит и вертит политиком, в полной мере наслаждаясь (если он испытывает такую потребность) чувством непосредственной причастности к прямой демократии, к государственному управлению. Это обеспечивает его довольство, добросовестность и лояльность по отношению к политической системе во многом потому, что он как индивидуум просто технологически не в состоянии осознать степень, в которой его личная позиция, которую он с таким удовлетворением предъявляет политикам, сформирована средствами массовой информации, которые, в свою очередь, не просто контролируются крупным бизнесом, но и являются его неотъемлемой частью.

Конечно, бизнес влияет и на политиков тоже, но это влияние носит локальный, тактический, индивидуализированный характер. Влияя же на редакционную политику медиа, крупный бизнес (как напрямую, так и через предоставление или непредоставление рекламы) определяет сам набор управляющих сигналов, предъявляемых населением политикам и далее поступающих в систему управления обществом.

Эта схема вполне отвечает характеру американской цивилизации, созданной бизнесом и для бизнеса, в котором обычный отдельно взятый человек является не более чем необходимым для обеспечения успешного функционирования корпораций средством.

Такая приниженная с точки зрения наследующей Возрождению европейской цивилизации роль человека проявляется самым разнообразным образом, сплошь и рядом в мелочах. Например, в том, что цены в магазинах пишутся так, как удобно бухгалтеру, без учета налогов, и никого по большому счету не волнует удобство покупателей, вынужденных либо самостоятельно рассчитывать их и добавлять к объявленной цене, либо слепо доверять продавцу (порой просто не умеющему считать).

Американский менеджмент, в отличие от, например, европейского, жестко и вполне откровенно ориентирован на то, что предотвращение незначительной по своим масштабам ошибки стоит дороже, чем исправление ее последствий. Соответственно, предупреждать ошибки нерентабельно, – и системы управления вполне последовательно, а часто и сознательно закрывают на возможные незначительные ошибки глаза, одновременно с этим создавая довольно эффективные структуры для исправления их последствий. Да, для потребителя соответствующих услуг, в первую очередь для населения, это оборачивается чередой довольно серьезных (по сравнению с Европой, по крайней мере) и часто неожиданных неприятностей, но американское общество действительно создано для бизнеса, а не для потребителя.

Наконец, само сердце США – Манхэттен – совершенно внятно демонстрирует и своей архитектурой, и своим устройством бескомпромиссное и не подлежащее никакой корректировке отношение к человеку как к винтику больших и серьезных социальных машин. Да, винтик должен медленно изнашиваться и, в частности, быть доволен жизнью: отсюда комфорт, оазисы парков (от Центрального парка до совсем крошечных и неизменно уютных сквериков), музеи, благоустройство, борьба с преступностью (сниженной в Нью-Йорке вдвое только за нулевые годы) и интенсивная культурная жизнь. Но для того чтобы понять реальное место человека в ориентированном на интересы бизнеса и обслуживающем их обществе, в городе небоскребов ему достаточно просто посмотреть вверх.

Разумеется, на практике различие между английской и американской моделями демократии скрыто, поскольку поведение во многом диктуется обстановкой, различные фундаментальные мотивации, проявляясь в общих условиях и общих системах текущих интересов, оборачиваются весьма похожими действиями. Поэтому в политике крайности сходятся, отнюдь не переставая при этом оставаться крайностями на уровне внутренних механизмов функционирования и обычаев.

Как нейтрализовать власть безответственных?

Поскольку в институциональной западной демократии избиратель является субъектом и источником власти лишь формально (на деле общество все равно в решающей степени контролируется крупными капиталами – сначала национальными, а теперь уже и глобальными), ответственность избирателя вполне закономерно снижается вместе с его реальной влиятельностью.

Древние греки понимали под народом, которому демократия обеспечивала власть, обладающую имуществом, ответственную и в силу этого вооруженную часть общества. Неспособные защищать его по тем или иным причинам в качестве полноценных граждан не рассматривались и соответственно полнотой прав не обладали.

Борьба за всеобщее избирательное право смогла привести к полному успеху лишь благодаря качественной девальвации этого права: крупный капитал, развиваясь и укрепляясь, взял на себя функции непрямого контроля за массами избирателей.

В современном обществе, когда влияние избирателя на его судьбу оказывается сведенным иногда до нуля (разумеется, с безупречным соблюдением всех демократических формальностей), практическое, управленческое значение избирательного статуса становится исчезающе низким. Из ответственности он превращается в привилегию – и немедленно расползается по всем без исключения категориям населения (кроме совсем уж не имеющих отношения к соответствующей стране).

В результате этого, если обратиться к Аристотелю, сегодня под демократией понимается то, что он называл отнюдь не случайно забытым термином «охлократия» – власть заведомо безответственной толпы, подверженной страстям (правда, не всегда низменным) и не отягощенной пониманием чего бы то ни было.

