Текст книги "Блатной"

Наступал вечер – самая тяжкая и томительная пора в тюрьме.

Шуметь и двигаться уже нельзя было, полагалось спать, но спать не хотелось. (Потом, на севере, мы будем мечтать о сне, жаждать его; он станет такой же ценностью, как и хлеб, даже дороже… Но это в тайге, в лагерях!) Здесь мы были сыты сном по горло.

Надо было как-то бороться с тоской, избавляться от наваждения. И тут нас выручали «романы» (так называются по-блатному всевозможные устные истории и рассказы).

Слово это произносится нарочито неправильно, иронично, с ударением на первом слоге.

Тюремные романы любопытны. Они представляют собою довольно причудливую смесь фольклорных традиций с книжной романтикой. Здесь интерпретируются самые разные произведения, в том числе и классика. Мне доводилось слушать (и самому излагать) истории, основанные на сюжетах Диккенса, Достоевского, Мериме, Льва Толстого. От них, правда, оставалось немного – одна лишь общая канва…

Наряду с серьезной литературой используется и бульварная, причем широко и успешно. А сочетание этой бульварщины с воровским фольклором образует особую, так называемую «кровавую», разновидность романов.

«Ровно в двенадцать часов ночи, – гулким шепотом повествует рассказчик, и камера внимает ему в благоговейном молчании, – по темным улицам города Парижа, со скоростью ста двадцати километров в час, мчалась таинственная карета с потушенными фарами. В карете сидел человек в черном плаще, полумаске и широкополой шляпе. Это был не кто иной, как сам Рокамболь – гроза населения, король притонов, атаман знаменитой и безжалостной шайки Червонных Валетов… Возле одного из средневековых замков карета остановилась. Рокамболь вылез, нажал в стене потайную кнопку и провалился сквозь землю…»

Умелые рассказчики-романисты ценятся в тюрьме чрезвычайно. Их окружают вниманием, балуют, подкармливают. «Врачевателями тоски» зовут их заключенные. И это справедливо.

Я знавал одного знаменитого романиста – Роберта Штильмарка. Это был человек немолодой, сухощавый, медлительный. К уголовникам он никакого отношения не имел, сидел за политику и попал в блатную компанию случайно: повздорил с начальством и был наказан за строптивость.

В «Индии» (в строгорежимной этой камере, о которой ходят нехорошие легенды) Штильмарк освоился быстро. Человек образованный и неглупый, он сразу сообразил, в чем суть… Фантазия его была поистине неиссякаемой. Приключения Рокамболя, например, он тянул из вечера в вечер, причем герой его попадал в самые разные страны и эпохи (рассказчика тут ничего не смущало!) и успел даже побывать в Советской России.

Русский вариант начинался так:

«Наше ворье хорошо знало Рокамболя. Он часто приезжал в Одессу – в этот русский Марсель, – имел здесь дела и жил, скрываясь под именем Семки Рабиновича… Многие даже полагали, что это его подлинное имя!»

Далее следовали описания традиционных замков и подземелий, кошмарных интриг и смертельных схваток. Их, как всегда, было множество: Штильмарк не скупился на них!

Так коротали мы время в ожидании этапа… Однако тихая эта жизнь продолжалась недолго. Ей суждено было вскоре окончиться, окончиться внезапно и бесповоротно в связи с появлением в нашей камере нового заключенного.

Глава 4
Начало сучьей войны

Он появился поздней ночью, пристально осмотрелся с порога – невысокий, плотный, с угловатым, исполосованным шрамами лицом, затем скинул с плеча вещевой мешок и, держа его за лямку – волоча по полу, небрежно, вперевалочку пошагал к окну.

Блатные (даже когда они и вовсе не знакомы) угадывают друг друга быстро и безошибочно по жестам, интонациям и прочим мелким, но отчетливым признакам. И в частности, по манере входить в камеру.

