Текст книги "Воспоминание о будущем"

Эта модель была принципиально отлична от действующих ранее тем, что во главу угла была поставлена социальная стабильность. Грубо говоря, она была построена так, чтобы дети могли жить так же, как их родители, чтобы источник их существования можно было бы не менять. Именно отсюда вылез феномен цехового хозяйства, когда жестко ограничивались и технологии, и номенклатура продукции, и количество работающих.

Даже во вполне себе торговой республике Венеции в такой сверхприбыльной отрасли, как производство зеркал, не было попыток расширения производства и увеличения объема продаж, система была крайне жесткая и консервативная, если угодно, не рыночная, функционирующая в рамках классического цехового производства. Что уж говорить про другие страны и отрасли. Разумеется, научно-технический прогресс имел место (например, в XIV в. в Европе впервые было использовано огнестрельное оружие), однако происходил он крайне медленно, никаких особых рывков не было, заснув на 100 лет, человек проснулся бы в знакомом обществе, отличия были только в нюансах.

Есть еще один специфический момент, который сегодня не очень афишируется. Дело в том, что в Средние века в христианской Европе не могло быть банков. Нет, ростовщики были, как и кредит можно было получить, однако банков в современном понимании, т. е. действующих по закону институтов, которые могли бы работать на принципах частичного резервирования и использовать ссудный процент, быть не могло. Более того, эти ростовщики практически не вмешивались в производственную деятельность, которая протекала независимо, кредиты в основном брали аристократы, на потребление или на войну. А в торговых республиках, Венеции, Генуе, Ганзейском союзе, кредит для торговых компаний скорее играл ту роль, которую сегодня выполняют стратегические инвесторы или страховщики.

Такая ситуация длилась много веков и принципиально изменилась только в XVI в. Точного ответа на вопрос, почему это произошло, у меня нет, однако выдвинуть одну гипотезу можно попытаться. Дело в том, что в это время в Европе шел так называемый малый ледниковый период, локальный температурный минимум, продлившийся много десятилетий. Мы его помним по временам Бориса Годунова (когда три года подряд не было урожая, снег, бывало, выпадал в июле, а в августе замерзала Москва-река), но отмечен он, в общем, был по всей Северной Европе.

Именно в это время замерзали голландские каналы и Венецианская лагуна, были и другие симптомы резкого изменения климата. Но на севере Европы это вызвало крайне опасную ситуацию, поскольку привычная система хозяйствования не просто уже не могла обеспечить более или менее нормальное существование, она гарантированно обеспечивала значительной части населения смерть от голода в течение достаточно короткого времени. Свою роль сыграло и открытие Америки в 1492 г.: напомню, что покупательная способность золота, которая была достаточно стабильна в Западной Европе с конца Античности до начала XVI в. и в XVII–XVIII вв., именно в веке шестнадцатом упала в два раза, что существенно обесценило ранее сделанные сбережения (рис. 14). Не забудем еще один фактор – тяжелейшие эпидемии, чумы в первую очередь, которые сокращали прежде всего численность крестьянства.

Рис. 14. Реальная цена на золото (1344-1998)

Такая ситуация требовала от людей, проживающих на севере Европы (на юге тоже были проблемы, но менее критические), регулярного решения двух принципиальных задач, тактической и стратегической: во-первых, после каждого очередного неурожая находить источники существования «здесь и сейчас» (т. е. средства, которые можно было бы направить на покупку еды); во-вторых, придумать (найти, восстановить и пр., и др.) новые способы хозяйствования, которые бы обеспечили большее, чем в предыдущие 1000 лет, производство каких-нибудь активов. Их можно было бы обменивать на юге на еду. И решение этих задач, повторю еще раз, было вопросом жизни или смерти.

Разумеется, все эти проблемы имели место на протяжении веков (первые признаки «малого ледникового периода» проявились во втором десятилетии XIV в.). Но поиски решения не прекращались, и в какой-то момент оно было найдено. Собственно, не исключено, что попытки реализовать это решение было и раньше XVI в., но Католическая церковь еще была достаточно сильна и подобные попытки достаточно жестко пресекала.

