Текст книги "Золотой ключ, или Похождения Буратины. Несколько историй, имеющих касательство до похождений Буратины и других героев"

Седьмой ключик,
загадочный

Читать в серьёзном – но не в молитвенном – настроении, никак не ранее чем опосля 32-го Поребрика Второго тома. Впрочем, за неимением Второго тома можно прочесть это и после «Вигилии», находящейся в Первом томе – по крайней мере, вы будете понимать, за что.

Недопёсок получил пиздариков. И околел!

Восьмой ключик,
специальный

Можно читать после Главы 53 Первого тома. Но лучше бы до.

Москва, 2012. Осень

Такса не выключается на выходные. И на праздничные дни, и в тяжёлые дни – тоже. Такса вообще не выключается.

Это категорический императив: прогулка утром, прогулка вечером, в любую погоду, в любом состоянии и настроении. «Зи-и-га, до-мо-о-о-й». Дерьмо съеденное, дерьмо размазанное по морде и корпусу, мыло, шампунь. Если такса старая – пелёнка в прихожей, чтобы ей было куда сходить ночью. Но если такса совсем старая, то она может не донести, не удержать в себе, и тогда – проблемы с ковром, с креслом, чистка, химия, отдушка, не помогает, новый ковёр, новая обивка. Зацарапанные углы. Шерсть. Проблемы с отъездом куда бы то ни было, потому что таксы плохо переносят передержку и не любят приходящую прислугу.

В общем, все те проблемы, ради которых резонные люди и заводят таксу.

Собака вводит жизнь в известные рамки. А если уж пришла пора ввести жизнь в известные рамки, пусть лучше это будет такса. А не, скажем, лечащий врач. Который, конечно, милейший человек – из Питера, старая школа. Но он всё равно скажет, – рано или поздно: в ваших-то преклонных летах, Мстислав Мануйлович, необходим устойчивый распорядок дня, простые физические упражнения, регулярный моцион. И лучше без крайней нужды не покидать родные пенаты. То есть, конечно – родных пенатов, аккузатив «кого – что», пенаты – это «кого»; уж простите, Мстислав Мануйлович, сейчас бескультурье сплошное в телевизоре… Кстати, как у вас с табачным курением? Сигаретка вечером? Одна? Две? С утренними – четыре? Вот и славненько. И дальше, пожалуйста, то же самое. Ни в коем случае не бросайте.

С алкоголем аналогично. Ничего не меняйте, вообще ничего не меняйте. И проживёте ещё сто лет… а то и все десять. Знаете, а ведь в вашем случае это реально. Кому другому не сказал бы, а вам вот скажу. А знаете что? Заведите собаку. Только не большую, с ней вам будет хлопотно. И не очень маленькую, маленькие капризные. Что-то среднее. Например, таксу. Считайте, что доктор прописал, хе-хе-хе-хе.

Поэтому лучше уж сразу завести таксу. Узкую и длинную, как жизнь интеллектуала.

Мстислав Мануйлович Сурин выгуливал Проционуса Команданте Зигера. Они были примерно одного биологического возраста: Проционусу Команданте недавно исполнилось девятнадцать, Сурину было девяносто восемь, если верить паспорту. У обоих был артрит – не то чтобы тяжёлый, а так, для порядка. Правда, у Зиги начала развиваться старческая катаракта, о чём свидетельствовала едва заметная – пока что – голубая дымка в глазах. Поэтому к ежедневным обязанностям Мстислава Мануйловича прибавилась прецизионная работа с пипеткой: Проционусу Команданте назначили офтан катахром. Можно было бы, конечно, оставить это на Зарему, но тогда пришлось бы менять её статус приходящей прислуги на постоянное проживание. Этого Сурин не хотел категорически.

Что касается выцветших глаз самого Мстислава Мануйловича, возраст у них ничего не отнял, а только дал – лёгкую дальнозоркость.

Маршрут прогулки в последние полвека не менялся: двор дома 57 по Забитьевской, мимо детского садика, в скверик, проходным двором на улицу имени финского коммуниста и на угол проспекта имени монгольского поэта. Или, может, адмирала – Сурин не видел большой разницы. Он вообще старался не обращать внимание на московскую топонимику. Хорошо, хоть Забитьевскую переименовали обратно: с тридцать третьего по девяносто второй ни в чём не повинная улочка носила имя какого-то ростовского бандита, имевшего заслуги перед революцией.