В камеру входят по-разному! Человек, впервые попавший сюда, долго мнется в дверях, озирается затравленно. Его пугают смрадный тюремный сумрак, бледные пятна лиц и эти глаза – воспаленные, жаждущие, пристальные… Тот, кто имеет уже некоторый опыт, но к элите не принадлежит, ведет себя побойчей. С ходу ищет свободное место, как правило, тут же, у самых дверей, и поспешно затаивается на нарах или под ними. Профессиональный уголовник держится уверенно, по-хозяйски. Тюрьма для него – дом родной. Он проводит здесь полжизни и знает порядки! У дверей возле параши, возле мерзостной этой лохани, ютится обычно всякая мелкота. Истинная аристократия помещается в противоположном конце камеры, у окошка… Именно сюда и направился незнакомец.

Он знал себе цену – это было видно по всему!

Неторопливо приблизившись к нам, он швырнул мешок на нары и, склоняясь к моему соседу (пожилому карманнику по кличке Рыжий), сказал с веселой бесцеремонностью:

– А ну-ка подвинься!

– Что-о-о? – протянул с угрозой Рыжий и слегка приподнялся, опираясь на локоть. – Я те подвинусь. Я так подвинусь – рад не будешь… Иди отсюдова!

Он выполнял сейчас известный ритуал. Происходила как бы дополнительная проверка; если угроза подействует и человек отойдет, значит, здесь ему и не место! Если нет – стало быть, это действительно свой…

Тон был задан. Теперь предстояло услышать ответ. Он последовал тотчас же.

– Ну, ну, – усмехнулся новичок, – не гоношись, не нервничай. Тут вообще-то кто – блатные?

– Да…

– Или, может быть, я не в ту масть попал?

– Да нет, все точно…

– Ну, так в чем дело? Двигайся!

Сказано это было спокойно, с какой-то ленцой. Однако была в его голосе особая сила, и Рыжий почуял ее, уловил и медленно двинулся, опрастывая место.

Потом, разлегшись на нарах и закурив, новичок представился. По всем правилам этикета. Кличка его была Гусь. Специальность – слесарь (квартирный вор). Сидел он по указу, имел двенадцать лет. Погорел на ночной работе в Киеве, а родом был из Ростова.

Рыжий (теперь уже вполне дружелюбно) сказал, посасывая цигарку:

– Ростовский босяк… Что ж, город это древний, благородный. Почти как наша Одесса.

– Что значит – почти? – пожал плечами Гусь. – Смешно даже сравнивать. Ростов испокон веку называют папой. Вдумайся в это слово! Папа!

– Ну а Одесса – мать.

– В том и дело, – пробормотал Гусь, потянулся с хрустом, поправил мешок в изголовье. – В том-то и дело… Тем она и славится.

И он, позевывая, процитировал слова старинной песни:

 
Одесса славится б…дями.
Ростов спасает босяков,
Москва хранит святую веру,
А Севастополь – моряков.
 

День начался как обычно – завтрак, карты, прогулка, – все шло чередом, и ничто пока не предвещало беды.

Едва мы вернулись с прогулки – заработал телеграф. Стучал Цыган. Вызывал меня.

«Высылаю тебе ксиву, – просигналил он, – будешь в почтовом ящике – учти!» – «Что случилось?» – поинтересовался я. «Долго объяснять, – ответил он уклончиво, – да и нельзя так – в открытую. В общем, разговор серьезный».

«Ксива» на воровском жаргоне – это записка, справка, вообще любой документ. Почтовым ящиком называется общая уборная, расположенная в тюремном коридоре; два раза в сутки (перед завтраком и накануне отбоя) сюда, по очереди, выводят каждую камеру на оправку… Знаменитый этот почтовый ящик предназначен для особых, сугубо секретных надобностей и является в этом смысле одним из самых надежных мест.

Тут есть немало уголков укромных и испытанных; надзиратели копаться в них не любят, брезгуют (хотя и обязаны по уставу!), и потому корреспонденция доходит по адресу почти бесперебойно.

Вечером я уже читал присланную мне ксиву.

