Текст книги "Супервольф"

Я решил подвести итог. Если Вилли хотел показать, что способен загнать меня в угол, он добился своего. Выхода у меня не было, разве что маленькая лазейка. К сожалению, вдвоем в нее не проскользнуть. Хуже всего, я никак не мог пробиться сквозь его ментальную защиту. Стоило ему мысленно просвистеть злополучный фокстрот, как я терял силу.

– Я должен подумать. Посоветоваться с Ханни.

– Конечно, дружище.

* * *

Я все выложил товарищу Рейнхарду – и про шпика, и разговор с Вайскруфтом. Он невозмутимо выслушал меня и как бы со стороны прокомментировал:

– Прекрасный образчик буржуазной демагогии.

– Это все, что вы можете сказать?! – возмутился я.

– Все уже сказано, товарищ Мессинг. Пора в дорогу.

– Я должен поговорить с Ханни!

– Этого только и ждет от тебя господин Вайскруфт.

– Чего?!

– Что ты приведешь его к Ханне. Вы не должны видеться до самой границы. Встретитесь в Варшаве. У нее будут твои документы, далее вы отправитесь как супружеская пара. Брак зарегистрируете в Москве. Желаю счастья, Вольф.

* * *

Была короткая теплая июльская ночь. Я сидел на балконе в плетеном кресле и разглядывал Луну. Искал воду в тамошних морях.

Воды не было. Была Земля, Германия, Берлин, последние трамваи, редкие прохожие, шуцман на углу Фридрихштрассе и Шарлоттенштрассе.

Каким образом Вилли овладел Ханной? Неужели так, как мы занимались любовью? Этот интерес обижал меня. Достойней забыть о словах Вилли. Этого требовали приличия, любовь, благородство и множество других «измов», окруживших меня, пытавшихся успокоить, однако обида не утихала. Еще оскорбительней казалась мысль, что я остался в дураках.

Этот мир оказался не таким простым, каким прикидывался.

Вилли был прав, я люблю драгоценные камни, мне нравится жить в достатке. Я предпочитаю, чтобы моя жена носила в животике моего ребенка, а не партийные документы, но и согласиться на предложение Вайскруфта было откровенной глупостью. Стоит только подписать контракт, и я уже не буду волен над собой. Очень скоро обнаружится, что помимо выступлений в казино, театрах и кабаре мне придется выполнять кое-какие другие неприятные миссии. Мне будет не за что уважать себя. Это было ясно как день, ведь я уже лежал в гробу и мог с уверенностью, без всякой мистики, различить руны, которые вычерчивались на громадном лунном диске.

Что обещала мне Москва? Место в строю? Чувство локтя, а в перспективе возможность принять участие в грандиозном эксперименте, неизбежность которого я ощутил на собственной шкуре? Но и здесь все было не так просто. Эксперимент экспериментом, но я не мог отделаться от ощущения, что этот таинственный город только и ждал момента, чтобы изменить мне, как изменила любимая женщина. Эта мысль уверенно протаптывала дорогу, и чем глубже я вникал в смутную бездну грядущего, тем откровеннее вырисовывалась незамысловатая истина – чтобы уверенно чувствовать себя в Москве, я должен совершить предательство. Изменить себе. Или себя, что, по сути, одно и то же.

Что я знал о России, кроме того, что там царствуют большевики, люди там равны, свободны и счастливы, а все неурядицы, моря крови – это болезни роста?

Вспомнился русский матрос, навестивший Гуру Кальварию. Он обладал чудовищной силой, гнул пальцами медные пятаки. Неужели все русские способны гнуть пальцами монеты, пить водку, строить социализм, без жалости расправляться с классовыми врагами и готовить мировой пожар, который скоро будет раздут на горе всем буржуям?

Мне не было никакого дела до русских, но оказаться выброшенным из Германии и не найти приюта в России было страшно. Мне не давали покоя голоса зовущих, каждый старался быть соблазнительным, прельщал. Страшно было поддаться им, ведь в какую сторону ни шагни, сразу угодишь в ловушку – стань таким, как я хочу. Долетел до меня и слабый, тоскливый призыв Ханни. Она думала обо мне, мечтала обо мне.

«Где ты, Вольф? Помнишь ли обо мне, любишь ли?..»

Я мысленно крикнул в ответ – помню, люблю!..

Она не услышала, она была далеко. Интересно, смогу ли я отыскать Ханни в миллионном городе? Предупреждение Рейнхарда относительно подспудного намерения Вайскруфта ко мне не относилось. Остерегаться следует обычным людям – тем, которые шумят, которых видно. Перед Мессингом стояла другая задача – способен ли я стать невидимкой? Хватит ли у меня сил превратиться в не-Мессинга?