Не переименовывали только безымянный скверик. По нему Сурин гулял с жесткошёрстной Хиной Марковной, с рыжей Фосеттой, умершей от почек, с Вальди, названным в честь мюнхенской Олимпиады, и с Лампопусом, которого в девяносто втором раздавил джип. Водитель специально вильнул, чтобы пустить собаку под колесо. Мстислав Мануйлович позвонил двум бывшим ученикам: сотруднику силового ведомства, которому он ставил американский английский, и уважаемому человеку из Северной Осетии, которого он учил настоящему арабскому. Обоих он попросил об одном и том же. Ученики отнеслись к просьбе с уважением – скооперировались, задействовали возможности, нажали на пружинки. Джип нашли, с водителя поспрашивали. То, что от него осталось, жило в подмосковной клинике для ветеранов горячих точек. А может, уже и не жило – Сурин не любопытствовал. К тому времени у него уже был Проционус Команданте. Его подарил Мстиславу Мануйловичу одесский грек, которого Сурин научил родному греческому.

Сейчас он стоял – с тяжело дышащим Зигером на шлейке – на углу проспекта. Тот казался неопрятным и замызганным, как и любая вещь в общественном пользовании. Зато улица была обихожена, уставлена красивыми чугунными фонарями и дорогими магазинами. На её парковках отдыхали автомобили хороших пород – в основном ауди и эти, как их, бентли. В последнее время Сурин стал замечать на улицах много бентли. Не нравились ему эти машины: было в них что-то от раскормленных падальщиков, всегда чующих, где ожидается очередное пиршество. Магазины же он, напротив, одобрял. Недавно он покупал для Зигера тёплую попонку с кристаллами Сваровски. Магазин понравился: там были милые девушки, которые вокруг Команданте только что не танцевали. Попонка тоже показала себя с лучшей стороны, и даже дурацкие кристаллы оказались небесполезными. По крайней мере, Команданте не теребил её зубами.

Вечер уходил в небытие – с достоинством, без жалоб и трагической суеты. Тени от фонарей росли быстро и незаметно, как чужие дети.

Настало время для первой вечерней сигаретки. Сейчас он её выкурит, с удовольствием думал Сурин, а потом отдохнёт на лавочке. Дальше – домой, к чаю и книгам. Можно позвонить Зареме, она придёт и заберёт Зигу – а самому заглянуть к букинисту Шварцеру. Который отложил для него кое-что интересное, в том числе четырёхтомник Минского в отличном состоянии, «Восточный вопрос» капитана Владимира Гота со всеми схемами и картами, а главное – некие сведения об архиве издательства «Омфалос», оставшиеся во Флоренции у Лопатто, а потом, скорее всего, осевшие у Гардзонио. Его интересовало, сохранились ли гранки второго сборника Фиолетова.

Сурин сунул руку в карман пальто. Извлёк портсигар с потёртой серебряной крышечкой. В нём должны были лежать две ароматные палочки «Sobranie Black Russian». На эти сигареты он перешёл ещё в пятьдесят седьмом. Ими Сурина исправно снабжал знакомый матрос торгового флота. Его Сурин вылечил от привычки материться через слово.

Щёлкнула крышка – и Мстислав Мануйлович обнаружил, что портсигар пуст.

Первым делом Сурин сделал дыхательное упражнение, чтобы не разволноваться. Потом развернулся, чтобы присесть на лавочку. И убедился, что лавочки тоже нет, а вместо неё – пустой четырёхугольник земли, на который уже успели набросать мусора. Два окурка, лежащие рядом, белели, как выбитые зубы.

Мстислав Мануйлович прожил на свете достаточно, чтобы отличать вероятное от невероятного, а возможное от невозможного. Какие-либо пертурбации с любимой лавочкой были возможны, но крайне маловероятны: за порядком в скверике и его неизменностью приглядывал его ученик в мэрии. Напротив, отсутствие сигарет в портсигаре было не просто невероятным, а вот именно что невозможным. Сурин точно помнил, как он перекладывал четыре палочки из пачки в портсигар с утра. И он ни с кем не делился, нет. Разве что утром, на лестничной площадке… но этим утром он там стоял в одиночестве, это он помнил точно. Значит… значит… значит, что-то должно случиться.

