Текст книги "Супердвое: убойный фактор"

Трущев начал с Кудасова.

Более задерганного человека, чем начальник Краснозатонского райотдела Игорь Кудасов, Трущев не встречал. Это был молодой, чуть за тридцать, плечистый мужчина, бледный как смерть и постоянно позевывавший – то ли от беспробудной усталости, то ли от груза ответственности. В беседе с московским гостем он признался, что ему не до письменных объяснений.

– Понимаешь, Трущев, дел выше крыши. Скоро сдача «деревяшки», а тут история с Шеелем, будь он неладен. Усек? Наш город небольшой, неприметный, ввод в строй фабрики дельта-древесины для нас чрезвычайно важное событие. Особенно с политической точки зрения – ведь это работа для жителей, ощущение причастности к чему-то более важному, чем лесозаготовки, изделия кустарей и народные промыслы. Чтобы тебе прояснилось, объясняю: дельта-древесина – это особым образом склеенная и профилированная фанера. Важный стратегический продукт! Из нее будут изготавливать крылья для самолетов, крепеж, части корпусов. По прочности она не уступает металлу, но куда дешевле. Не мне тебе объяснять, что означает этот факт в нынешней непростой международной обстановке. Сейчас идет наладка оборудования. Станки везут из Германии и Соединенных Штатов, а Шеель знает языки, и с головой у него все в порядке. Если мы завалим сдачу, всему руководству комбината, городскому партийному начальству, да и мне тоже, очень не поздоровится. Усек?

Трущев кивнул.

– А этот… со своей бдительностью! – выматерился Кудасов. – Все пишет и пишет! Секретарь райкома, управляющий трестом в Свердловске, партбюро стройки – все просят за Шееля. Без него зарез, линию в срок не ввести. Посмотри за окно – у нас зима, двадцатиградусные морозы, снега по колено, не успеваем расчищать. Люди с производственной площадки не вылезают, ночами не спят. То одно, то другое. Старик трудится сверхурочно, никаких жалоб. Переводит документацию с немецкого, с английского, лично делает на месте разметку под приямки. Ну, отказался он встречаться с прежним дружком – и что? Разве он не вправе отказаться?

Трущев ни словом, ни взглядом не выразил неодобрения такому непривычно пренебрежительному для советского человека отношению к бдительности. Тем более в устах начальника-чекиста.

Кудасов с пониманием отнесся к такой позиции и, вздохнув, продолжил:

– Удобную, понимаешь, занял позицию. Если ввод в строй предприятия сорвется, он заявит – я же сигнализировал! Надеется выйти сухим из воды. Ну, скажи, Трущев, как партиец и чекист, как я должен поступить в этом случае? Пойти на поводу у этого перестраховщика? Изолировать Шееля?

– Вы, товарищ Кудасов, все-таки найдите время и напишите все подробно, – посоветовал Трущев, сделав особый упор на слове «товарищ». – В Москве разберутся. А Ефимов со своей позицией может и просчитаться.

– И я о том же! – порозовел начальник райотдела.

– А пока организуйте мне встречу с Шеелем, только не в райотделе, а где-нибудь в укромном месте.

– Сделаем! – пообещал начальник райотдела.

Весь день до вечера Николай Михайлович упорно готовился к встрече с Бароном. Прежде всего познакомился с местными данными – их, благодаря активности Ефимова, оказалось немало. Затем перебрал в памяти все, что знал о нем, и попытался наметить линию разговора. Для этого особое внимание уделил фотографиям. В школьные годы ему в руки попала книга, в которой описывалось, как какой-то знаменитый сыщик по фотографиям отыскивал преступников. Стоило ему только взглянуть на изображения подозреваемых, как он безошибочно тыкал пальцем – вот этот! При этом всякие ссылки на «чудо» сыщик решительно отбрасывал. Свою прозорливость он объяснял исключительно «научными соображениями». В книге всерьез утверждалось, что человеческая душа имеет материальную основу. Эта тончайшая субстанция представляет собой напластования атомов и всяких прочих невидимых элементарных частиц. Они-то и составляют биографию каждого индивидуума, но главное – содействуют несмываемости улик, обязательно, рано или поздно, проступающих на лице преступника. Уверовав в чудеса материализма, Трущев взял личное обязательство развить в себе такого рода способности, без которых трудновато будет построить социализм.