Спусковым крючком стало то, что в какой-то момент в качестве источника ресурсов для выживания стали рассматриваться богатства католических монастырей. Феодалы, постоянно участвовавшие в войнах на стороне своих сюзеренов (или против сюзеренов), в общем, больших накоплений не имели, а вот монастыри, которые не только собирали десятину и имели довольно большие земельные угодья, но и получали деньги разными другими, подчас достаточно сомнительными способами (ростовщичество, продажа индульгенций), находились совсем в другой ситуации.

В общем, если есть острая потребность, то повод найдется, и в 1517 г. Мартин Лютер прибивает свои знаменитые тезисы к дверям церкви в Виттенберге, и… За тысячу лет много появилось христианских ересей, но только в тот момент впервые возникла серьезная альтернатива двум ее каноническим направлениям, православию и католицизму. Началась Реформация, появился протестантизм.

И главной жертвой протестантов стали как раз католические монастыри. Причем граница развития протестантизма практически полностью совпадает с той границей в современной Западной Европе, которая разделяет регионы с преимущественно промышленным производством и регионы преимущественно аграрные. Есть только два исключения: католическая Бавария и католическая Австрия (Северная Италия перешла от Австрии к Италии совсем недавно, уже после того, как хозяйственные стереотипы европейских регионов сформировались окончательно). Но в Австрии (точнее, Священной Римской империи германской нации) тогда как раз и были серебряные рудники Рудных гор, так что там все было полегче.

В общем, задача, откуда взять деньги на то, чтобы выжить «здесь и сейчас», была решена. Но необходимо было как-то подойти и ко второй задаче. И вот в процессе ее решения и случился тот переход, который за 200 лет привел Западную Европу, на тот момент чуть ли не самую бедную и отсталую окраину Евразийского материка, к мировому лидерству. Точнее, формально лидерство было достигнуто к середине XIX в., но уже за 100 лет до того стало ясно, что темпы роста экономики и научно-технического прогресса намного превышают все возможности потенциальных конкурентов.

Суть этого решения состояла в разрушении цехового хозяйства и переходу к той модели, которую мы сегодня называем «научно-технический прогресс». Ее детали, которые, собственно, и составляют ключевую часть этой книги, я еще буду разбирать, пока же отмечу только некоторые самые важные моменты. Прежде всего, понимание того, что появилась принципиально новая экономическая модель (она же модель хозяйствования), обнаружилось достаточно быстро.

Здесь я повторю Антонио Серра, который лет через сто после тезисов Лютера написал примерно так: «Если вы хотите понять, какой из Двух городов богаче, посмотрите на количество профессий, которыми владеют его жители: чем больше профессий, тем богаче город». Или в переводе на современный экономический язык: чем глубже уровень разделения труда в экономической системе, тем больше добавленная стоимость, которая в ней образуется. Отметим, что после сказанного чуть выше мы понимаем: это означает, что задача, которую поставила природа в рамках изменения климата, к этому времени уже была практически решена – новая модель, обеспечивающая повышенный уровень создания добавленной стоимости, уже появилась; и Серра просто описывает, как отличить ту территорию, где она появилась, от той, где ее еще нет!

В одной его фразе сразу видно отличие от предыдущей системы: в рамках цеховой системы хозяйствования говорить о новых профессиях не приходится. Более того, сам Серра мог наблюдать и старую систему, и новую одновременно, так что у него была благодатная почва для исследования. Уже для Адама Смита, который родился через сто с небольшим лет, это было достаточно сложно, «чистого» цехового хозяйства уже практически не существовало!

Еще одно важное обстоятельство, которое принципиально изменило не только экономическую, но и ценностную модель вначале протестантского, а затем и западноевропейского общества. Дело в том, что углубление разделения труда действительно увеличивает его производительность (сегодня это уже общепринятый факт). Но, как обычно, кроме положительной стороны, у углубления разделения труда есть и негативные стороны. Прежде всего, это увеличение рисков конкретного производителя.

