Текст книги "Воспоминание о будущем"

Дальше можно спорить – чем более сложная система производства, тем теоретически больше вариантов снижения этих рисков. Однако анализ реальных рынков, которыми автор в своей жизни занимался довольно много (и в рамках государственной службы, и в консалтинге), показывает, что общая проблема никуда не девается, прибавка производительности, которую дает углубление разделения труда, всегда оказывается меньше, чем рост риска для каждого конкретного производителя, находящегося в усложнившейся технологической цепочке.

Разумеется, для конкретного производителя, который, например, находит новую технологию, это может быть и иначе, но связано это, как правило, с тем, что он в рамках конкуренции ликвидирует альтернативных производителей. А мы сейчас рассматриваем не политику конкретного производителя и внутриотраслевую конкуренцию, а смотрим на общую макроэкономическую картину, т. е. нас интересует производительность и себестоимость в отрасли в целом. В ней же все так же, как и в примере с производителями телег: старые производители начинают вымирать с появлением новых технологий, а у новых, с более сложной технологической цепочкой, риск каждого конкретного производителя выше.

Можно привести конкретные примеры, так сказать, из жизни. Например, многие считают, что высокая степень роботизации снижает риски. Это на самом деле не совсем так. Дело даже не в том, что высокоспециализированная роботизированная линия стоит очень дорого и должна очень долго работать, чтобы окупиться (т. е. риски тут тоже присутствуют, только финансовые). Дело в том, что при расчете ее производительности обычно не считаются затраты на обучение тех, кто ее проектировал, создавал и обслуживает, – что, в общем, не совсем правильно.

Опыт 70-х (а тогда практически все считали, что вот-вот сложные технологические объекты типа автомобилей будут делать на чисто роботизированных линиях) показал, что это оказывается слишком дорого по сравнению, скажем, с китайскими или вьетнамскими рабочими. И роботы, в общем, хотя и заняли свое место, но довольно ограниченное. И, кстати, появляются они обычно только на уже сформированных массовых рынках (т. е. таких, в которых объемы доходов можно более или менее адекватно предсказать, а это значит, что можно запускать проект, рассчитанный на много лет), и при этом крайне болезненно реагируют на снижение спроса в соответствующих отраслях.

Еще один пример. Есть такая сфера производства, в которой рынок гарантирован. Например, производство некоторых видов вооружений. Как показывает опыт, разработки в этой сфере, которые, в общем, в силу бюджетного характера финансирования просчитываются досконально, в конце работы стоят сильно больше, чем планировалось в начале работы. Исключений не бывает. Можно, конечно, ссылаться на инфляцию, которая влияет на номинальные цены, но разница обычно бывает столь высока, что только на инфляционные эффекты ее не спишешь.

В основном рост цен связан с тем, что быстро дорожают вполне себе рыночные комплектующие, что может быть объяснено как раз общим ростом рисков для конкретных производителей в процессе развития экономики. Во всяком случае, только коррупционными процессами это объяснить невозможно – как раз в связи с рыночным характером ценообразования на значительную часть комплектующих.

Еще один пример – малые рынки. Почему-то в малых общинах (несколько семей) уровень разделения труда очень низок.

Кто-то скажет, что это связано с ограничением количества людей, но на самом деле это объяснение проходит лишь отчасти. Поскольку если рынок ограничен, то специалисты не обязаны тратить все свое время на работы – он может, например, делать колеса для телег только три месяца в году. А в остальное время заниматься другими вопросами. Но такого разделения труда в малых группах почему-то не происходит.

Почему? А потому, что даже в случае малого (т. е., в общем, просчитываемого) рынка риски в случае такого разделения труда растут. В малых системах они носят другой характер, но он все равно есть: например, вы сделали 4 колеса, а ваш сосед, который делал кузов, заболел и больше его делать не в состоянии. Вам эти колеса не нужны, кузов вы делать не умеете – как списывать проделанную работу, кто и как ее оплатит?