«Дело вот какое, – писал Цыган. – У вас в камере находится Витька Гусев. Я его сегодня видел на прогулке. Он, наверное, хляет за честного, за чистопородного… Если это так – гони его от себя. И сообщи остальным. Гусь – ссученный! В 1945 году я встречался с ним в Горловке; тогда он был – представляешь? – в военной форме, при орденах, в погонах лейтенанта. Я за свои слова отвечаю, можешь на меня ссылаться смело. Да и кроме того, есть еще люди, которые об этом знают. И всем нам горько и обидно наблюдать такую картину, когда среди порядочных блатных ходят всякие порченые. И неизвестно, чем они дышат, какому богу молятся…»

Я прочитал эту записку дважды. Второй раз – вслух.

Была тишина, когда я кончил читать; камера замерла, занемела, насторожась. Затем все разом поворотились к Гусю.

Он скручивал папиросу; пальцы его ослабли внезапно – табак просыпался на колени… Медленно, очень медленно Гусь собрал его, ссыпал в ладонь, и, пока он делал все это, камера молчала – ждала.

Потом он закурил, затянулся со всхлипом и поднял к нам лицо. Оно было спокойно (слабость прошла), только чуть подрагивала правая, рассеченная шрамом бровь.

– Что ж, – сказал он, – с Цыганом мы действительно встречались.

– Значит, служил? – спросили его.

– Служил.

– Носил форму?

– Конечно.

– Награды имел?

– Да, – ответил он, – имел… Воинские награды!

Он легонько потрогал правую бровь, провел ладонью по щеке (там темнел широкий косой рубец) и сказал с привычной своей усмешечкой:

– Это все то же – отметки войны. Да, было, было. Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников, из таких, как я! Нет, братцы, – он мотнул головой, – я не ссученный…

– А что есть сука? – спросил тогда один из блатных. (Лобастый и лысый, он звался Владимиром и потому имел кличку Ленин.) – Что есть сука?

– Сука – это тот, – пробубнил Рыжий, – кто отрекается от нашей веры и предает своих.

– Но ведь я никого не предал, – рванулся к нему Гусь, – я просто воевал, сражался с врагом!

– С чьим это врагом? – прищурился Ленин.

– Ну как с чьим? С врагом родины, государства.

– А ты что же, этому государству – друг?

– Н-нет. Но бывают обстоятельства…

– Послушай, – сказал Ленин, – ты мужик тертый, третий срок уже тянешь – по милости этого самого государства… Неужели ты ничего не понимаешь?

– А что я, собственно, должен понимать?

– Разницу, – сказал Ленин, – разницу между нами и ими. Ежели ты в погонах…

– Я давно уже не в погонах!

– Не важно. Я вообще толкую. О правилах. Ежели ты в погонах – ты не наш. Ты подчиняешься не воровскому, а ихнему уставу. В любой момент тебе прикажут конвоировать арестованных – и ты будешь это делать. Поставят охранять склад – что ж, будешь охранять… Ну а вдруг в этот склад полезут урки, захотят колупнуть его, а? Как тогда? Придется стрелять – ведь так? По уставу!

– Это все теории, – пробормотал Гусь, озираясь.

– Бывает и на деле.

– А на деле я стрелял в бою. На фронте. И не вижу греха…

– Ну а мы видим, – жестко проговорил Ленин. – Истинный блатной не должен служить властям! Любым властям! – Он шевельнулся, возвысил голос: – Так я говорю, урки?

– Так, – ответили ему.

– Так, – повторил он веско, – таков закон.

И вся камера подхватила нестройно и глухо: «Таков закон».

– Но он неправильный, этот закон! – воскликнул Гусь. Он произнес это задыхаясь, скребя ногтями ворот. Рванул его и грузно спрыгнул с нар. – Значит, если я проливал кровь за родину…

– Не надо двоиться, – сказал ему Ленин. – Если уж ты проливал – так и живи соответственно. По ихнему уставу. Не воруй! Не лезь в блатные! Чти Уголовный кодекс!

Во время этого разговора я молчал, держался особняком. В глубине души я искренне сочувствовал Гусю. Он был прав по-своему. Бесспорно прав! И все, что происходило здесь, казалось мне нелепым и несправедливым.