Получив назначение в НКВД, он полагал, что лучшего места для осуществления своей мечты ему не найти и, поднабравшись профессиональных навыков, используя сверхчувственную проницательность, ему удастся загнать в угол любого врага. Действительность оказалась грубее, требования к сыскной работе проще – постоянно повышай бдительность, остри чутье и, опираясь на простых советских людей, особенно на негласных активистов, собирай факты. Активисты действительно не дремали и заваливали НКВД сообщениями о планируемых там и тут терактах, о контрреволюционных разговорчиках и нездоровых насмешках над всем, что было дорого и свято. В таких условиях собственно оперативной работе было тесновато, однако этот разлад вовсе не разочаровал Трущева. Он был согласен, врага следует добивать на корню, однако такой настрой – так ему казалось – вовсе не исключал необходимости повышать квалификацию.

С этих позиций он и рассматривал фотографии, которых в деле барона Шееля хватало. Вот анфас, вот профиль. Вот тычет куда-то пальцем – вероятно, указывает направление в светлое будущее. Вот Шеель среди итээровцев – отпустил усы и ничем не выделяется из общей массы. Вот в толпе собравшихся на субботник стахановцев и активистов – стоит, опершись на лопату.

Эти два последних снимка очень заинтересовали Николая Трущева. Что-то в них было не так. Зачем опытному инженеру лопата? Зачем усы? Зачем прячется за черенок? Чтобы показать – смотрите, какой я сознательный?

Он долго разглядывал лицо старика и никак не мог выявить скрытую причину, толкнувшую человека дворянских кровей отправиться на Урал, в страну пытавшихся обратить сказку в быль коммунистов. Что он здесь искал? Почему в глазах скрытое пренебрежение и даже насмешка, а во вцепившихся в черенок пальцах столько показного энтузиазма?

Вот что поразило Трущева во время беседы с этим непомерно высоким, высохшим донельзя человеком – какая-то присущая только худым людям чрезмерная непримиримость, доходящая до фанатизма. Тот явился в райотдел прямо с производственной площадки, на крыльце смел веником снег с валенок, затем гордо, но вежливо поинтересовался у дежурного – куда пройти. С той же старорежимной обходительностью разговаривал с Трущевым, представившимся уполномоченным из Свердловска, однако доброжелательный тон разговора ни на йоту не подвинул Шееля к согласию. Он был решительно против всяких встреч «со своим прошлым». Кроме того, красный барон не желал тратить время «на всякие глупости». До сдачи объекта осталось несколько месяцев, а дел невпроворот. На железной дороге заносы. О какой поездке в Свердловск может идти речь?!

– Если товарищ чекист настаивает, чтобы я пожертвовал драгоценным временем, командировку в областной центр надо обязательно согласовать с облтрестом. Вам это сделать несложно.

– Вы не любите чекистов? – задал провокационный вопрос Трущев.

– Чекистов я уважаю, – ответил Шеель, – но не могу позволить кричать на себя.

– Наш сотрудник погорячился, вы должны понять его – он на посту.

– А я? Разве я бездельничаю или, как у вас говорят, ваньку валяю? Пока я собственными руками не пощупаю первый лист фанеры, я не буду иметь покоя. Так и скажите вашим начальникам.

– Так и скажу, Альфред Максимилианович. Но вы должны и нас понять. Бывают разные обстоятельства. Если я вас правильно понял, вы настаиваете на официальном оформлении вашего отъезда в Свердловск. Но мне кажется, не в ваших интересах привлекать внимание к этой поездке. Это также и не в наших интересах.

– Нет уж, увольте! Зачем человеку, лишенному выбора, соглашаться добровольно засунуть голову в петлю? Вы уж как-нибудь сами.

– Что вы имеете в виду?

– Ну как же! Ваш коллега грозился арестовать меня, если я откажусь встречаться с Людвигом. Однако стоит мне встретиться с ним, и я сразу попаду на заметку. Мне уже не отмыться, и рано или поздно мне предъявят обвинение в связи с фашистами. Так что лучше я откажусь от встречи, чем соглашусь на нее.