В общем, здесь мы можем сделать самый главный вывод, который описывает современную капиталистическую экономическую модель: рост производительности труда всей системы при углублении разделения труда всегда влечет за собой увеличение рисков конкретных производителей. При этом его (производителя) выигрыш в производительности, проистекающий от роста производительности для всей цепочки в целом, оказывается меньше, чем рост его личных рисков.

Разумеется, как это следует из этого вывода, количество производителей тоже растет быстрее, чем их производительность.

Попробую объяснить это более конкретно. Пусть технологическая цепочка состояла из 10 операций и на каждой сидел отдельный производитель. Общая прибыль в 100 монет делилась более или менее равномерно (в соответствии с гипотезой совершенной конкуренции), по 10 на каждый элемент цепочки. Затем произошли технические инновации, цепочка стала длинней, операций стало 20, но по-прежнему за каждой операцией стоит индивидуальный производитель, количество которых увеличилось.

Производительность труда выросла, прибыль стала не 100 монет, а 120. Но если посмотреть на прибыль каждого звена, то она стала равна не 10 монетам, а всего 6. Это и есть рост рисков – в финансовом выражении! Собственно, это и есть главная проблема современного капитализма. И именно в этом главный риск каждого конкретного производителя: специализируясь и, теоретически, несколько повышая свою производительность, ты больше теряешь из-за того, что встраиваешься во все более и более сложную цепочку. При этом система в целом выигрывает в производительности! Кстати, отсюда немедленно вытекает еще один вывод, с последствиями которого мы еще неоднократно столкнемся на страницах этой книги: самый главный выигрыш в рамках повышения производительности должен получать тот участник производственного процесса, который может агрегировать прибыль от всех остальных! То есть при прочих равных условиях банк!

Естественно, возникает вопрос: а почему нельзя отказаться от встраивания в такую цепочку и сохранить (относительную) независимость? А на этот вопрос мы уже выше ответили: потому что более архаические системы в рамках капитализма просто умирают, будучи вытеснены более современными. Именно по этой причине инновации приходится включать в воспроизводственный контур, отказ от этого практически неминуемо ведет к гибели в рамках жесткой конкуренции!

Отметим, что есть еще одна проблема. Наш производитель стал производить больше продукции, а это значит, что его конкуренты стали испытывать проблемы. Либо разоряться, либо сокращать работников. И эти уволенные работники не только перестали потреблять, но и готовы идти на работу на меньшую заработную плату (есть-то им надо!), т. е. владельцы производства стали получать больше, а рядовые работники – меньше. Рынок в целом сократился, поскольку богатые потребляют (относительно) меньше, для них интереснее сбережения. Впрочем, тут мы забегаем вперед.

А если учесть, что есть и конкуренция в рамках вертикальной производственной цепочки за перераспределение прибыли, получаемой от продажи конечного изделия, то возникает еще одна проблема. В приведенном выше примере мы предполагали, что у нас уже установилась сбалансированная экономика, при которой прибыль делится в рамках цепочки поровну (т. е. реализовалась гипотеза «совершенной конкуренции»). Но в реальности все не так, как хочется теории (да и последняя говорит о том, что равномерное распределение установится когда-нибудь, а не «здесь и сейчас»), и может оказаться, что при удлинении производственной цепочки с 10 до 20 некоторые участники, пользуясь некоторыми конкурентными преимуществами, оставят за собой прибыль в 20 монет… А у некоторых прибыль будет всего одна монета… Или вообще ноль, и они остановят производство.

Такая ситуация в условиях кризиса (когда прибыль падает) возникает регулярно. Например, у российских оборонных предприятий. Да, им оплата заказа обеспечена, но у них есть контрагенты, обычные рыночные структуры. И в условиях обострения кризиса, получив заказ и сделав предоплату на следующую партию, руководители головного предприятия совершенно не уверены, что получат этот заказ через несколько месяцев. И в результате им приходится делать инвестиции, создавать собственное альтернативное производство комплектующих, вследствие чего не только снижается уровень разделения труда и растут издержки, но и подрывается и без того сложное положение поставщиков, которые теряют гарантированный заказ.