Я не удержался от соблазна. Вышел из номера, спустился на первый этаж. Обозревая с площадки лестницы гостиничный холл, обнаружил двух подозрительных субъектов, читавших вечерние газеты. В двенадцатом часу ночи! Что если прикинуться мальчишкой, сопровождавшим гостей, и пройти мимо них?

Я задержал дыхание, погрузился в сулонг и двинулся в их сторону. Прошел мимо, обогнул соседний столик и направился к выходу. Никто из низших жрецов полицейского управления не шелохнулся, не скосил глаза, не выдал себя учащенным биением пульса или усиливающимся потоотделением.

Мессинг вышел на улицу, свернул за угол, перевел дух. Эксперимент завершился успешно, можно было возвращаться. С другой стороны, судя по настойчивости, с какой Вилли атаковал меня, трудно представить, что на операцию выделили всего двух человек. Где же другие? Я направился в проулок, осмотрел темный двор. Так и есть, вон он, субчик. Торчит у черного выхода из ресторана! Есть еще и хозяйственный пандус, куда заезжают машины, но его можно и не проверять. Все ясно.

Это называется западня!

Если Вайскруфт и научился чему-то за те годы, что мы были знакомы, к его подчиненным это не относится. Интересно, сумеют ли они обнаружить, что я покинул номер и иду по улице? Если да, вскоре должна последовать суета, телефонные звонки, допрос персонала.

Минут двадцать я торчал возле гостиницы. В гостинице властвовала предсонная тишина, гасли окна. Вывод, полезный и для Москвы, – оказывается, я способен легко ускользнуть от слежки. Это был обнадеживающий итог – если люди Вайскруфта проворонили меня в гостинице, как им отыскать Мессинга в огромном городе?

Это предположение следовало немедленно проверить.

Я двинулся в сторону Рейхстага. Никто не преследовал меня, в чем можно было легко убедиться. Улица, названная по имени старины Фрица, просматривалась на большое расстояние, прохожих было мало. Признать в них охотников на такую крупную дичь, как Вольф Мессинг, по меньшей мере глупо.

Я ускорил шаг. Мысли Ханни долетали все отчетливее, исходили они с северо-западной стороны, из Моабита. В них не было и следа незримой червоточинки, о которой упомянул Вайскруфт. Это обнадеживало, придавало неодолимую сладость зовущему из-за реки голосу. Перебравшись через Шпрее, я, ни на минуту не теряя бдительности, двинулся по набережной. Здесь было многолюдней, и все равно никаких следов скрытой угрозы.

На набережной я подхватил подвернувшееся такси и, указав направление, более уверенно двинулся на зов. Остановил машину, когда обнаружил, что Ханни где-то рядом. Вышел из такси и, заметая следы, направился в противоположном направлении. Свернув за угол, обнаружил, что ментальный голос заметно ослабел, затем прервался. Я постоял и, убедившись, что такси скрылось из вида, двинулся в обратную сторону.

Мессингу не надо было оглядываться, бросать взор на витрины, наклоняться, чтобы завязать шнурки на ботинках. Я замечал все, что происходило на сотню шагов вокруг. Я был волен делать в этом огромном городе все, что захочу. Даже обнять Ханни.

В Моабите ночные улицы были тусклы и невеселы. Редкие ночные заведения откровенно экономили на электрическом освещении, отчего город превратился в некое подобие кладбища. Очередное падение марки вогнало горожан в уныние, редкие прохожие походили скорее на тени, машины – на катафалки.

Властелином этого погоста был я, Вольф Мессинг, дрянной еврейский мальчишка, отказавшийся от веры отцов; вундерман, прибившийся к тевтонам, пролетариям и прочим научным работникам. Я мог, взяв за руку каждого зрителя, довести его до счастья. Я мог отыскать всеобщую радость и подарить ее всем ощущавшим себя униженными и оскорбленными. В этом мне не было равных. У меня не было соперников! Где вы, следопыты и загонщики? Зачем вы попрятались, это бесполезно! Я разгляжу вас в любой подворотне, обнаружу в любой щели, усилием мысли заткну ваши грязные пасти. Выходите, не трусьте, покажите себя.