Это замечание, разумное само по себе, наводило на мысль, что Шеель знает больше, чем говорит. Такой ход, как попытка уговорить его встретиться с Майендорфом, был просчитан им заранее, так что классовый подход к детской дружбе здесь был ни при чем. Была еще одна зацепка, прорвавшаяся по ходу беседы, но сразу Трущев не сумел ее оценить. Он, имея в виду указание Берии, которое, конечно, к делу не подошьешь, рискнул пообещать:

– Альфред Максимилианович, я гарантирую вам неприкосновенность после встречи с Майендорфом.

– Вы гарантируете, что мне никогда не будет предъявлено обвинение в том, что я имел контакт с подданным иного государства?

«Отличная формулировка», – поставил еще одну зарубку на память Трущев и подтвердил:

– Именно это я и хотел сказать.

– Чем вы можете подтвердить это предложение?

– Честное слово вас устроит?

– Ваше – нет.

– Чье вас устроит? Начальника управления?

– Да.

На следующий день Трущев помчался в Свердловск. Там прорвался в кабинет к начальнику управления и постарался объяснить, что необходимо срочно связаться с Москвой.

Трущев не мог скрыть самодовольства, которая вызывала у него – даже теперь, спустя столько лет! – проявленная им тогда прыть.

– Вам стоило бы видеть лицо начальника областного управления, когда он получил секретную шифртелеграмму, в которой «в связи с оперативной необходимостью разрешается подтвердить гарантии, выданные Барону младшим лейтенантом госбезопасности Трущевым Н. М.». При виде подписи – «Берия» глаза у начальника управления, громадного, под два метра, крупного человечища, – грудная клетка как бочка, – полезли на лоб. Впрочем, у меня тоже.

Начальник выматерился и показал мне, человеку невысокому, изящному, пудовый кулачище.

– Ну, Трущев, смотри. Если дело сорвется, лучше на глаза не попадайся.

– Так точно, товарищ старший майор.

Глава 2

Вечером, когда Трущев в самый снегопад, усталый донельзя, вернулся из Свердловска, в дверь избы, где он снимал комнату у местной одинокой старушенции, постучали.

На пороге стоял Закруткин. Он был в длиннополом, буржуазного покроя, кожаном пальто, в руке – маленький чемоданчик, в другой – роскошная кожаная шляпа. Этакий парижанин в поглощаемом сумерками и снегом, забытом Богом Краснозатонске.

– Ничего, что как снег на голову? – деловито поинтересовался полковник и протянул руку. – Здравствуйте, Николай Михайлович. Вот Кудасов направил к вам, пообещал ночлег, – гость искоса глянул на стоявшую рядом хозяйку. – Предупредил, Нина Петровна – человек надежный, проверенный, во время Гражданской войны была связной в партизанском отряде. Правда, Нина Петровна?

Старушенция Бестужева поджала губы.

– А я, – весело продолжил Закруткин, – командовал кавалерийским эскадроном во Второй конной. Так что мы с вами, можно сказать, боевые соратники. Надеюсь, станем друзьями.

Старушка оттаяла.

Трудно сказать, то ли хозяйке сразу приглянулся худощавый, с темными волосами и выразительным южнорусским лицом гость, то ли на нее произвело впечатление напоминание о его боевом прошлом, то ли его готовность сходить в сарай за дровами, только она, до сих пор двумя словами с Трущевым не перекинувшаяся, сразу пригласила постояльцев попить чайку с брусничным вареньем.

Не спеша пили чай. Закруткин и Трущев терпеливо слушали рассказ Бестужевой, как она во время белогвардейской оккупации, рискуя жизнью, пробиралась из партизанского отряда в захваченный белыми город. Такой подробный, поднадоевший Трущеву рассказ, с которым у них в школе каждый октябрьский праздник обязательно долго и нудно выступали ветераны Гражданской войны.

О Шееле она отозвалась вполне определенно: «Не наш он, хитрый!..»

Затем Закруткин вместе с Трущевым вышли на крыльцо покурить. Накурившись, они за полночь, по удивительно скрипучему – к морозу! – насту отправились в райотдел, где полковник приказал молодому сотруднику познакомить его с собранными по делу Шееля материалами.