Впрочем, бывает такое и при экономическом росте. Более богатые участники цепочки могут просто вытеснять конкурентов и перераспределять доходы в свою пользу, если считают, что контрагенты получают незаслуженно высокую долю прибыли. Другое дело, что, как нас учит теория, для системы в целом это означает уменьшение конкуренции, повышение монополизма, т. е. снижение общей эффективности. И как только рост начинает замедляться, начинаются проблемы…

Поскольку производство с нулевой прибылью при капитализме в принципе работать не может, то, как следует из приведенного выше рассуждения, в какой-то момент удлинение производственной цепочки становится невозможным – при условии, что спрос не увеличивается по каким-то внешним причинам. Собственно, если отвлечься от гипотезы совершенной конкуренции (которую никто в реальной жизни не видел), то мы понимаем, что реальная прибыль конкретных участников некоторой технологической цепочки отклоняется от оптимального значения, причем масштаб этого отклонения носит вероятностный характер и определяется гауссовым (нормальным) распределением.

Поскольку для каждой конкретной цепочки параметры этого распределения довольно легко определить, мы теоретически можем оценить, насколько можно удлинять цепочку для того, чтобы вероятность для самого слабого звена перейти в состояние практически гарантированного убытка была близка к единице. После чего эта технологическая цепочка или гарантированно останавливается, или – необходимо сокращать цепочку, т. е. уменьшать уровень разделения труда.

Понимание этого момента, скорее всего, пришло к ученым примерно во второй половине XVIII в., и, возможно, первым, кто сформулировал этот принципиальный вывод об остановке естественного процесса разделения труда, был Адам Смит. Напомним мысль из 3-й главы его фундаментального труда «Исследование о природе и причинах богатства народов»: «Разделение труда ограничивается размерами рынка. Так как возможность обмена ведет к разделению труда, то степень последнего всегда должна ограничиваться пределами этой возможности обмена, или, другими словами, размерами рынка».

Мы не будем здесь разбирать взгляды А. Смита, поскольку делалось это много раз, а я не собираюсь ни с кем конкурировать, речь идет только о базовых идеях развития экономической теории, а идеи, как я и писал в предисловии, объективны, они никому не принадлежат. Возможно, Смит не имел в виду те рассуждения, которые мы приводили выше. Но общий вывод из его слов определяется вполне ясно: он понимал, что в рамках замкнутой системы разделение труда рано или поздно останавливается, причем точка остановки определяется изначальными размерами системы: чем она больше, тем глубже зайдет процесс разделения труда до его остановки.

Здесь нужно сделать важное отступление, которое показывает различие подходов к ситуации с точки зрения микроэкономики и с точки зрения макроэкономики. В рамках микроэкономики рассматриваются риски отдельного предприятия, предпринимателя или отрасли и решаются задачи по их снижению. Это вполне осмысленная задача, и ее можно решать.

Макроэкономика говорит об общем ресурсе экономики и объясняет, что если совокупный спрос упал на 20 %, то применение микроэкономических рецептов (управленческих, маркетинговых и т. д.) не может дать универсального эффекта, поскольку совокупный доход всех фирм в отрасли упадет. То есть одни выиграют, а другие все равно проиграют. Причем совокупный результат, т. е. выигрыш минус проигрыш, будет не меньше тех самых 20 %.

Дальше можно рассуждать о лузерах и виннерах, эффективных менеджерах и неэффективных, но суть от этого не меняется – общие рамки системы определяет именно макроэкономика. Настоящая книга написана в парадигме макроэкономики, т. е. базовых рамок, в которых существуют экономические системы. Отдельные компании или отрасли могут идти и против тренда, но общеэкономические закономерности на их примере изучать нельзя. Отмечу, кстати, что экономикс как комплекс идей построена как раз на парадигме микроэкономики, что создает для нее серьезные проблемы при описании глобальных экономических тенденций. Но об этом чуть ниже.