За долгую жизнь с Мстиславом Мануйловичем уже случалось всякое разное. Так что испугать одной этой мыслью его было проблематично. Чувство, которое его посетило, можно было бы назвать досадой. Если вдруг чего – а он так и не успел дочитать интереснейшие мемуары Абрикосова, не попробовал редкий белый чай, присланный его учеником из Китая, и не зашёл к Шварцеру. Остальное вроде бы в норме: все дела давно приведены в порядок, Зареме заплачено за полгода вперёд, всем прочим – включая Проционуса Команданте Зигера – займётся его ученик из адвокатской конторы, которому он когда-то хорошо подтянул юридический немецкий.

– Зигга, – громко позвал Сурин.

Проционус Команданте был воспитанным псом и хорошо понимал нюансы, особенно такие. Он немедленно бросил обнюхивание интереснейшего бордюрного камня, – на котором оставили важные сведения о себе юный йоркширский терьер, молодая пекинеска и пожилой коккер-спаниэль, – быстро подошёл и сел возле левой ноги.

Теперь оставалось только ждать. И надеяться не дождаться.

Человечка в синем пальто и шляпе-стетсоне он заметил не сразу, но как заметил – уже глаз не отводил. Тот шёл мимо вывесок и фонарей какой-то дурацкой походочкой. Нет, он не кривлялся, совсем наоборот – однако в его движениях была странная развязность, расхлябанность. Сурину вдруг подумалось, что так может ходить человек, уверенный, что его никто не видит. Или не замечает. Чужие взгляды дисциплинируют, но этот шёл так, будто их не было.

Когда человечек подошёл, Мстислав Мануйлович его разглядел в подробностях – и убедился, что этого типа он никогда в жизни не видел. Эту длинную физиономию с рыжими бровями и вислым носом, украшенную очками в мощной роговой оправе, он бы не забыл ни при каких обстоятельствах. Как и синее пальто, и шляпу-стетсон.

– Прошу, – сказал человечек вместо приветствия и выудил откуда-то длинную коричневую папиросу с золотым ободком.

Старик подумал пару мгновений – а точнее, прислушался к внутренним ощущениям. Те молчали. Такого абсолютного, стопроцентного онемения внутреннего голоса Мстислав Мануйлович не припоминал с самых юных лет, до сорока. Чуйка обязательно ему что-нибудь да шептала – не всегда правильное, но всегда осмысленное. Но не здесь и не сейчас, нет.

Проционус Команданте Зигер тоже помалкивал. Обычно пёс сразу обозначал своё отношение к человеку – или лаял, или пачкал ему лапами брюки в попытке подлизаться. Но сейчас он сидел смирно и ел глазами хозяина.

Сурин взял сигарету. Закурил. Дым был вкусный и как-то очень подходил к погоде.

– Курить на холоде – последнее дело, – сказал незнакомец таким тоном, будто продолжал давно начатый разговор, – но эти вроде годятся. Ну да неважно. Давайте начнём. Зовите меня… ну, хотя бы Джо. И будем на «вы». Мне-то всё равно, но вас тыканье нервирует.

– Давайте сразу расставим точки над «ё», – сказал Мстислав Мануйлович, с удовольствием затягиваясь. – Я старый человек, мне вредно волноваться. Итак? Кто вы?

– Вы не поверите, но вообще-то я ваш сосед, – сказал рыжебровый. – Мы регулярно видимся. Вместе курим на лестничной площадке. Просто вы меня не помните. То есть забываете обо мне минут через десять. Как и все остальные. Люди не помнят меня, а земля не принимает моих следов. А если принимает, то следы оказываются не моими… Я не жалуюсь. В таком положении есть свои преимущества. Если вы примете моё предложение, то убедитесь в этом лично, – пообещал он. – Может, присядем? Скамейку не убрали, просто переставили. Два таджика в оранжевом, за пятьсот рублей. А поскольку я был рядом, никто и внимания не обратил. Пожалуйте сюда, – он показал взглядом на неприметное место возле стены офиса МТС.