Мы уже отмечали, что причиной формирований довольно специфической цеховой модели хозяйствования была необходимость сохранения социальной стабильности. В конкретно экономическом аспекте это означало, что ограничивалась внутриотраслевая конкуренция, производителям гарантировалось сохранение рынков сбыта и приемлемость для потребителя качества производства. Разрушение цеховой модели разрушило эти гарантии, и производители оказались зависимыми от стихии рынка.

Это означает, выражаясь современным языком, что риски потери рынков сбыта, риски со стороны конкурентов (в том числе овладевающих новыми технологиями), риски потерять квалифицированную рабочую силу и т. д. стали расти. Следовательно, нужно было искать механизмы, компенсирующие эти риски. И одним из таких механизмов стал кредит. Ведь кредитор, давая заемщику деньги еще до того, как он продал свою продукцию, берет на себя часть его рисков – поскольку кредит может быть и не возвращен. Беда в том, что легального института кредита в христианской Европе быть не могло, поскольку библейской системой ценностей ссудный процент осуждается.

Нет, это не значит, что не было ростовщиков! В конце концов, заповеди писались не для абсолютного выполнения. Здесь можно напомнить старый анекдот о разговоре Моисея с Богом о заповедях на горе Синай. После окончания разговора, когда громы и молнии закончились, тучи рассеялись, Моисей спускается с горы и подходит к своему племени.

– Как дела, Моисей? – спрашивают его соплеменники.

– У меня для вас есть две новости, одна хорошая, другая плохая! С какой начнем?

– Ну, пусть первой будет хорошая!

– Мне удалось снизить количество заповедей до десяти!

– Молодец, Моисей, хороший переговорщик! А плохая?

– Прелюбодеяние осталось…

Так вот, заповеди создавались не для безусловного исполнения, это в некотором смысле были «правила общежития», созданные на переходе от родоплеменного строя к более сложному, как ответ на появление городов. Но одно можно сказать точно: ни о каком законодательстве, в том числе и хозяйственном, защищающем институты, построенные на нарушении библейских заповедей, и речи быть не могло! Около 1000 лет, прошедших с момента появления в Европе христианской цивилизации (частично – исламской), ни о каком институте, построенном на использовании ссудного процента и защищаемом законом, и речи быть не могло! Ростовщики существовать могли (с учетом их достаточно сомнительного общественного статуса), но не банки в современном понимании этого слова!

Но если происходит переход к системе, в которой кредит становится одним из ключевых элементов системы хозяйствования, то оставлять такой процесс без законодательного регулирования никак нельзя! И в результате уже примерно через пару десятилетий после тезисов Лютера в Западной Европе, в Голландии, происходит принципиальная ценностная революция, которая и стала, по нашему мнению, главным последствием Реформации: появилось банковское законодательство! Еще формально христианское общество де-факто отказалось от одного из важнейших библейских принципов.

При этом сам Лютер вообще не собирался менять библейскую ценностную систему, это однозначно следует из его тезисов, в некотором смысле переворот произошел сам по себе, в результате, если так можно выразиться, обстоятельств непреодолимой силы. Но именно эта ценностная революция позволила обеспечить на тот момент самой бедной и, прямо скажем, не очень культурной окраине Евразийского материка тот результат, о котором мы уже писали выше…

Еще одно обстоятельство – совмещение в одном времени и месте двух хозяйственных систем, одна из которых построена на библейских принципах, а другая – на кредите. Как показал опыт (который, впрочем, довольно легко предсказать, поскольку вторая система развивается при прочих равных условиях быстрее), их взаимодействие неминуемо быстро разрушает элементы первой системы. Это очень хорошо видно на различных примерах, например – голодомор в Индии с миллионами жертв, когда в эту страну начали завозить из Англии дешевые ткани машинного изготовления. Как писали современники в начале XIX в., «обочины индийских Дорог усеяны человеческими костями – это кости умерших от голода ткачей и членов их семей».

Все эти и другие обстоятельства мы будем ниже обсуждать более подробно, пока же можно сделать небольшую паузу, посмотреть ответы на заданные выше вопросы и сделать первые выводы. Грубо говоря, они сводятся к следующему: есть механизм, который позволяет резко ускорить экономическое развитие и обеспечить тем, кто его использует, серьезное историческо-конкурентное преимущество, примером чего является Древний Рим и современная западная цивилизация (термин «западная» мы еще ниже расшифруем).