Одним из ключевых понятий, позволяющих понять разницу между микроэкономическим и макроэкономическим подходом, является конечный спрос. Смысл его можно понять, если представить себе движение товаров. Кто-то добывает руду – для чего? Для того, чтобы ее продать. Кто-то ее обогащает. Зачем? Чтобы снова продать. Кто-то выплавляет из нее сталь. С какой целью? Чтобы ее продать. Кто-то занимается исследованиями по материаловедению. Зачем? Чтобы тот, кто выплавляет сталь, купил его услуги по определению состава и технологии стали. Чтобы она лучше продавалась…

Иными словами, любой продукт постепенно продвигается по пути все большего и большего совершенствования, а навстречу ему идут деньги. И вот возникает вопрос: а откуда деньги и кто же стоит в начале цепочки денег. И вот тут можно дать достаточно четкое и понятное определение: спрос является промежуточным, если его цель – использование в создании нового товара или услуги с целью дальнейшей перепродажи. Новизна может быть технологической (из руды делаются окатыши на обогатительной фабрике или из деталей собирается автомобиль), а может – быть в рамках чистых услуг (например, если это оптовый склад), но суть от этого не меняется. Основная задача промежуточного спроса – перепродать.

Даже если какая-то контора покупает стулья или канцелярские принадлежности, казалось бы, для собственного использования, она все равно переносит их стоимость на продаваемые ею товары или услуги (и в этом суть понятия издержек для производителя этого самого товара или услуги). Для численного описания этого процесса используется бухгалтерские процедуры, а сам процесс переноса стоимости называется амортизацией. Тратить деньги просто так ни одно юридическое лицо или предприниматель не может – за этим строго следит государство, которое определяет масштаб налогообложения в зависимости в том числе от себестоимости (определяющей потенциальный масштаб прибыли) конкретного предприятия.

Но в какой-то момент перепродажи заканчиваются. Рядовой обыватель покупает музыкальный центр или автомобиль – и перенос стоимости прекращается. Гражданин не занимается перепродажей товара или услуги, он ею пользуется. Да, при этом он может продавать свою рабочую силу (а может и не продавать), но она никак не связана со стоимостью его имущества, его интересами и предпочтениями. Частное лицо (ну, или, как принято говорить в микроэкономике, домохозяйство) формирует конечный спрос! Целью которого является самостоятельное использование товара или услуги, без задачи извлечения из него прибыли.

Только ли частное лицо формирует этот спрос? Нет, есть еще один субъект, который его формирует – это государство. Оно закупает товары и услуги (например, оборонного назначения), и его тоже не интересует себестоимость, само государство ничего не перепродает. Точнее, его продажи никак не связаны с использованием этого имущества. И для формирования своего спроса государство использует институт, который больше никто использовать не может, – право собирания налогов.

Правда, иногда это право пытаются получить частные лица (например, путем рэкета), но государство с ними тогда жестко борется. Или, по крайней мере, декларирует такую борьбу. При этом нужно отдавать себе отчет, что, поскольку уплаченные налоги тоже входят в себестоимость продукции, то, по большому счету, налоги тоже платят домохозяйства, увеличивая свои затраты на товары и услуги. Отсюда, кстати, такая популярность магазинов типа duty free.

Отметим, что в рамках одного государства соотношение совокупного частного и государственного спроса может быть разное, но в рамках либеральной экономической политики, которая свойственна государствам последние десятилетия, обычно доля частного спроса сильно выше. Это, кстати, создает определенные проблемы во время кризисов, о чем я буду еще писать ниже.