Сурин сел. Пёс следовал за ним, как привязанный, и уселся слева, около хозяйской ноги.

– Кстати, в вашем доме безумно дорогие квартиры, – пожаловался рыжий. – Я на третьем этаже насилу купил. И это в доме без лифта.

И место не самое козырное. Не Арбат, чай. Вы сколько с тех арбатских апартаментов имеете за съём?

– Во-первых, не арбатских, у меня квартира в Малом Кисловском, – заметил Сурин. – Во-вторых, там проживают очень приличные люди. В-третьих – вы из ОБХСС?

– Теперь это называется ОБЭП, – сказал рыжий. – Нет, конечно, мне просто самому любопытно. Вы не возражаете, если я закурю? Вам не предлагаю, у вас режим. К тому же я помню ваш замечательный спич про следователя и «Беломор». Действительно, предложить папиросочку – это такой максимум советского гуманизма и сочувствия к жертве. «Я понимаю, что с вашей реакционной, мелкобуржуазной точки зрения вы ни в чём не виновны. Лично я считаю так же. Но социалистическое государство в моём лице считает иначе. Не стесняйтесь, берите, курите».

– Речь следователя Залмана, – вспомнил Мстислав Мануйлович. – Интеллигентнейший человек. Физическое воздействие применял только к реакционным классам. А со мной вёл разговоры о поэзии. У нас были довольно близкие представления о прекрасном. Поругались мы всего один раз. Из-за мидинеток.

– Из-за женщин? – рыжая бровь чуть приподнялась. – Ах, ну да, поэзия… «Брызнет утро вечное Парижа…»

– «Просвистит за стенкой качучу», – улыбнулся Сурин. – Нет, Полонскую я тогда вообще не знал. Мы поспорили насчёт Николая Степановича.

– «Моя любовь к тебе сейчас – слонёнок, – процитировал человек, называющий себя Джо. – Чтоб в нос ему пускали дым сигары приказчики под хохот мидинеток». Оно?

– Разумеется. Залман считал, что тут заимствование у Бодлера. Из «Альбатроса». Где над альбатросом издеваются матросы.

– «Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим, тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним», – вспомнил рыжий. – Да, похоже.

– Это Вильгельм Вениаминович покойный переводил, – строго сказал старик. – А я говорю о Бодлере. У него – «Гип agace son bee avec un brule-gueule». Brule-gueule – это не «горелое горло», а такая короткая трубка, у нас их носогрейками звали. И в тексте ясно сказано, что матрос донимает этой трубкой птицу, раздражает ее клюв – son bee, посредством этой трубки – avec. Но нигде не сказано, что он дымит ей в нос! И вообще, влияние Бодлера на Николая Степановича чрезвычайно переоценивают. Вот за эти-то самые слова Залман меня сунул в карцер. Я его в чём-то понимаю. Просто он не знал, что меня сложно напугать карцером. И вообще физическим насилием.

– Вы об этом упоминали, – рыжий выпустил струйку дыма, растворившуюся в воздухе без следа. – Вчера вечером. Когда мы планировали этот разговор.

– Вот как? И зачем тогда понадобилось это представление? – старик покосился на рыжего.

– Это не мне, а вам понадобилось, – человек, называющий себя Джо, чуть приподнялся, устраиваясь на скамейке поудобнее. – Видите ли. Мы обо всём договорились, даже об оплате. Но вы потребовали, чтобы я переиграл сюжет встречи, так как вам не понравилось её начало. В самом деле, оно не очень удалось. Простите меня, Мстислав Мануйлович, но у меня не было выбора. Вы категорически не хотели меня выслушать, и мне пришлось… Нет-нет, ничего такого. Просто некрасивая сцена. Пистолет, конечно, был лишним. Но вы не пускали меня в квартиру. А потом – на кухню.

– Я никого не пускаю к себе на кухню, – сказал Мстислав Мануйлович.