Разумеется, толпа по самой своей природе не может быть хозяином собственной судьбы.

Непосредственным инструментом управления ею являются электронные СМИ, эффективность которых в деле формирования человеческого сознания (благодаря комплексности воздействия и возможности непосредственной передачи и закрепления не только эмоций, но даже и ощущений) на порядок выше, чем у всех остальных, включая печатные. В этом отношении современная западная демократия (вместо «охлократия» мы будем все же придерживаться общеупотребительного термина) прямо наследует американской, но отнюдь не английской.

Принципиально важно, что технологии современной мобильности и организации дополнили управление эмоциями управлением общественными структурами, окончательно сформировав принцип единого управления как массовым, так и индивидуальным поведением. Строго говоря, это весьма существенно, на уровне технологии общественного управления ограничило возможности проявления и даже простого осознания личной свободы, по крайней мере, для тех не слишком широких слоев общества, кто обладал ею в индустриальном мире и на ранних этапах глобализации (и особенно кто обладал ею осознанно).

Наиболее влиятельным ядром СМИ являются глобальные электронные медиа: местные и национальные, как правило, лишь ретранслируют их послания, не имея (за редчайшими исключениями) возможности действенно противостоять им и в этом отношении, мало отличаясь от формально управляемых ими народов.

Сутью управляющих посланий, транслируемых глобальными электронными СМИ, то есть непосредственным механизмом управления массами (как и в целом управления в эпоху доминирования технологий формирования сознания), является определение повестки дня и норм поведения, включая нормы действующей морали. Грубо говоря, стержень управления в современных условиях – определение границ заслуживающих урегулирования проблем и расстановка приоритетов этого урегулирования, а также ограничение допустимых при этом методов.

Разумеется, для эффективного управления отбор управляющих сигналов должен быть весьма скрупулезным, и никто лучше самих журналистов не справится с решением этой сложной задачи. Именно в этом заключался принципиальный, неисправимый порок внешней цензуры, приведший с ростом влияния СМИ к ее дискредитации и уничтожению. С точки зрения управления (в том числе глобального управления) гораздо более рациональным, чем использование внешних цензоров, оказалось доверить функции цензуры самим журналистам, заменив ее, по сути дела, самоцензурой. Чеканная формула современных СМИ – и один из наиболее охраняемых секретов современной институциональной демократии – гласит: «У нас нет цензуры, у нас есть редакционная политика. Потому что она более эффективна».

Однако глобальные СМИ, при всей их фантасмагорической мощи, способной трансформировать рынки, государственные границы и представления о морали с одинаковой легкостью, при их неуязвимости, вызванной возможностью выбирать различные юрисдикции для совершения различных операций, – не более чем инструменты современного управления.

Кто же держит эти инструменты в руках?

В целом ряде случаев мы видим в поведении медиа – в том числе кичащихся своей независимостью и непредвзятостью – проявление воли правительств или глобальных корпораций. Оказываясь в сложном положении, участники глобальной конкуренции (которая ведется отнюдь не только на рыночном или политическом поле, но в первую очередь в сфере повестки дня) хватаются за глобальные СМИ как орудие, обеспечивающее решение практически любых проблем. Вполне возможно, что «последним доводом королей», как и в Средние века, остается артиллерия, однако уже после появления массовых ежедневных газет она мало что стоит без предварительной информационной подготовки, ставшей их первым доводом.

Это признается вполне официально. Так, военная доктрина США еще в середине 90-х годов вполне справедливо предусматривала необходимость завоевания информационного пространства как первого и совершенно необходимого этапа ведения военных действий. Лишь после публичной и, что исключительно важно, необратимой дискредитации объекта агрессии по нему можно начинать наносить собственно военные удары.

Однако медиа используются правительствами и корпорациями в качестве дубинки или артподготовки лишь в случаях серьезных и в той или иной степени неожиданных конфликтов. Конечно, для пропаганды и формирования благоприятного имиджа они используются постоянно, но как уже готовые, сложившиеся инструменты с определенным типом сознания.

Изменение сознания, настроения и повестки дня самих медиа осуществляется государственными властями и корпорациями достаточно редко – в чрезвычайных обстоятельствах. Между тем для понимания природы управления важны не экстраординарные ситуации, требующие особых усилий, а обычное, повседневное, штатное течение событий, когда дела идут своим чередом.

Кто же формирует повестку дня и моральные ограничения для глобальных медиа в обычных, некризисных ситуациях, которые легко забываются, но при этом образуют жизнь? Кто на самом деле определяет нормы поведения СМИ?

Железная пята NGO[2]2
  С англ. non-government organization – неправительственная организация.