Повторим сказанное еще раз: любая продажа товара или услуги в мире делается для того, чтобы когда-то этот товар или услуга (или часть затраченных на их приобретение денег) оказались составной частью другого товара, который будет приобретен конечным потребителем. Никакого другого смысла производства в современной экономике нет. Даже если ювелирная фирма делает уникальную драгоценность, которую выставляет на витрине как свою рекламу, она все равно включает ее в список своих активов – т. е. так или иначе использует как потенциал для продажи или как залог под получаемые кредиты.

Теоретически, существуют некоммерческие структуры. Они тоже закупают товары и услуги, т. е. создают спрос, однако никуда его не переносят – на то они и некоммерческие. Однако фокус состоит в том, что они не участвуют в экономической деятельности, т. е. не зарабатывают деньги. Деньги они получают от кого-то, и если это граждане, то они просто переносят (отдают) свой спрос подобной структуре, так же, как это, например, делается на свадьбах, когда молодоженам преподносят конверты с деньгами. Аналогичная ситуация с финансированием от государства, в том числе когда речь идет о социальных выплатах. А если некоммерческие структуры получают средства от компаний коммерческих, то последние тем самым сокращают свою прибыль (или увеличивают себестоимость своей продукции). Так что подобные организации общей картины жизни не меняют.

Но отсюда сразу следует один очень важный вывод: общий объем производства (теоретически, по крайней мере) должен быть ограничен объемом конечного спроса! Ну, или, точнее, на достаточно длинном интервале времени (достаточном для сглаживания годовых колебаний) эти величины должны совпадать! Производить больше просто нет смысла! А рост экономики, соответственно, определяться ростом конечного спроса. Другое дело, что в условиях межстранового взаимодействия этот конечный спрос может перераспределяться между странами не совсем справедливым образом. Но тут есть еще одна тонкость.

Для ее описания вспомним приведенный выше пример. Пусть есть отрасль, которая продает некий продукт, получает общую прибыль 100 монет в год и состоит из 10 предприятий, образующих вертикальную цепочку. То есть первая делает некий полуфабрикат, продает (это важно, речь идет не о цехах в рамках единого завода, а об отдельных компаниях) его следующей, та снова обрабатывает, снова продает, и т. д. Предположим далее, что все у нас хорошо и правильно, прибыль по цепочке распределяется честно, т. е. каждая из фирм получает свои 10 монет из общей прибыли.

Дальше происходит технологический прорыв, и в отрасли образуется не 10, а 20 фирм. За счет снижения издержек немножко падают цены, вырастают конечные продажи, совокупная прибыль становится не 100 монет, а 120 (не будем даже задавать ключевой вопрос макроэкономики, за чей счет, т. е. кто покупатель и кто потерял свою долю на рынке). Мы уже понимаем, что прибыль каждой компании в цепочке стала не 10 монет, а 6. То есть они стали меньше и слабее. Но! Компаний стало в два раза больше! И у каждой есть оборотные средства, офисы, склады и производства! Поскольку она должна покупать комплектующие у предыдущей компании в цепочке.

Формироваться эти оборотные средства должны, в общем, за счет кредита. То есть потенциальных заемщиков стало в два раза больше, причем совокупный объем их оборотных средств будет никак не меньше, чем у компаний в предыдущей цепочке (поскольку он определяется в первую очередь объемом закупок). То есть для финансовой системы сфера работы существенно увеличилась, увеличилось и количество ее активов.

На бытовом уровне это можно объяснить очень просто. Есть ручей, у него есть объем стока. Через него упало дерево, образовалась запруда. Сток не изменился (ну, точнее, сначала немножко упал, но потом выровнялся), но в конкретном месте воды стало больше. А если вырыть котлован, то воды станет еще больше, хотя сток по-прежнему не увеличился. Впрочем, тут нужно быть осторожнее, если пруд станет слишком большим, то испарение с его поверхности (аналог платы за кредит!) может полностью компенсировать приток воды и ручей ниже плотины просто высохнет.

Еще одна аналогия. Если через наклонную стеклянную трубку капает вода, то ее количество в трубке в каждый момент незначительно. Но если туда вставить поролоновую полоску, то общий объем воды, находящейся в трубке, после того, как она снова начнет капать из ее нижней части, будет сильно больше.