Они расположились в соседнем с кудасовским кабинете, сели за стол друг напротив друга. На столе были разложены донесения, справки, фотографии. Свет настольной лампы был слишком ярок, и полковник щурился. Он был немногословен, изредка принимался что-то беззвучно насвистывать про себя. Трущев, нечаянно уловивший мелодию: «Эй, комроты, даешь пулеметы!..» – едва удержался от того, чтобы не подхватить: «…даешь батарей, чтоб было веселей!», – но не решился, хотя желание так и зудело. Подсвистывать полковнику, это знаете ли…

Сосредоточился на ощущениях.

И вовремя!

Как раз в этот момент Константин Петрович взял фотографию Алекса-Еско Шееля. Руки у него дрогнули, и в следующее мгновение Трущев ощутил озноб, будто голову окатили ледяной водой, затем до него четко и раздельно донеслось что-то напоминающее вскрик:

«Что?! Не может быть!!!»

Николай Михайлович в первое мгновение растерялся – что за вопль, откуда он, ведь Закруткин рта не раскрыл!

Он осторожно глянул на полковника.

Закруткин, человек волевой, тертый, по-видимому, перехватил взгляд сидевшего напротив простоватого на вид энкавэдэшника и, помедлив, с равнодушным видом перевернул фотографию. Глянул на тыльную сторону и вернул в начальное положение.

Трущев, снимая напряжение, пояснил:

– Это сын старого барона, Алекс-Еско, – и ни с того ни сего добавил: – Он – комсомолец, – словно этот факт мог помочь ему скрыть от Закруткина случившуюся нелепость, ведь нельзя услышать то, что не было сказано. О чем только подумалось!

– Я догадался, – невозмутимо кивнул полковник.

Он вернул фотографию Алекса на стол и затем начал перебирать снимки старого Шееля.

– Что по поводу Барона? Какое ваше мнение?

– Ничего определенного сказать не могу, но есть несколько зацепок.

– Детальней, – приказал Закруткин.

– Не знаю, как выразиться… – признался оперативник.

Закруткин посоветовал:

– Проще, Николай. Ничего, что я по-свойски? Ощущения? Давай ощущения. Факты? Давай факты. Мы с тобой, Коля, теперь в одной лодке. Наша задача – ничего не упустить во время встречи и постараться выявить вражеское нутро. Меня прислали тщательно отработать Майендорфа, составить, так сказать, его психологический портрет. Начальство очень запало на этого «дипломата». Сподхватил мою мысль?

Трущев кивнул и слово в слово передал разговор со стариком. Обратил внимание, что формулировки у старого барона отточенные и, что важнее, продуманные заранее. Однажды он выразился: «как у вас говорят, ваньку валяю…» Словно уточнил: вы – это вы, а мы – это мы. Это наводит на мысль…

– Мысли пока отставить! – приказал полковник. – Давай ощущения.

– Вот я и говорю. Мне показалось, что Шеель подспудно отделяет себя. Не могу сказать, то ли от всех, то ли от чекистов.

– Это хорошо, это так и должно быть. Он все-таки из старорежимных, чего ему с нами сюсюкать, – ответил Закруткин, затем поинтересовался: – У тебя есть сомнения в его искренности?

– Так точно, товарищ полковник.

– Это хорошо… Что по поводу молодого Шееля?

– Судя по свидетельствам одноклассников, свой в доску. Комсомолец, голова светлая – с ходу поступил в Уральский политех. Убеждений самых советских, в этом нет никаких сомнений, увлекается межпланетными перелетами. Я полагаю провести с ним беседу…

– Ни в коем случае! – запретил Закруткин. – Нам с тобой светиться нельзя. Не хватало еще, чтобы Майендорф по приезде составил наши словесные портреты. К тому же твои коллеги в Свердловске будут очень рады, если ты все возьмешь в свои руки. Будет на кого свалить! Пусть тоже почешутся. Опыт, Коля, подсказывает, что одной встречей здесь не обойдется, и мы с тобой еще наплачемся с этим дворянским отродьем. Ты уже встречался со стариком, так что поговори с ним, предупреди, чтобы он и его сын не принимали никаких подарков, ничего не подписывали и ничего не трогали руками. А мы с тобой подежурим за занавеской. Найдется в ресторане занавеска? Как считаешь?..

Здесь Николай Михайлович признался.