Этот механизм тесно связан с цивилизационно-культурными особенностями – так, имея практически одинаковые стартовые условия, средневековая империя Габсбургов (причем дважды, и в Священной Римской империи, за счет серебра Рудных гор, и в Испании, за счет золота Нового Света) и современный Ислам (за счет нефтедолларов) повторить этот успех не сумели.

Как специалист по теории вероятностей, который к тому же интересовался биологией и физикой, я с детства воспринял тезис о том, что если какое-то явление случилось один раз, то оно может быть и уникальной случайностью. Но если оно повторилось два раза – скорее всего, является следствием каких-то очень серьезных закономерностей, может быть не до конца известных.

И скорее всего, повторится еще не раз. И давайте теперь посмотрим на сказанное выше с этой точки зрения.

Итак, до Второй Пунической войны таинственный фактор ускорения научно-технического прогресса не действует, Рим – это просто обычный, пусть и удачливый, город-государство, достаточно типичный. Затем, после того как за счет серебра из Иберийских рудников начинается стимулирование спроса римских граждан, этот фактор начинает свое действие. После того как серебро заканчивается, его действие останавливается. Затем серебро появляется снова (из Чехии) – но по каким-то причинам процесс ускоренного роста не запускается так же, как он не запускается в Испании, которая начала вывоз золота и серебра из Америки.

А вот на севере Европы он неожиданно возобновляется – но только после начала Реформации. Спрос здесь стимулируется достаточно специфическим и нерегулярным способом (разграбление монастырей), но с точки зрения экономических систем севера Европы есть практически неограниченный рынок более богатого юга, так что можно сделать предположение, что Реформация отменила какой-то фактор, который появился уже на закате Рима и не давал возможности ускоренного роста почти тысячу лет.

Углубление разделения труда действительно ведет к резкому росту производительности (вспомните, что писал Серра еще в начале XVII в.) и, соответственно, экономическому росту. Однако с учетом вышесказанного есть основания (предварительные, разумеется) для того, чтобы сформулировать гипотезу: так просто перейти к углублению разделения труда не получается, есть для этого серьезные ограничения. Судя по всему, как экономические, так и социальные. В частности, исчезновение всего одного экономического ресурса (стимулирование спроса римских граждан за счет добычи и печатания серебряной монеты) разрушило экономику Западной Римской империи.

Но восстановление этого ресурса автоматически не привело к углублению разделения труда. Можно ли предположить, что это произошло из-за того, что в Европе в Средние века нельзя было использовать ссудный процент? Можно, конечно, но для этого нужно объяснить, какое отношение имеет ссудный процент к разделению труда. Теоретически, углубление разделения труда может происходить и без использования кредита, хотя последний его и ускоряет, за счет снижения риска производителей. В общем, здесь есть вопросы, ответов на которые мы пока не знаем.

Где-то вокруг упомянутых соображений и крутилась наша мысль в конце 1990-х – начале 2000-х годов. Мы уже точно понимали, что главный механизм капитализма – это углубление разделения труда, однако оставались разные вопросы, в том числе почему происходят те или иные кризисы, почему не всегда работают механизмы разделения труда, как можно, хотя бы относительно, численно оценить масштаб углубления труда и возможности дальнейшего развития в той или иной экономической системе. Но эти проблемы мы уже оставляем для следующих глав книги.

Пока же, возвращаясь к истоку рассуждений о природе кризиса, можно отметить, что для нас стало абсолютно понятно, что именно в процессе разделения труда таится тот самый таинственный фактор, который обеспечил расцвет античного Рима и вновь заработал на территории Северной Европы в XVI в. И для того чтобы разобраться в вопросе, категорически необходимо более детально понять феномен разделения труда. Чему я и посвящаю следующую главу.

Глава 4
Разделение труда

Начнем мы эту главу с некоторого вымышленного примера. Представим себе обычный средневековый европейский феод. Он представляет собой небольшой замок на холме, т. е. двухтрехэтажную башню, обнесенную каменной стеной (или даже деревянным тыном), внутри которой расположены хозяйственные постройки и церковь. И вокруг, скажем, три деревушки. В этих деревушках живут натуральным хозяйством люди, которые десятую часть своих доходов отдают церкви, а еще одну десятую (или чуть больше, тут уж как складывается ситуация у феодалов) – своему суверену в качестве налога.