Иными словами, может оказаться, что промежуточные сектора экономики активно растут, при том что конечный спрос почти не меняется. Почти – потому что создание рабочих мест и рост зарплат обычно увеличивает конечный спрос. Отметим кстати, что рост зарплат здесь играет роль испарения в примере с ручьем: он увеличивает общие расходы при движении полуфабриката по технологической цепочке. То есть совокупный конечный спрос растет, но и затраты (т. е. стоимость) растут. Именно по этой причине использовать ВВП для оценки экономики не совсем корректно, точнее, его нельзя использовать как мгновенный показатель.

В нашем примере с увеличением производственной цепочки ВВП, если его понимать классически, как добавленную стоимость, формально вырос не очень сильно, но если, например, считать потенциальную интеллектуальную собственность всех производителей или вложения в создание производства, то может создаться впечатление, что рост имеет место. Да, потом он компенсируется за счет отдачи кредита, но это «потом» может быть отделено от текущего момента достаточно длительным сроком.

Возвращаясь к основной теме: как следует действовать государству, которое хочет повысить темпы роста своей экономики?

Все вышесказанное имеет простейшее решение (поскольку апеллирует только ко внутренним ресурсам) – это перераспределение прибыли в пользу тех, кто большую часть своих доходов тратит на спрос (чем выше доходы человека, тем он более склонен к сбережениям, которые спрос практически не формируют). Именно на этой идее построено все кейнсианство, однако, как показал опыт, у этой модели есть свои ограничения, некоторые из них я буду обсуждать в главах, посвященных кризису.

Другой – перераспределить чужой конечный спрос в свою пользу. Например, Россия продает нефть – и вроде бы это должно вести к росту российской экономики. Но поскольку внутреннее производство все время падает, то, за счет импорта товаров народного потребления, продажи нефти ведут к росту других экономик, прежде всего Евросоюза и Китая. Сюда же можно отнести деятельность транснациональных корпораций, которые вывозят природные богатства слабых стран, как и труд их граждан, по заниженным, трансфертным ценам. Но тут есть свои проблемы, поскольку если речь идет о выходе за пределы своих границ, то можно столкнуться с серьезным противодействием.

Есть еще один способ. Суть его – в использовании завтрашнего спроса уже сегодня. Классический пример, который постоянно используют корпорации, – это заимствования. Но он не создает дополнительного конечного спроса, это инструмент, которым можно поддержать отдельные хозяйственные институты на уровне микроэкономики, т. е. оптимизировать экономическую систему. А на уровне всей системы в целом это эффекта не дает.

Кроме того, использовать этот метод слишком активно опасно, поскольку у него есть серьезный недостаток – рост текущего потребления в его рамках ведет к падению его в будущем. В рамках капиталистической системы на такие мелочи часто не обращают внимания, но, как мы увидим в дальнейшем, именно этот фактор стал одним из главных действующих механизмов текущего кризиса.

Отметим, что учет будущего спроса есть всегда. Когда фермер выращивает пшеницу, он не знает, будет ли она использована в следующем году или позднее, но уж точно понимает, что большая ее часть должна быть сохранена на будущее. Аналогичная ситуация практически с любым производителем. И когда он берет кредит, банк тоже понимает, что возврат денег будет из будущей прибыли. Завтрашней, послезавтрашней, послепослезавтрашней…

Вопрос только, насколько далеко в будущее при этом можно безнаказанно забираться. А ведь именно этот способ использовался на Западе (а потом – и у нас) с начала 80-х годов, наибольшее распространение он получил в США в 1990-2000-е годы. При этом рост экономики проходил за счет постоянного увеличения временного интервала, на котором учитывается конечный спрос. То есть рост сегодня обеспечивался не просто за счет сокращения спроса завтра, но и за счет увеличения интервала, в течение которого нужно будет затягивать пояса! Сегодня мы шикуем за счет голодного завтра, завтра – за счет голодной недели, которая начинается послезавтра, а если будем шиковать послезавтра, то мучиться придется уже последующий месяц! Впрочем, именно этот момент будет обсуждаться ниже очень подробно (и даже, вопреки общей идее настоящей книги, проиллюстрирован вполне себе математической моделью).