– Меня пускали, и даже без пистолета. Несколько раз. Я вам иногда нравлюсь как собеседник, и вы делаете исключение. Просто не в тот день. Но я и не хотел понравиться. А так – бывал я в вашем тайном святилище, бывал-с. Если не верите: у вас на полке для специй стоит Кант на немецком и рядом Лимонов. У Канта вид, будто он сидит в набитом троллейбусе рядом с пьяным мужиком. Морщит переплёт и всё пытается отодвинуться подальше от соседа. А Эдуард Вениаминович на него заваливается, заваливается… Под ножкой кухонного стола у вас «Прометей» Вячеслава Иванова девятнадцатого года, издательство «Алконост». Вы говорили, что Вячеслава Иванова цените, но не любите, а эта книжка идеально компенсирует дефект ножки. Это правда: стол стоит как влитой. На радиоприёмнике у вас лежит ракушка-каури и советские двадцать копеек тысяча девятьсот шестьдесят первого года, аверсом вверх. Как вы мне любезно сообщили, монета изготовлена из медно-никелевого сплава «нейзильбер». Пятьдесят восемь процентов меди, тридцать – цинк, остальное никель. Хватит?

– Хватит меня интриговать, – Сурин почесал лоб. – Кто вы такой и что вам надо?

– Я меньше чем никто, – рыжий криво ухмыльнулся. – Вдохните глубже, сейчас вы услышите то, что может удивить… У меня отрицательный статус в земной тентуре.

– Вы хотите сказать, нулевой? – очень ровным голосом уточнил Мстислав Мануйлович.

– Нет, именно отрицательный. Нулевой может быть у мёртвого, но его хотя бы помнят. У меня же в глобалке проставлен именно минус. Поэтому моё участие в этой жизни затирается быстрее, чем жизнь движется. Очень интересно это выглядит – с моей стороны, конечно. Я это называю лост-эффектом. Именно lost. Точное слово. Меня помнят, только пока я рядом и активно обращаю на себя внимание. В пределах видимости и слышимости. Недолгое отсутствие – и всё.

– Вас так наказали? – удивился Сурин. – Никогда не слышал ни о чём подобном.

– У меня особый случай. Я узнал кое-что, чего нам знать не полагается. Не так, как обычно. Не охотился за тайнами, не нарушал запретов… Чисто научным способом.

– Это невозможно. Они контролируют земную науку. Полностью, – сказал старик.

– Ну, теперь-то я в курсе. Но тогда Они допустили малюсенькую ошибочку. Оставили щёлочку. И так уж оказалось, что я… даже не я один… в неё влезли. Точнее, успел влезть только я. Остальных отшили на подступах. Щёлочку закрыли. А меня вот оставили в таком виде. Из каких-то своих соображений. Хотел бы я знать, из каких именно.

– И вы рассчитываете на мою помощь в этом вопросе? – Сурин посмотрел на собеседника скептически.

– Нет. Не такой уж я дурачина и простофиля, как вы сейчас подумали. За эти годы я очень много всего узнал. В том числе о том, как устроена реальность на самом деле. Не скажу, что меня это порадовало, – рыжий попытался закинуть ногу на ногу, но не преуспел. – Но если всё настолько схвачено… Что ж. С волками жить – по-волчьи выть. Собственно, именно это меня сейчас интересует. Научиться правильно выть по-волчьи. Вы понимаете, о чём я?

Старик молча кивнул.

– Вы, Мстислав Мануйлович, замечательный преподаватель и педагог. И полиглот от Бога. Говорю без лести, вы же сами про себя знаете.

– Может, всё-таки, – старик дёрнул краешком рта, – настоящий английский? Тот, который у вас в голове – это наверняка чудовищная дрянь. Хотя бы судя по тому, как вы выговариваете слово lost. Или немецкий, это бездна. За отдельные деньги я могу вас поучить даже русскому – тому, на котором настоящие русские говорили… А это, о чём вы… Вы же не брат. И не можете им стать. По причинам, вами же изложенным. Если вы всё-таки настаиваете – людское преподают. Могу обратиться к одному человечку, уточнить…

– Да, преподают, – рыжий скорчил гримасу. – Под большим секретом, за неприличные деньги, со всякими условиями, но преподают. Но вот беда: все преподаватели учились у других преподавателей. А вы – единственный, кто общался с носителями языка. Во всяком случае, единственный, кого я смог найти. И это мне обошлось недёшево. Во всех смыслах.