Я не заметил, как мой шаг стал упругим, равномерным. Я ступал в ногу с судьбой, в такт громыхавшей где-то поблизости американской джаз-банде. Не сразу до меня дошло, что я марширую под звуки ненавистного мне фокстрота, название которого напрочь испарилось из памяти. Когда Вольф осознал, под чью музыку марширует, меня охватила ярость – Вольф Мессинг не позволит так поступать с собой. Меня словно ударили ножом в сердце, боль была нестерпимой, и я вошел в неприметную дверь.

Подъезд был обычный, берлинский, какие устраивают в дешевых домах для рабочих. Сразу за вестибюлем обшарпанная стойка, за ней не менее ободранная и заплеванная лестница. За стойкой меня встретила чрезвычайно накрашенная дама, предложившая любые услуги за пятьсот миллионов марок.

Это были даже не копейки, гроши.

Я облокотился локтями на стойку и спросил:

– Фрау, подскажите, как называется фокстрот, который исполняют музыканты?

Дама посмотрела на меня как на сумасшедшего.

– Господину угодно танцевать? Ему нужна партнерша?

– Нет, всего-навсего, название фокстрота!

Из бокового прохода выскочила стриженная под мальчика девушка и, высоко подобрав юбку, торопливо полезла вверх по лестнице.

Дама окликнула ее:

– Лили, что они наяривают?

Девушка вздрогнула, замерла, затем торопливо, не опуская юбку, полезла вниз. Мы с ней были примерно одного роста, возможно, поэтому она не обратила на меня внимания у стойки. Поправив прическу, Лили с ходу бросилась в атаку.

– Мужчине скучно? Мужчине не спится? Пойдем, дорогой, я утешу тебя. Лили готова утешить всякого, кого мучает бессонница.

Она схватила меня за рукав. Я отшатнулся, вырвался.

– Я не страдаю бессонницей. Я страдаю оттого, что не могу вспомнить название этого фокстрота. Эта мелодия завязла у меня в мозгах.

Лили подозрительно глянула на меня.

– Ты не хочешь подняться наверх? – спросила она.

Я отрицательно качнул головой.

– Тогда вали отсюда, бродяга! – решительно заявила Лили. – Если тебе негде переночевать, не надо думать, что здесь живут дурочки. Название фокстрота узнаешь, когда заплатишь.

В расстроенных чувствах, под басовитый раскатистый хохот красавицы, сидевшей за стойкой, я выскочил на улицу. Музыканты, словно насмехаясь надо мной, грянули во всю мощь. Из окон третьего этажа обрушилась такая лавина звуков, что я зажал уши и бросился наутек.

Отступать было поздно и горько. Скоро я замедлил бег, двинулся степенным шагом, стряхнул невидимую пылинку с добротного костюма, поправил шляпу. Восстановив душевное равновесие, нехотя прикинул – не напустить ли на посетителей этого паскудного заведения толпу призраков. Пусть они, черепастые, костлявые, окружат стойку и посмеются над бандершей, а кто-то из очевидных паранормальных мертвецов составит компанию Лили.

В этот момент меня вновь окликнула Ханни. Ее голос проклюнулся на противоположной стороне улицы. Удачным месторасположение явочной квартиры не назовешь. От звуков музыки можно сойти с ума, но это были такие пустяки по сравнению с тем, что она была рядом, она помнит обо мне, она скажет, как называется этот проклятый фокстрот.

Свернув за угол, я обнаружил дом, откуда доносился ее зов. Мрачная пятиэтажная громада в общем строю других таких же громад, более похожих на коммунальные гробы.

Пятый подъезд.

Некоторое время я постоял под арочным проходом. Вынюхивал, высматривал, изучал. Пошли они к черту, этот Рейнхард вкупе с Вайскруфтом! Пусть охотятся друг за другом. Мессинга им все равно не поймать. Неужели я не могу побыть часок с любимой женщиной?

Я поднялся на третий этаж.

Позвонил.

Дверь открыла Ханни. Она вздрогнула, на ее лице начертался ужас.

– Что ты здесь делаешь?! Немедленно отправляйся в гостиницу!

Я попытался объяснить, что меня изводит уныние, что меня неотступно донимает проклятый фокстрот.

Ханни захлопнула дверь.

Я постоял возле двери. На что я рассчитывал? У Ханни был сильный характер – такой, какой мне требовался. Она ни за что не откроет дверь. К тому же партийная дисциплина запрещала ей подвергать опасности товарища, пусть даже это был милый друг. В этом упрямстве была своя логика. Я быстро спустился по лестнице, вышел во двор.

Во дворе было тихо, разве что вдали странного вида старичок прогуливал терьера.

* * *

На вокзал я прибыл часа за три до отправления поезда.