Есть еще одно важное обстоятельство. Именно через конечное потребление деньги возвращаются в экономику, замыкается их кругооборот. Кредиты и инвестиции делаются только для того, чтобы построить предприятие, которое будет что-то продавать, т. е. для встраивания в ту самую цепочку продаж, заканчивающуюся конечным спросом. Причем объем продаж должен покрывать сделанные затраты, иначе смысла в коммерческой деятельности просто нет. И вопрос, собственно, только в одном: можно ли сегодня давать кредит, если для его возврата нужно использовать спрос через много-много лет? И что в этом контексте означает «слишком много»?

Возврат денег в экономику, т. е. обеспечение их кругооборота, функционирование того самого воспроизводственного контура, который мы уже обсуждали, происходит только за счет конечного спроса. Никакие инвестиции в промежуточные сектора тут не помогут. В этом месте, кстати, имеет мысль сделать небольшое отступление, которое коррелирует с рассуждениями о конечном спросе несколькими абзацами выше.

Вернемся к уже упомянутой реформе Обамы, который вопреки распространенному у нас (да и не только у нас) мнению провел в США титанические экономические реформы. Смысл их был не только в создании рабочих мест за счет бюджетных расходов или реформирования системы медицинского обслуживания, но и в уменьшении цен на энергоносители, т. е. снижении издержек производителей, повышении эффективности работы предприятий. При этом предполагалось, что в результате увеличится кредитование реального сектора и ускорится инвестиционный процесс – что повысит ВВП и приведет к возврату производства в США. Составной частью этой реформы, кстати, и была «сланцевая революция».

Все эти процессы реально прошли. И даже ВВП формально вырос, за счет того, что вложенные средства пошли на расходы. При этом, правда, выросли и долги, так что тут можно спорить об эффективности, однако самое главное в другом.

Дело в том, что совокупный конечный спрос в результате этих реформ не вырос (в реальности, по покупательной способности, с учетом реальной инфляции даже упал), и именно это и означает, что реформы закончились неудачей. Долги или придется списать, или они тяжко лягут на себестоимость продукции, а роста экономики не будет. Та видимость роста, которая была создана за последние 2-3 года, довольно быстро улетучится.

Впрочем, это уже тема следующих глав. А пока мы вернемся к проблемам рисков производителя, понимая теперь, что базовой причиной этого риска является невозможность повлиять на долю конечного спроса, которую получает его отрасль, и ограниченность возможности влиять на перераспределение этого спроса в рамках отрасли. Повторим только вышесказанное в кратких тезисах:

– конечный потребитель – это тот, кто покупает товар (услугу) для собственного потребления, не с целью перепродажи или переноса его стоимости на собственный продаваемый продукт (услугу);

– цель любых продаж – продлить цепочку промежуточного спроса до потребления конечным потребителем. Если конечного спроса нет (или он исчезнет) – не будет и промежуточного. При этом объем промежуточного спроса может сильно колебаться от отрасли к отрасли при в общем сравнимом конечном спросе;

– общий объем товаров и услуг (в денежном выражении), поступающий на рынок, ограничен конечным спросом и интервалом времени, на котором он учитывается. Кризис последних лет вызван тем, что финансовые структуры попытались учесть слишком далекий спрос. Как говорил один из современных американских политиков: «Мы уже съели наш спрос на два поколения вперед»;

– естественное сокращение как текущего конечного спроса, так и интервала времени, на котором он учитывается на рынке, неминуемо вызовет сокращение мирового ВВП, поскольку по своей сути ВВП (добавленная стоимость) и выражает перераспределенный конечный спрос.