Но и те, кто отстаивал закон, тоже были правы – я сознавал это, чувствовал и маялся, раздираемый противоречиями.

Рыжий проговорил, наклоняясь к Гусю:

– Вчерась, помнишь, ты засомневался: не в ту масть, мол, попал… А ведь так оно и есть – не в ту.

– Ладно, – процедил Гусь и сдернул с нар вещевой мешок. – Не в ту масть, говоришь? Поищем другую.

И он ушел из «Индии», причем ушел не один. В последний момент (когда он, стоя в дверях, стучал, вызывая дежурного) к нему присоединились еще трое.

– А вы чего? – окликнули их. – Или тоже проливали?..

– Конечно, – ответили они.

Уже уходя, задержавшись на миг в дверном проеме, Гусь сказал, озирая исподлобья камеру:

– Учтите, урки, нас много. Крови мы не боимся. А она еще будет – большая будет кровь!

Вдруг он остро, пронзительно глянул на меня и усмехнулся, темнея лицом, оскалился судорожно:

– Ну а ты, падло, имей в виду: кто мне дорогу переходит – тот долго не живет… К тебе у меня особый счет. Запомни!

В лице его и в голосе было столько ненависти, что я содрогнулся невольно. За что он, кстати, так возненавидел меня? За эту прочтенную мной записку? Что ж, возможно… Но ведь я обязан был ее прочитать. Я не мог поступить иначе!

Глава 5
Одиночка

Вскоре после ухода Гуся в камеру ворвались надзиратели. Был сделан обыск. И на этот раз они нашли все, что искали. Им были известны теперь любые наши хитрости и тайники! Все острорежущие предметы – бритвы, иглы, стекло – мы прятали в хлеб. Для этой цели выделялась специальная пайка; ею жертвовал обычно самый удачливый игрок – обладатель лишних супов и каш. (Таким образом он как бы платил обществу дань за богатство, за свое картежное счастье!) Хлеб разламывался, дробился на куски; своеобразные эти «объедки» оставлялись в самых видных местах – лежали на полке, сохли на подоконнике – и именно потому начальство не обращало на них внимания.

Теперь же все объедки были тщательно собраны и изъяты.

Веревки, нитки, карандаши (которые также запрещены!) покоились в щели под дверным порогом. Сюда надзор не заглядывал ни разу; сейчас вдруг заглянул.

– Вот же негодяй этот Гусак, – шепнул мне Рыжий, – настучал-таки, заложил нас, паскуда!

– Но, может, это и не он? – усомнился я.

– А-а-а, – наморщась, отмахнулся Рыжий, – какая, в сущности, разница? Он же у них – главный… Атаман шайки Червонных Валетов!

– Об чем это вы там шепчетесь? – спросил с подозрением старший надзиратель.

– Ни о чем, – отозвался я, – так… о погоде.

Дерзкий этот ответ не понравился ему.

– Поговори у меня, – проворчал он, нахмурясь, – поговори!

– А я и не говорю с вами, – возразил я усмешливо, – вы сами встреваете.

И тотчас же я пожалел о сказанном, раскаялся в том, что ввязался в ненужный этот спор.

Привлекать к себе внимание начальства было рискованно, тем более в моем положении! Дело в том, что за щекой у меня были спрятаны карты (они недаром изготовляются столь миниатюрными). Незаметные внешне, карты все же мешали мне, затрудняли речь. И старшой, очевидно, почуял это.

Он приблизился и с минуту разглядывал меня, шарил глазами. Потом приказал внезапно:

– А ну, раскрой пасть!

И тут же, не дожидаясь, покуда я сделаю это сам, полез мне в рот, раздирая пальцами губы.

Пальцы были шершавы и солоны; они пахли потом и табаком и еще чем-то, непонятным и мерзким.

Давясь, испытывая позывы тошноты, я отшатнулся, но было уже поздно.