Проционус Команданте Зигер очень осторожно ткнулся носом в ногу хозяина, намекая, что ему холодно и пора бы домой. Хозяин не заметил. Он думал, и мысли эти были тяжёлыми, как мешки с картошкой.

– Вообще-то, – наконец сказал Мстислав Мануйлович, – сейчас я должен был бы встать и уйти. Но вы же не отвяжетесь.

– Именно, – подтвердил рыжий. – Баналь Джо бара галах.

Старика передёрнуло.

– Настолько плохо? – с беспокойством спросил рыжий. – Я думал, простая фраза… Ошибка в грамматике? Произношение скверное? Что?

– Вот в этом-то и всё дело, – вздохнул Сурин. – Видите ли, я действительно хороший преподаватель. Как раньше говорили – репетитор. Я хороший репетитор. Мои ученики мне обычно благодарны… долго. А знаете, в чём секрет? Я учу не читать, не учу говорить. Я учу думать на языке. Но я не могу научить вас думать на людском. И никто не может. Я могу постараться что-то передать, кроме грамматики и лексики. Но это совершенно не то.

– А чему учили там? – человек, называющий себя Джо, ощутимо напрягся. – И, кстати – где это?

– Наверное, на Луне, – ответил Мстислав Мануйлович. – Судя по силе тяжести. Там всё было легче. Но я не уверен. Я не видел поверхности. Я вообще ничего не видел. Да, чтобы всё сразу было ясно. Сурин го каголь Аур’Аркона. Я никогда не видел Их и не говорил с Ними. Только с такими же, как я. С захваченными. Мы в каком-то смысле учили друг друга. С очень небольшой помощью извне.

– Ну то есть как? – не понял рыжий.

– Ну то есть так. Вообще, когда вы говорили о носителях языка… Тут с вашей стороны недопонимание. Людское – это не Их язык. Я даже не уверен, что Они общаются посредством звуков… или символов. А может, и нет. Мы не знаем о Них ничего. Вообще ничего, – повторил он. – Вы меня слушаете?

– Очень внимательно, – быстро сказал рыжий. – Хотите ещё сигаретку? Ну, всё-таки…

– Нет, хватит… Так вот, людское – это искусственный язык, созданный Ими для общения с людьми. Хотя Они прекрасно понимают любые земные языки, да и вообще насквозь нас видят. Смысл гадах — в его воспитательном и дисциплинирующем эффекте. И обучение людскому – это часть воспитания. Именно этого я вам не могу преподать. При всём желании, – добавил он с непонятной интонацией.

– Тогда хотя бы расскажите, – попросил рыжий, закуривая.

– Я не говорил об этом последние полвека, – вздохнул Мстислав Мануйлович. – Пожалуй, можно ещё сигарету.

– Давайте, – начал он, с удовольствием затягиваясь, – я расскажу вам про свой первый урок. Его я запомнил очень хорошо. Как и все последующие. Но этот – особенно.

– Очень интересно, – рыжий откинулся на спинку скамейки.

– Представьте себе такую картину, – сказал старик. – Совсем ещё молодой человек. Лежит в гамаке на родительской даче. Кушает клубнику со сливками. Перечитывает по пятому разу старый номер «Die Aktion», отец привёз из Германии… да, у меня уже тогда были способности к языкам. И думает о том, возьмут ли его в лётный кружок. Потом – голубой притягивающий луч, ну такой, его все описывают… И теперь он находится неизвестно где. Голый. С мокрыми ногами. Это почему-то особенно пугало. Я сначала думал, что это иностранные шпионы. Чтобы потом заставить отца выдать какие-нибудь секреты, отец мой был военный инженер… Но этот луч, и другая сила тяжести… трудно не понять.

Он снова затянулся. Выдохнул дым. Помолчал. Рыжий терпеливо ждал.