Так проходит поколение за поколением, век за веком, в каждой деревне есть (если они достаточно большие) свой кузнец, шорник и тележных дел мастер. Нас, собственно, интересует последний, поскольку на нем проще всего иллюстрировать процесс разделения труда. Мастер наш делает одну телегу за три месяца, целиком, от заготовки дерева до резьбы на кузове и дуге, и все эти месяцы получает от соседа-заказчика некую фиксированную плату в виде зерна, овощей, мяса (в качестве аванса), а затем, по мере передачи готового изделия, и окончательную оплату в виде цыплят, поросят и гусят. При этом стоимость эта в натуральном выражении не меняется многие века (а про деньги в деревне вообще мало кто знает). Налог, кстати, этот мастер тоже платит телегой – одну раз в три года.

Отмечу сразу, что этот пример является условным. И количество телег, которые мастер делает за год, может меняться (скажем, от трех до пяти), и отношения потребителей и производителя могут отличаться. Но общая суть проблем от этого не меняется, просто вариабельность относительно некоторого базового значения может быть больше или меньше. Но нас-то как раз интересуют базовые экономические параметры, которые я и пытаюсь в своем примере выделить.

Итак, тележных дел мастера, которых, таким образом, у нашего феодала три, живут каждый в своей деревне. Они редко друг друга видят, разве что в церкви, и, соответственно, не очень общаются. Но однажды, во время церковного праздника, они поговорили в церкви и решили немножко изменить свой труд. А именно договорились, что один будет делать только кузова, другой – только колеса, а третий – только передок (куда лошадь запрягают). При этом все остальное остается по-прежнему, т. е. заказчик общается только со своим мастером, с которым живет в одной деревне, и платит ему по-старому.

Что же изменилось в жизни нашего феода после этой договоренности? Во-первых и в самых главных, мастера обнаружили, что в результате они стали делать не 12 телег в год, как было из века в век, а 13, а то и 14. Потому что то, что они сделали, называется углубление разделения труда, а оно ведет к повышению производительности. Мы уж не будем здесь влезать в детали и обсуждать, является ли это углубление разделения чисто организационным (т. е. не меняющим технологии, не использующим инновации) или общим, не будем ссылаться на классиков, которые давно объяснили, почему при этом вырастет производительность труда, главное – результат.

Во-вторых, у мастеров появляются новые жизненные проблемы. Ведь тот мастер, который делает кузова, должен, чтобы передать свою телегу заказчику, дождаться колес и передней части. А вдруг у тех мастеров, которые их делают, возникнут проблемы? Пожар или внезапная смерть? Или заедет какой-нибудь купец, который выкупит все колеса для себя по более высокой цене (тут еще нужно разобраться, что это значит, ведь рынка деталей телег нет, значит, и цен нет)? Ведь между мастерами нет никаких денежных обязательств и гарантий они друг другу не давали. Просто пообещали безвозмездно передать одни детали телеги в обмен на другие.

В-третьих, есть еще проблема распределения конечного продукта. Пока речь шла о тех объемах (четыре телеги в год в каждой деревне), которые распределялись традиционно, проблем нет. А как делить лишнюю телегу? Кто за нее будет платить налог феодалу, кто будет ею распоряжаться? Вопросы, вопросы…

Кроме того, есть еще давление со стороны феодала. Он видит (точнее, его приказчики), что телег стало больше, а значит, должен быть выше налог. Но телеги в таком количестве ему не нужны, значит, он будет требовать денег (а откуда их взять?) или же чтобы ему представили телеги для продажи. Но куда он будет продавать телеги, если в каждой деревне есть свой мастер? А в городе есть свой цех по производству телег, и он посторонних на свой рынок не пускает.