– Ага! – проговорил он, разглядывая замусоленные листки. – Вот как вы ухитряетесь, – обтер их, задумчиво кивнул, отвечая каким-то своим мыслям. – Значит, правильно… Что ж, учтем на дальнейшее.

И затем, крепко ухватив меня за плечо, сказал, подталкивая к дверям:

– В карцер. На трое суток!

«Вот так опять подвели меня карты! Ведь зарекался же, зарекался, – горестно думал я, шагая под конвоем по гулким коридорам тюрьмы. – Клятву давал – не брать их в руки. И все же не выдержал, взял. И не для игры взял, нет; просто захотелось потрогать, потасовать, ощутить хоть на миг их податливую упругость… И вот результат. Штрафная одиночка. Сырой бетон. И промозглая мгла».

Мгла была тяжкой, давящей, почти осязаемой. Она клубилась вокруг меня и текла, как вода. Как черная вода… Лампочки здесь не полагалось (карцер этот был особый, строгий, я уже знал о нем – слышал от ребят).

Свет обычно проникал сюда из окна, из глубокой впадины, устремленной в небо. Но и небо тоже предало меня. Оно было черным сейчас и страшно пустым.

Осторожно, на ощупь, обследовал я камеру, выбрал угол посуше и задремал, свернувшись на липком бетонном полу.

Очнулся я внезапно… Не знаю, сколько я спал – время умерло, мир потерял предметность. Одно лишь было ясно: ночь не кончилась еще, не иссякла.

В беспросветной этой темени жили звуки, одни только звуки: маленькие и близкие (лепет капель, шуршание ветра в окне) и большие, объемные, сочащиеся из коридора (шаги людей, глухие дробные голоса). Голоса эти как раз и разбудили меня! Я приподнялся, вслушиваясь, и различил вдруг характерную интонацию Гуся – сипловатый и развалистый его басок.

Он о чем-то разговаривал с надзирателем и – странное дело! – держался, судя по голосу, уверенно, на равных, как свой…

Загремел замок, и дверь растворилась, и тотчас – в слепящем желтом свету – на пороге камеры возникла коренастая фигура Гуся.

– Ну как? – спросил он, прислоняясь к притолоке. – Жив еще, падло?

– Жив, – ответил я, лихорадочно соображая, зачем он тут? По какой причине? Может, его специально решили подсадить ко мне… Но для чего?

– Жив, значит, – проговорил он протяжно. – Ну, ну, дыши пока, пользуйся.

Достал из кармана пачку «Беломора», щелкнул ногтем по донышку. Выскочили две папироски. Одну он ловко поймал зубами, зажал в углу рта. Другую протянул мне:

– Прошу!

– Н-нет, – сказал я с усилием. И отвел глаза, чтоб не видеть папирос, не расстраиваться…

– Правильно, – ухмыльнулся он, пряча пачку в карман, – у сук брать курево не положено, так ведь? Кто вне закона – тот не человек, так?

Я промолчал. Он затянулся, кутаясь в дым. Сплюнул. Сказал, помедлив:

– Вот потому-то я вас, сволочей, и ненавижу!

– Послушай, Гусак, – сказал я тогда. – Что тебе нужно? Чего ты тут пенишься? Закон наш вечный; его не изменишь.

– А я вот как раз этого и хочу: изменить его к чертовой матери, кончить со всеми вами.

– Вот оно что! – Я как-то развеселился сразу; разговор начинал становиться забавным. – Реформу, стало быть, замышляешь… Ну, допустим. А зачем?

Свет ослеплял меня, густо лился в глаза, и фигура Гуся, маячившая в дверях, казалась мне плоской, словно бы вырезанной из жести.

– Ты ведь уже не блатной, – сказал я, разглядывая темный этот, жестко очерченный силуэт. – Ты никто! Живи себе тихо, в сторонке. Тебе же лучше будет!

– Тихо? В сторонке? – произнес он угрюмо. – Ну нет… Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят.

Он ступил за порог – за границу света. Теперь я увидел его лицо отчетливо; оно не понравилось мне. Брови его были опущены, сведены, косой рубец на щеке подрагивал и медленно багровел.

– Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу, как вы… У вас какая жизнь? Удобная… Все вас боятся, почитают, лишними харчами делятся. Не жизнь, а малина!

– Ну, не такая уж и малина, – пожал я плечами. – Я вот, к примеру, в кандее сижу – на трехсотграммовке и на воде, – а ты гуляешь по коридору. Как дома гуляешь… Кстати – почему?

– Что – почему?

– Почему гуляешь-то? Каким образом?

– Значит, доверяют.

– Быстро, – сказал я, – быстро ты, Гусак, в доверие к ним вошел. Прямо-таки молниеносно. Чем же ты их купил? Или, может, они тебя купили?

– А это уж понимай как хочешь. – Он как-то замялся на миг и мгновенно сорвался на крик, зачастил, хрипя и наливаясь яростью: – Кто кого купил – не важно. Главное, мне теперь дозволено… все дозволено! Буду вас давить беспощадно. Всех! А тебя – первого.

Я напрягся, вжимаясь спиною в стенку. Сейчас – я чувствовал это – сейчас он кинется на меня, подомнет… Он ведь сильнее меня, явно сильнее. Да к тому же еще не один. Там, в коридоре, надзиратель. Там много их.

И только я подумал так, в дверях, за спиною Гуся, возникла синяя форменная фуражка.

Надзиратель что-то сказал Гусю, рванул его за рукав и затем, оттащив в коридор, резко захлопнул дверь камеры.

– Не при мне, – услышал я, – не в мою смену! Ты ведь хотел поговорить? Ну вот, поговорил. И хватит покуда.

Прильнув к двери, я жадно ловил голоса: неразборчивое, полное хриплого клекота бормотание Гуся и четкие ответы дежурного.

– Кто? Капитан? Не знаю… Пущай он мне сам лично прикажет. Официально. Только так. И хватит. Иди, Гусев, иди!

«Что же все-таки происходит? – думал я, мечась по камере. (Ночь шла уже к концу – светлела, наливалась рассветным соком. Но спать не хотелось – какой уж тут сон!) Откуда у Гуся такая независимость и свобода? Для чего он вообще понадобился чекистам?»

Утром в кормушку заглянул раздатчик – пожилой заключенный, с костлявым, поросшим седою щетиной лицом.

Он подал мне пайку – липкий ломоть хлеба размером в половину ладони и кружку мутного кипятку.

– Держи, – объявил он, – и учти, браток: на сегодня все! Вечером одна только жареная водичка. – И потом, оглянувшись, спросил, понижая голос: – Курить хочешь?

– Хочу, – поспешно сказал я, – ох хочу! Сил никаких нет…

– Да уж понимаю, браток, – кивнул он. – На вот – побалуйся!

Он бросил в камеру большую, туго скрученную из газеты цигарку, мигнул значительно и еле слышно, одними губами, выговорил:

– Не кури!

Кормушка захлопнулась. Подождав, покуда в коридоре затихнет возня, я подобрал цигарку, повертел ее в пальцах, осмотрел внимательно. Старик шепнул: «Не кури!» Или, может быть, это мне померещилось? Нет, все точно. Потому-то он мне и мигал. Вероятно, секрет здесь – внутри…

Бережно, осторожно (боясь утерять хоть одну крупинку!) я развернул газету и ссыпал табак в карман. Затем расправил мятый этот клочок и на внутренней стороне – меж печатных строчек – сразу же разглядел крошечные карандашные каракули.

Вот что значилось в этой записке: «Ты меня не знаешь. К вам я не касаюся, но желаю помочь, просто – по совести. Я слышал, как Гусь толковал насчет тебя с опером. Капитан сказал, что блатные – это целая партия, ее нужно разрушить изнутри. Так что, браток, дело твое – хана! Не сегодня завтра к тебе снова придут… Они уже так-то приходили к одному – заставляли отрекаться от вашей веры… Не приведи Господь. Потом целый день отмывали камеру от крови. Спасайся! Мастырь какую-нито болезнь или объявляй голодовку. В больничном корпусе не тронут».