– Комнатка без дверей и окон, – наконец сказал он. – Железный пол. Палка. Просто деревянная палка на полу. Больше ничего. Простоял минут десять, было очень холодно, особенно ногам. В конце концов я взял палку. И услышал откуда-то слова… – Сурин повертел головой, заглянул даже за спину, понизил голос, – кемаль круа. Я сказал «чего?» и получил удар током. Или чем-то вроде этого. Очень больно. Я свалился на пол, а ток бил. Меня корёжило. Потом боль прекратилась. Я опять что-то сказал, и опять началось то же самое. А дальше меня било и било. Пока не осталось одно желание – понять, чего же от меня хотят… В конце концов я эту палку сломал. Перед этим я делал с ней… самые разные вещи. Всё что приходило в голову, всё, что могло помочь… Но Они хотели, чтобы я сломал палку. Она, кстати, была очень твёрдая. Я еле справился. Так я выучил два первых глагола. Кемаль – ты должен сломать. Круа — исполнить любыми усилиями, любой ценой. Теперь вы меня лучше понимаете?

– И что, они и дальше вот так? – уточнил рыжий.

– Нет, конечно, – старик вздохнул, – дальше было гораздо хуже. Иногда меня спасала только языковая интуиция. Я до сих пор не понимаю, почему выжил. Хотя нет, понимаю. Мне везло.

– А с остальными что? – наивно спросил Джо.

Старик скурил сигарету до фильтра и завертел головой, ища поблизости мусорный бачок. Увидел – и движением неожиданным и ловким запустил окурок прямо в тёмный, смрадный зев.

– Но зачем всё это? – спросил рыжий. – Нельзя было просто объяснить правила?

– Я рассказал про первый урок, – как ни в чём не бывало продолжил Сурин. – А теперь сразу про десятый. Кажется, он был именно десятым. Я сидел в мягком кресле. Одетый. И смотрел через экран на юношу, голого и с мокрыми ногами. Он находился в комнатке без дверей и окон, а на полулежала палка. Дальше понятно?

– И вас наказывали, если он делал что-то не то. А потом вы должны были его наказать, – рыжий сказал это без вопросительной интонации.

– Разумеется. Под конец я возненавидел этого парня. Он был очень тупой, почти как я. Но когда я в сотый что ли раз выкрикнул кемаль круа и нашёл правильную интонацию… это потом я понял, что она правильная. Та, которая помогает подчинённому понять и подчиниться. И мне как-то удалось это передать. Он взялся за эту проклятую палку и начал ломать её о колено… Вот так нам ставили произношение. Может быть, теперь вы хоть немного даль зай’галах. Хотя бы – почему я вздрагиваю каждый раз, когда слышу ошибку.

– Нет, не понимаю, – признался человек, называющий себя Джо. – Зачем такие ужасы?

– Я же сказал, – старик нахмурился. – И язык, и обучение сообщают определённую картину мира. В которой есть много такого, чего нет в нашей. И нет многого, что в нашей есть.

– Например чего? – рыжий потеребил нос.

– Например, оправданий, – Сурин сказал это неожиданно резко. – Сама возможность оправдываться исключена на уровне грамматики. Или вот: на людском нельзя сказать «я попробую» или «я постараюсь». Таких слов нет. Просто нет.

– Понятно, – сказал рыжий.

– И вот этого слова в людском тоже нет, – заметил старик. – Вы могли бы сказать – Джо’ль ба’аним акча’шем’лё. Но это совершенно другое. Что-то вроде «я признаю, что должен усвоить и использовать то…». Он задумался.

– Слова я учил… Ту вещь, которая сейчас важнее, чем в прошлом? – попытался вклиниться рыжий.

– Вот именно за такой перевод мне впрыснули под кожу какую-то дрянь, от которой я блевал желчью, – вспомнил Сурин. – Потом до меня дошло. Просто – «то, что сейчас кончилось». В данном случае – «то, о чём мы сейчас говорили».

– Я не очень понимаю систему времён, – признался рыжий.

– В людском нет системы времён. Есть формы времени, задаваемые отношениями. Это довольно трудно – понять, что значит лё’ма’акча.

– «Раньше», не зависящее от «теперь»? Тоже не понимаю, – сказал рыжий.

– Класс действий, не связанный с оценкой из настоящего, – сказал Сурин. – Объяснить сложно. Но нам не объясняли. В нас это просто вбивали. Почти как двойные согласные.

– А что делали за двойные согласные? – заинтересовался Джо.