Разумеется, есть вариант, при котором мастерам просто будет приказано лишнюю телегу не делать. Но и здесь есть проблемы, поскольку в этом случае они какое-то количество времени будут просто бездельничать. А это не только плохой пример для всех остальных крестьян, но и создание опасной ситуации, поскольку от безделья в голову лезут разные нехорошие мысли, от желания поохотиться в хозяйских лесах до попыток разобраться, что в мире справедливо, а что нет. В общем, тут начинает нервничать церковь, которая следит за тем, чтобы все занимались своим делом и думали о жизни правильно.

Хорошо в городе, там собрался цех и принял решение, что, во избежание, нужно вернуться к старым добрым принципам. И никакого разделения труда не устраивать. Собственно, так же может поступить и феодал (или церковь), которому не нужны сложности. Но если представить себе, что у феодала проблемы с деньгами или недавно прошла эпидемия чумы и из-за уменьшения количества крестьян упала собираемость налогов… В общем, не исключено, что наш феодал, что называется, поступится принципами, проявит твердость и лишнюю телегу возьмет.

Что он с ней может сделать, мы узнаем чуть позже, а пока более подробно остановимся на главных выводах из этого пусть вымышленного, но вполне адекватного по сути рассказа.

Вывод первый, явно в рассказе не отмеченный, но крайне важный. Если деревня маленькая, то тележных дел мастера в ней вообще быть не может. Просто потому, что у людей нет возможности его кормить в свободное от работы время. Можешь сам себе сделать повозку – молодец, не можешь – ну, значит, не повезло. Собственно, для человека, живущего в рамках натурального хозяйства, прибавочный продукт не очень велик, так что для того, чтобы накопить его на целую телегу, нужно довольно много работать. Ну, скажем, пять лет. То есть семья может заказать телегу только раз в пять лет. А значит, если в деревне живет пять семей или десять, то тележных дел мастер, который занимается исключительно телегами, там появиться просто не может, ему этими телегами не прокормиться. Он в таких условиях не выживет. И даже двадцати семей может не хватить, поскольку не у всех телега – предмет первой необходимости. Может, у них старая уже 10 лет ездит и еще столько же послужит.

А вот если деревня средних размеров, то число заказов у мастера достаточное. Но он в деревне один. А если по каким-то причинам его производительность растет (и тут не обязательно вырос уровень разделения труда, могут быть и другие причины), то он уже в рамках деревни остаться не может. В нашем примере объединенный «рынок» (поскольку это пока не совсем рынок) трех мастеров должен был вырасти до трех деревень.

Теоретически, такой же вариант может получиться, если выросла деревня. Ну, было два десятка «тучных» лет, дети не умирали, в результате следующее поколение оказалось сильно больше предыдущего. Правда, для них понадобится новая пахотная земля, но давайте уж в такие тонкости не залезать. И – понадобилось в деревне несколько тележных дел мастеров. Они, конечно, могут составить свой цех, т. е. жестко оберегать старую систему, при которой каждый делает телеги независимо, причем по одной и той же технологии. Но, опять-таки, ситуация может меняться, и появляется возможность углубления разделения труда.

И таким образом получается универсальная закономерность: чем больше деревня (читай – экономическая система), тем дальше там может зайти углубление разделения труда, тем больше в ней профессий, тем богаче система в целом. Отметим, что поняли это в Европе довольно быстро, но все-таки после того, как это самое углубление разделения труда началось: напомним, что писал уже в самом начале XVII в. Антонио Серра.

Вывод второй. Если рассматривать ситуацию с точки зрения производителя, т. е. одного из тележных мастеров, то процесс углубления разделения труда несет не только позитивные, но и негативные следствия. Собственно, позитивные понятны, это рост производительности. А вот негативные… Дело в том, что, выражаясь современным языком, углубление разделения труда увеличивает риски производителя. Причем с самых разных сторон. Ну действительно, пока мастер делал телеги сам, для него не было проблем с материалом, инструментами и т. д. Он их сам делал и сам отвечал за качество и сохранность. А теперь?

Если он делает колеса, то он должен их привезти тому, кто делает кузова, для того, чтобы их приделать. И вот он сложил колеса в собственную телегу, привез их в соседнюю деревню, а там обнаруживается, что тамошний мастер пьянствовал и сделал всего три кузова вместо четырех… Или вообще у него случился пожар и все, что он сделал, накануне сгорело. А может быть еще хуже: проезжали мимо какие-то купцы и купили кузова сами, за деньги… Как быть?