[Закрыть]

Ответ может оказаться неожиданным, но он лежит на поверхности: неправительственные организации. Именно эти структуры, официально бескорыстные, не подчиняющиеся диктату ни государственных, ни корпоративных властей, свободные от собственных интересов и преследующие благо всего человечества (либо, в крайнем случае, его нуждающихся в помощи частей), оказывают на сознание и настроение СМИ решающее воздействие.

Их бескорыстие является пропагандистским оружием, от которого нет защиты, и медиа радостно подчиняются давлению бескорыстия, тем самым превращая его в лучший бизнес.

Будем верить, что большинство неправительственных организаций находит в себе моральные силы остаться бескорыстными и после этого.

Но кто же определяет сравнительную силу и мощь неправительственных организаций? Ведь именно от нее зависит в конце концов то, какое из их требований будет признаваться СМИ более важным – защита прав женщин в исламских странах или пингвинов в Антарктиде, борьба против обрезания девочек, распространения ядерного оружия или противопехотных мин.

Конечно, эффективность во многом зависит от менеджмента. Учебники – и даже жизнь – пестрят сообщениями о невероятных успехах, достигнутых в самых неблагоприятных условиях благодаря исключительному по качеству менеджменту.

Несмотря на популярность (и, безусловно, правдивость) подобных историй, ключевые слова в них – «благодаря исключительному».

Гениальных менеджеров не много, и они далеко не всегда остаются в некоммерческом секторе с его отсутствием миллионных бонусов и иных проявлений корпоративной роскоши. В обычном среднем случае качество некоммерческого менеджмента примерно соответствует общему среднему уровню или даже несколько ниже его – и эффективность определяется деньгами.

Много раз мы видели, как благодаря важности проблемы, трогательной интонации или просто удачному моменту неправительственным структурам удавалось собирать огромные средства на свою деятельность. Однако в целом подобные случаи являются все же исключениями из правил.

И потому в обычном, массовом, среднем случае финансирование некоммерческого сектора осуществляется крупными спонсорами – корпорациями, государствами и благотворительными фондами.

Брать деньги у первых двух не всегда удобно; пресловутый конфликт интересов может возникнуть, в том числе и внезапно, в самый неподходящий момент и нанести тяжелый ущерб даже незапятнанной репутации. (Так, исключительно авторитетная в России Международная конфедерация обществ потребителей (КонфОП) через некоторое время после прекращения финансовой поддержки со стороны табачных корпораций приняла довольно существенные средства от борющегося с курением Фонда Блумберга – ситуация понятная, но далеко не у всех вызывающая только сочувствие[3]3
  «Индустрия борьбы с табаком: субъекты, технологии, каналы влияния». Доклад. Центр по изучению проблем взаимодействия бизнеса и власти. Научный руководитель П. А. Толстых. М., 2011.


[Закрыть].)

Поэтому ключевым спонсором неправительственных организаций являются крупные благотворительные фонды, получающие значительные пожертвования и направляющие их непосредственно действующим неправительственным структурам. Последние являются, таким образом, исполнителями воли крупных благотворительных фондов, которые управляют ими при помощи политики финансирования.

А вот уже эти фонды, как правило, финансируются глобальными корпорациями. Конечно, свой вклад вносят и обычные компании национального уровня, и некоторые наиболее обеспеченные государства, но критически значимые средства, – а значит, и решающее слово, – принадлежат глобальным корпорациям.

Именно они, таким образом, в конечном счете правят современным миром – при помощи безупречно демократичных с формальной точки зрения институтов.

Если традиционная рыночная демократия за счет населения отдает непропорционально значительное влияние крупному национальному бизнесу, то глобализация кардинально усугубляет проблему: она не просто отдает бизнесу намного больше власти, но и делает его глобальным, а не национальным.

Таким образом, глобальный бизнес через неправительственные организации и глобальные электронные СМИ с полным соблюдением всех демократических формальностей руководит национальными государствами в собственных интересах, часто будучи даже никак не связанным с соответствующими обществами (не говоря уже об ответственности перед ними).

Это не кризис демократии – о нем лучшие умы Запада писали еще в середине 70-х годов прошлого века.

Это ее конец, ее перерождение в свою противоположность.

Изучение, с одной стороны, глубинных причин того, что демократия обернулась своей противоположностью, а с другой – последствий этого для человеческого общества и места России в разворачивающемся постдемократическом переломе представляется исключительно важным.

Чтобы жить осознанно, надо понимать, что и почему происходит, к чему это ведет и какое место из возможных надо попытаться занять в будущем – как самому, так и всей страной.

Политкорректность – асфальтовый каток унификации

Превращение традиционной формальной, институциональной демократии в простой передаточный ремень глобального бизнеса имеет несколько фундаментальных последствий.