– А вот об этом, – старик тяжело поднялся со скамейки, – вам не расскажет никто. Из тех, кто учился Там. Но эти правила я уж точно никогда не забуду. Удваиваются «б», «в», «д», «л», «т» и «ч» после ударной гласной, если это не последний слог и не имя Арконы. Кстати, запомните на будущее. Если человек в сильном волнении или нетрезвый начинает спотыкаться на этих согласных, на любом языке – то, скорее всего, он Там был.

Старик снова помолчал.

– Однажды мне пришлось замучить электричеством парня, которого я считал кем-то вроде друга. Он кричал, а я не отпускал кнопку. Если бы я её отпустил, меня бы отдали на съедение таким специальным мелким жучкам. Это очень плохая смерть. Он ошибся два раза в одном предложении… Вот этому я вас научить не могу. И для того, кто Там был, это будет очень заметно.

– Так вы берётесь? – рыжий сказал это со странной интонацией, как бы не дотягивая до настоящего вопроса.

– Я уже понял – вы всё равно не отвяжетесь. С другой стороны, у меня есть на вас кое-какая управа. Вы будете вести себя тихо, скромно, прилично и делать только то, что я вам позволю. Если вы меня разочаруете, я постараюсь расстаться с вами минут на двадцать – этого хватит? Потом вам придётся снова искать ко мне подход. Это не очень серьёзная угроза, но это потеря времени. Вашего и моего. А я действительно старый. Вы меня поняли?

– Понял, согласен. Я буду молчаливой галлюцинацией… столько времени, сколько вам будет угодно. Но я буду сопровождать вас везде и всюду.

– И в туалет? – усмехнулся старик.

– Хорошо, что вы запорами не страдаете, – совершенно серьёзно сказал Джо. – А то мне пришлось бы громко петь, чтобы вы слышали. Или читать стихи.

– Вот этого, – твёрдо сказал Мстислав Мануйлович, – я не потерплю ни в каком виде… А сон?

– На умирающих и спящих лост-эффект не действует, – сказал рыжий. – Кажется, вы практикуете сиесту? Ну, значит, у меня будет возможность иногда заняться своими делами. Теперь давайте о цене. В прошлую нашу беседу вы сказали, что вас интересуют некоторые редкие издания. Я навёл справки. В общем, почти всё реально. Только насчёт фиолетовских «Агатов» ничего не обещаю. В качестве извинения могу предложить очень редкую книжку Лопатто. Сборник любовной лирики.

– Лирика Лопатто? «И здесь, на холоде паркета, люби безвольного меня», – усмехнулся Сурин.

– Ну да. Но издание действительно редкое, десять номерных экземпляров, для друзей. Переплёт – красный сафьян, бумага японская. Не знаю, где он тогда её раздобыл… Название издательства написано по-гречески через две лямбды.

– Ὀμφαλλός?? – Мстислав Мануйлович произнёс это слово как-то так, что было сразу понятно – это греческий. – То есть «пуп» плюс «фаллос»? Шутка в его духе.

– Пуписька, – предложил вариант перевода Джо. – Хотите ещё сигаретку?

– Нет, – Сурин покачал ладонью перед протянутой коробкой. – Курево у вас хорошее, но пора и честь знать. И Зига замёрз. В его возрасте это чревато. Вы можете идти так, чтобы я вас не видел хотя бы сейчас?

– Вот именно сейчас – не могу, – Джо поднялся, привычным движением отряхнул пальто сзади. – Иначе вы меня… потеряете.

– Хотя бы шляпу снимите, – попросил старик.

– Не стоит. Она даёт мне лишние тридцать секунд чужой памяти. Чалма даёт минуту, но в ней я выгляжу совсем уж идиотски. Простите. Да, кстати, я купил несколько карточных колод. Вчера вы сказали, что не прочь перекинуться в картишки, да не с кем.

– Надеюсь, колоды атласные? Шарлеманевские? – спросил старик. – Другими я не играю.

– Самые настоящие. Императорской карточной фабрики, с пеликаном, – рыжий усмехнулся. – Уж это-то я могу… Да, сразу вопрос. Отчасти грамматический. Вы сказали – Сурин го каголь Аур’Аркона. Не ло, а именно го. Насколько я понял, это что-то вроде «недо» или «пере»?