Но это риски с одной стороны, производственной. А есть и другие. Раньше не было проблем со сбытом: договорились, все это знают, заказчик кормит мою семью, пока я делаю ему телегу, все нормально. А если я делаю телегу, для которой нет заказчика? Кто в это время меня кормит? Пока мы остаемся в рамках рынка из трех деревень, все более или менее понятно, с заказчиками ситуация не меняется. И даже тринадцатая телега тут не мешает, поскольку кормят потребители предыдущих двенадцати, тут фактически эта телега (за исключением материала) бесплатная. Но потом куда ее девать?

И вот здесь место для третьего вывода. Одну деревню в нашем рассказе можно рассматривать как замкнутый рынок (или, как мы объясним ниже, воспроизводственный контур). Три деревни – это еще не новый рынок, во всяком случае до тех пор, пока наши мастера не договорились. А вот после этого сговора, во-первых, эти три деревни, по крайней мере в части телег, стали одним рынком, а во-вторых, стало понятно, что емкость этого рынка недостаточна для потребления полного объема произведенной продукции!

Иными словами, из этого достаточно простого и интуитивно понятного примера следует, что если экономическая модель предполагает постоянное углубление разделения труда, с соответствующим ростом производительности, то это требует решения двух проблем, которых до того просто не было! Это проблема компенсации рисков производителей и проблема расширения рынков сбыта! Как мы увидим в дальнейшем, именно эти два фактора и определяют нашу экономическую жизнь последние 500 лет! И именно они создают сегодня главные препятствия на пути экономического роста!

А теперь пришло время вспомнить про феодала, который может получить лишнюю (по сравнению с теми временами, когда о разделении труда мастера не думали) телегу в свое распоряжение. Что он может с ней сделать? Хотя бы теоретически? Может попытаться отдать своему сюзерену в счет уплаты налога, но, скорее всего, тот ее не возьмет, поскольку он уже живет в денежной экономике. А куда можно еще деть? Везти в город на ярмарку? Но в условиях натурального хозяйства ярмарок в привычном нам понимании XVIII–XIX вв. еще нет. Что еще?

Теоретически, можно попытаться пойти войной на соседний замок и, в качестве контрибуции побежденному, заставить его крестьян взять лишние телеги. Правда, при этом умрут от голода его собственные производители телег (привет индийским ткачам!).

Можно придумать и другие варианты, но все они сводятся к одному и тому же варианту – наш феодал, пользуясь дополнительными по сравнению со своими крестьянами возможностями, должен выходить на соседние рынки. В том числе, возможно, с использованием силового ресурса.

Отметим, что верно и обратное. Этот феодал, если он хочет сохранить экономическую устойчивость своего феода, должен тщательно следить за тем, чтобы никто не пытался предлагать тому мастеру, который у него делает кузова от телег, свои колеса, пусть даже и более дешевые. Поскольку иначе есть опасность, что тот, кто у него делает колеса, умрет с голоду (опять индийские ткачи!). Или же после того, как колеса внутри феода делать перестанут, цены на них неожиданно вырастут.

Это, так сказать, пассивная программа нашего феодала. Но есть и активная. Вспомним, начался «малый ледниковый период», нужно хвататься за любую возможность что-то продать.

И наш феодал ищет такие места (на юге в основном, где есть лишняя еда), где это можно сделать. То ли он сам был в этих местах (в дружине своего сюзерена, например), то ли он встречается с купеческими караванами (географическое разделение труда было всегда, просто его роль в экономической системе была очень низкая). И он понимает, что те телеги, которые делают его крестьяне, продать трудно, поскольку они низкого качества. И тогда он не просто начинает влиять на производство, но, быть может, начинает финансировать (кредитовать) своих крестьян, поскольку они, в силу известного консерватизма и опасений, так просто переходить к новым технологиям не захотят. Кстати, по такому же механизму может происходить и разрушение цехового хозяйства. Впрочем, разбираться в том, как это происходило в реальности, уже работа историков.