– Полковник вовремя одернул меня. Я-то по глупости был рад проявить инициативу. Правда, в тот момент меня куда более интересовало, что означало это самое «не может быть»? Как я удержался, чтобы не поинтересоваться у Константина Петровича, объяснить не могу. Слыхал о Мессинге?

Я кивнул.

– Так вот, Вольф Мессинг позже подсказал – все дело в тайнах человеческой психики. А может, в закваске – мы в России люди северные, торопыг не любим. В любом случае эта тугодумность или деликатность – как хочешь, так и называй – спасла мне жизнь. Когда меня в связи с делом Шееля взяли в разработку, эта деталь дала мне шанс.

* * *

В самой встрече, состоявшейся в начале сорокового в ресторане при свердловском вокзале, ничего примечательного не было.

Стол, за которым устроились Альфред Максимилианович Шеель с сыном и Людвиг фон Майендорф, находился под пристальным наблюдением оперативников. Разговор записывался на пленку[7]7
  Звукозаписывающая аппаратура появилась в НКВД в конце 30-х годов.


[Закрыть]. Трущев и Закруткин, расположившиеся за занавеской отдельного кабинета, тоже слышали разговор. Трущеву, выросшему в доме на Лютеранской (ныне Энгельса) улице, где жили несколько немецких семей, вполне хватало детского, а также добавленного в спецшколе немецкого, чтобы понять о чем идет речь. Это были безобидные воспоминания о детстве, о местной гимназии, о клубе любителей гребли. Старший Шеель еще до Первой мировой войны два года был рулевым на гоночных четверках и восьмерках. Когда альтер комараден напомнил ему об этом, старик даже покраснел от удовольствия. Друзья вспомнили о напутственных словах ректора школы в Дюссельдорфе, в прощальной речи возвестившего выпускникам, что отныне перед ними «открыт путь к высочайшим свершениям и почестям», – и как они потом делились друг с другом: «Нет, почести – это не про нас».

Разве что свершения…

Вспомнили развалины Гейдельбергского замка, мимо которых Альфреду Шеелю приходилось добираться до школы. Вспомнили признание барона, сделанное в выпускном классе. В ту пору Альфреда более всего его привлекали заброшенные замки и кривые улочки, и он хотел бы заняться архитектурой.

Трущев невольно отметил про себя – ни барон, ни Майендорф не понижали голоса. Это было так любезно с их стороны по отношению к звукозаписывающей аппаратуре и напрягшимся оперативникам!

Вообще, Шеель, вначале суровый и неприступный, скоро оттаял, и Трущев впервые услыхал, как тот смеется. Воспоминание о булочках с вестфальской ветчиной, которыми они тайно с Майендорфом лакомились на кухне, привело его в совершенный восторг.

А вот молодой Шеель чувствовал себя за столом неуютно. На нем была коричневая вельветовая куртка на молнии, на груди комсомольский значок. На Майендорфа он поглядывал как на свалившегося с неба марсианина. Во взгляде стыло недоумение, словно парнишка никак не мог сообразить, каким образом этот веселый высокопоставленный фашист в добротном буржуазном костюме вдруг оказался в сердце пролетарского Урала.

Майендорф сумел вогнать его в краску.

– Я знал тебя с детства, Алекс, а ты по-прежнему пялишься на меня, как на врага. Кроме классового подхода есть много других поводов для общения с друзьями и знакомыми. К тому же, я вовсе не кровожадный фашистский зверь, а твой добрый дядюшка Людвиг. Надеюсь, ты меня помнишь?

Алекс неохотно кивнул.

Не обращая внимания на смущение молодого Шееля, Майендорф лукаво улыбнулся.

– А Магди?

Еще кивок.

– Магди уже совсем взрослая. Она часто вспоминает тебя, просила передать тебе привет. Помнишь, как вы с моей дочерью ходили на забавное представление какого-то Мессинга?

Алекс наконец позволил себе открыть рот и поправить дядюшку Людвига:

– Его выступления назывались «психологическими опытами». Он отыскивал предметы, спрятанные в зале.

– Правильно, – улыбнулся Майендорф. – Прошло столько лет, но, я надеюсь, мы остались друзьями?

Опять неуверенный, трудный кивок.

– Вот и хорошо. Каковы твои успехи в учебе? Какую стезю ты выбрал на новой родине?

– Инженерное дело, – ответил справившийся наконец со смущением Алекс.

– Конкретнее? – поинтересовался классовый враг. – Что в инженерном деле особенно привлекает тебя?

– Полеты в межпланетное пространство.

Это неожиданное признание внесло легкий разлад в легкомысленный и доброжелательный настрой. Майендорф вмиг посерьезнел.

– Это интересно. Ты надеешься воплотить мечту в жизнь?

– Да. После победы пролетариата мы шагнем за пределы атмосферы.

– Причем здесь победа пролетариата? – удивился Майендорф. – В Германии тоже активно занимаются проблемами реактивного движения. Например, профессор Оберт[8]8
  Герман Оберт (1894–1989) – из пионеров ракетной техники. В 1938–1940 годах проводил экспериментальные работы в области ракетной техники в Вене, а в 1940–1941 годах – в Дрездене. В 1941–1943 годах – инженер-консультант в Немецком военно-исследовательском центре в Пенемюнде. В 1943–1945 годах – инженер-консультант по разработке пороховых военных ракет на Вестфальско-Анхальтских заводах взрывчатых веществ. Один из основателей Немецкого общества ракетной техники и космического полета. В 1951 году Общество учредило медаль Оберта, присуждаемую за фундаментальные исследования и выдающиеся заслуги в области ракетной техники и космонавтики В 1963 году Обществу присвоено имя Оберта.
  В июне 1923 года за свой счет Оберт издает книгу «Ракета для межпланетного пространства» («Die Rakete zu den Planetenräumen»), переизданную позже в 1925, 1960, 1964 и 1984 годах.


[Закрыть].

– Я знаком с его трудами, – сообщил Алекс.

– О-о, вы серьезный юноша. Крепко беретесь за дело. Чувствуется германская кровь. Послушай, Алекс, ты не хотел бы черкнуть несколько строк Магди?

Майендорф достал из внутреннего кармана ручку и почтовую открытку и протянул их Алексу.

Тот густо покраснел и решительно отказался:

– Простите, дядя Людвиг. Я совсем не помню Магдалену.

– О-о, эта мужская забывчивость! – засмеялся Майендорф. – А ведь вас называли женихом и невестой. Ну, как хочешь.

Алекс неожиданно нахмурился и начал прощаться. Поднялся и торопливо вышел.

Трущев отметил про себя, что молодой человек четко выполнил просьбу, переданную ему через отца Закруткиным – ничего не передавать Майендорфу, ничего не подписывать, ничего не брать в руки.

Майендорф с трудом скрыл разочарование и так же аккуратно разложил по карманам ручку и открытку.

Они еще немного посидели со старым Шеелем и распрощались. На прощание Майендорф меланхолично заметил:

– Только Богу известно, когда мы еще встретимся, Альфи.

Сличение записи разговора, произведенное в областном управлении, с представленным старшим Шеелем отчетом, ясности не внесло. Все материалы сходились текстуально – ничего подозрительного в них не было. Даже в Москве аналитики, прошедшие подготовку в спецотделе, разрабатывавшим сверхчувственные методы обнаружения истины, а также определение личностных характеристик по почерку и иным психофизическим данным, не обнаружили в рукописном тексте никаких потаенных смыслов, а также скрытой информации или инструкций вредительского характера.

После возвращения в столицу Трущев доложил Федотову о проведенных оперативных мероприятиях, а также о результатах проверки доноса Ефимова.

Тот внимательно выслушал молодого сотрудника, потом задал вопрос:

– Какой вывод, голубчик, можно сделать из вашего доклада? Нелицеприятный, голубчик! Врагу удалось переиграть вас! Если исходить из вашей версии, что Барон – скрытый враг, или, точнее, агент глубокого залегания, чем вы можете объяснить эту встречу?

Николай Михайлович почувствовал, как пол уходит у него из-под ног. Действительно, что он мог предъявить начальству? Уверенность в том, что Шеель заранее знал о встрече и готовился к ней? Интуитивную догадку – у Шееля, возможно, был особый канал связи? Этого крайне мало. С какой стати в Берлине стали бы так явно светить своего агента? И есть ли вообще потаенный смысл во всей этой нелепой истории или все это выдумки его богатого воображения? Тогда почему начальство так вцепилось в этого барона?

– Разберитесь, голубчик, во всей этой путанице. Учтите, мы постоянно опаздываем с оперативными мерами. Враг все время идет на шаг впереди нас. Следовательно, нам тоже надо поспешить. Нам требуется как можно быстрее выявить нутро и успеть сделать ответный ход.

– Может, арестовать Шееля? – предложил Трущев, пытаясь уйти от ответственности.

Федотов, до того момента смотревший в бумаги на столе, вскинул голову.

– Пытаетесь уйти от ответственности? Нехорошо, голубчик. Вы же сами настаивали – изоляция Барона преждевременна. Что же заставило вас изменить мнение? Полагаете, под давлением он что-нибудь выложит? А если ему нечего выкладывать? Если мы гоняемся за заячьим хвостом? Николай Михайлович, вы работник молодой, а я оттрубил в контрразведке восемнадцать лет, и поверьте: наша задача – выявить нутро. Партия надеется, что вы справитесь с этой задачей. Надеюсь, мне не нужно напоминать вам, что партия не простит нам ротозейства.

Следующий вопрос начальника застал Трущева врасплох.

– Дочка молчит?

Николай Михайлович помедлил, потом молча кивнул.

– Что говорят врачи? – спросил Павел Васильевич.

– Острый шок. От страха потеряла дар речи. Терапевтическое лечение не помогает.

– Когда это случилось?

– Перед самым моим возвращением с Урала. Поздно возвращалась домой с катка. В подворотне пристал какой-то негодяй. Начал пугать каким-то Горын Горынычем. Света перепугалась и потеряла дар речи.

– Негодяя нашли?

– Так точно. Посадили по 58-й, пункты восьмой и десятый[9]9
  58–8. Совершение террористических актов, направленных против представителей советской власти или деятелей революционных рабочих и крестьянских организаций, и участие в выполнении таких актов, хотя бы и лицами, не принадлежащими к контрреволюционной организации.
  58–10. Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений (ст. 58–2–58–9 настоящего Кодекса), а равно распространение или изготовление, или хранение литературы.


[Закрыть]. Федотов вопросительно глянул на Трущева.

– Что, обнаружили умысел на теракт?

– Нет, товарищ старший майор. Преступник – местный пьяница Найденов. Он из бывших, как налижется, ко всем пристает. Просто на допросе он не смог объяснить, кто такой Горын Горыныч. Говорит, змей летучий. Его спросили – на кого намекаешь, гнида? Он ответил – ни на кого не намекаю, это образ такой сказочный. Ему тут же влепили за контрреволюционную пропаганду, а умысел на теракт – это довесок.

– Да, дураков у нас хватает… Говорят, в случае шока бывает полезен гипноз. Кстати, у нас есть такой специалист, врач Смирнов Николай Александрович. В конце двадцатых он выступал с сеансами массового гипноза. Может, слыхал – работал под псевдонимом Орландо. Я попробую поговорить с ним, но на успех не рассчитывай. На нем сейчас висит спецлаборатория.

После паузы начальник КРО произнес потвердевшим голосом.

– Давай вернемся к Шеелю. Все личное отставить. Ищи ниточку, Николай.

Выйдя из кабинета, Трущев не удержался и вытер пот со лба, затем с горечью прикинул – ищи, говорит, ниточку.

Где ее искать?

* * *

Вернувшись на рабочее место, Трущев раскрыл папку с материалами по делу Шееля и с ненавистью глянул на собранные здесь бумажки.

Что еще можно было выжать из этой груды изученных до последней запятой и проверенных до самых мельчайших фактиков документов?

В голове была сумятица. Перепуталось все: Шеель, Ефимов, Кудасов, Берия, Меркулов с Найденовым – все они зачем-то слились в шестиглавого, пышущего огнем змея.

Окатили пламенем.

Трущев даже вздрогнул. Из-под спуда ни с того ни с сего всплыло лицо дочери. Света была ему неродная. С первого дня знакомства она называла его папой.

Скоро в школу, а девочка молчит, будто воды в рот набрала. Удивительно заботливая и не по годам рассудительная кроха. Раньше, как было, придешь с работы, она обязательно напомнит – папа, надень тапочки; папа, лежа не читают, можно испортить глаза.

Такая маленькая промокашка, а учит!..

В который раз Трущев перебрал уложенные в папку фотографии, перечитал справки, рапорты наружки, донесения, записи опросов свидетелей – все, что было собрано о Шеелях, якобы с самыми добрыми намерениями приехавших в Советский Союз. Все одно и то же: не состоял, не присутствовал, не замечен, анекдотов не распространял, в общественных мероприятиях принимал самое активное участие. С лопатой в руках, невесело пошутил про себя Трущев. Фотографии, собранные в папке, тоже нахально помалкивали.

К каким только врачам Свету ни водили, все только руками разводят. Советчиков тоже хватает, особенно по месту службы. В парткоме обещали помочь. Федотов тоже – вспомнил об Орландо-Смирнове! К Смирнову вообще не подступиться, его курирует Абакумов. Говорят, собирается жениться на его дочери. Вот так всегда – в одном ведомстве трудимся, одной идее служим, а помочь нельзя. Спецлаборатория, видите ли, на нем висит! Секретность!..

Николай Михайлович, будучи еще совсем молодым членом партии, не удержался и в сердцах проклял тот день, когда он согласился перейти на предложенную инструктором Московского горкома интересную работу. Отчего он не поступил в военную академию? Сейчас бы ходил с наганом в кобуре. Оружие очень прибавляет мужчине росту.

Проклял и машинально глянул по сторонам – не услышал ли кто из коллег, сидевших поодаль? В просторной комнате их было семь человек, каждый на достаточном расстоянии друг от друга. Вроде бы тихо, и кто, скажи на милость, способен проникнуть в чужие мысли и проверить, в какой форме и в чей адрес они направлены? Николай выругал себя за отсутствие выдержки и ехидно поинтересовался – как насчет «не может быть!», которое он уловил в Краснозатонске? Тоже, скажешь, не было?

…Очень куцый хвост у этого барона, никак не ухватишь.

Трущев рьяно потер виски – что ж ты, комроты? Где пулеметы? Где батареи?.. Что у нас есть? Версий две – либо Шеель враг, либо свой в доску товарищ. Разгадка в этой злополучной встрече. Тут он поймал себя на мысли – не слишком ли большое значение он придает этому в общем-то пустяковому факту. Что, по большому счету, может означать эта встреча, как не уловку с целью сбить с толку повисших на хвосте у Майендорфа чекистов? Слишком броско, нараспашку. Все ждут – сейчас что-нибудь случится! Сейчас они обменяются донесениями, паролями, взрывными устройствами и черт знает чем еще. Руководство склонялось к версии компрометации Шееля, чтобы другим баронам было неповадно помогать большевикам.

Молодой опер в который раз перебрал ненавистные бумаги.

Тут его и кольнуло – почему на хвосте у Майендорфа? Почему не на хвосте у Шееля?!

Он затаил дыхание, резво потер виски. Действительно, почему все уверились, что главная фигура во всей этой интриге – Майендорф? Почему не Альфред Максимилианович? Что, если с помощью Майендорфа он попытался избавиться от повисших у него на хвосте чекистов? Как иначе Барон мог расценить предложение Ефимова стучать на сослуживцев? Откажешься – значит, неискренен, согласишься – потом не отвяжутся. Лучшим громоотводом в этом случае мог бы послужить Майендорф. Такой удобный случай доказать свою искренность Шеель не мог упустить.

К тому же он имеет весомую поддержку в облтресте и даже в наркомлесе, и если кому-то придет в голову отдать приказ изолировать его, он должен будет учитывать, что о Шееле известно в Москве и за него спросят.

И крепко спросят!

В таком случае ни о какой компрометации Шееля речи не идет, и Альфред Максимилианович – враг. И матерый!.. Следовательно, за десять лет в Советском Союзе он не мог не наследить. Тогда где эти следы? В биографии, в послужном списке. Выходит, ты один такой умный, а все остальные лопухи? Выходит, грош цена всем этим справкам, опросам, докладным, фотографиям, отчетам и прочей макулатуре? Трущев осадил себя – вовсе необязательно. Просто каждым случаем занимались разные следователи, от них требовали результат, и побыстрее. У них просто не было ни времени, ни возможности расширить угол обзора.