Слишком рано, но оставаться в гостинице не было больше сил. Утром, подписав бумаги о расторжении контракта с Цельмейстером, я вернулся в номер. Достал чемоданы, распахнул их, начал собирать вещи. Потом впал в оцепенение и некоторое время разглядывал пустые полости двух прямоугольных, из хорошей кожи, бегемотов, с которыми ездил на гастроли. Спросил себя – что я делаю? Не сошел ли с ума, собирая эти тряпки? Появиться в Москве с грудой костюмов, с французской парфюмерией, до этого надо было додуматься. Затем выбрал небольшой чемоданчик, уложил самое необходимое, надел лучший костюм и, прикрыв его домашним атласным халатом, вышел в коридор.

Пусто.

Направился к хозяйственной лестнице, спустился в подвал. Издали затуманил глаза прикорнувшему у двери шпику и без всяких помех вышел на улицу. Скинул халат и сунул его в мусорный бак, затем дворами выбрался на соседнюю улицу. На такси добрался до Северного вокзала.

На вокзале расположился в ресторане, у окна, откуда был виден подземный выход на платформу, куда должны были подать международный состав.

Заказал легкий завтрак. Хотелось разделить его с Ханни, но правила конспирации запрещали это. Мы встретимся в Варшаве – городе, в окрестностях которого я вырос и в котором дальше Мировских торговых рядов, где отец сбывал посредникам яблоки, никогда не бывал. Жизнь обильно смущает сожалениями всех, кто вырос в нищете, и только с помощью самого прогрессивного в мире учения можно избежать такого рода накладок. Мысль логичная, но не дающая успокоения. Еще несколько часов, и моя жизнь изменится. Скоро я стану полноценным «товарищем», вольюсь в ряды борцов за дело рабочего класса.

Денек выдался пасмурный, в ресторане было малолюдно. Самое время поднять настроение редким клиентам. К роялю, установленному в углу зала под раскидистыми пальмами, подошел бледный молодой человек во фраке, сел и заиграл ненавистный мне фокстрот.

Это было слишком.

Я подозвал официанта и поинтересовался, как называется эта танцулька.

– Какая танцулька? – не сразу догадался он.

– Та, которую наигрывает молодой человек.

– Ах, эта!.. Фокстрот «Мозамбик», господин.

Конечно, «Мозамбик»!

Как же я раньше не догадался!

С глаз упала пелена, я увидел все и сразу, но, прежде всего, двух сидевших в черном «опеле» мужчин. За рулем сидел Зигфрид Кёпенник. Из-под арки вышла Ханни, огляделась и направилась к трамвайной остановке. Она выглядела как вполне буржуазная дама – шляпка с вуалью, бархатный жакет, белая блузка, узкая, по моде, юбка.

Ужас сковал меня. Я мысленно крикнул – вернись!

Спасайся!!

Ханни не услышала меня. Добравшись до перехода, она посмотрела налево, направо и начала переходить улицу. Зигфрид дал газ. Машина с места разогналась до сумасшедшей скорости и настигла Ханни возле самой остановки. Еще шаг, и она стала бы недоступна убийцам, однако ей не хватило этого шага.

Она не успела.

Машина на скорости ударила ее левым бампером. Ханни отбросило на трамвайные пути. Люди на остановке бросились к ней, кто-то побежал в ближайшее кафе к телефону.

Я увидел лицо Ханни. Оно было спокойно, только жизнь почему-то стремительно стекала с него. Ее глаза, мои любимые голубые глаза, теряли выражение и на глазах проваливались в некую недоступную и непонятную бездну.

Я на всю жизнь запомнил этот взгляд. Ее последний взгляд, угасший очень быстро, на руках у какой-то гражданки, придерживающей ей голову.

Официант, заметив неладное, приблизился ко мне.

– Что-нибудь желаете заказать?

Я даже не взглянул на него. Я не видел его. Я вообще ничего не мог разглядеть, перед глазами колыхалась зыбкая муть.

– Что с вами? – испугался официант. – Вам плохо?

За моей спиной раздался знакомый голос:

– Не беспокойтесь, сейчас господину станет лучше.

Я прозрел и обнаружил усаживающегося напротив меня Вайскруфта.

Он улыбнулся и поинтересовался:

– Далеко собрался, Вольфи?

– Тебя это не касается.

Тот кивнул.

– Возможно, но я пришел сообщить тебе печальное известие. Только что Ханну сбила машина. При переходе улицы. Несчастный случай. Она скончалась на месте.

Я усмехнулся, мне стало радостно. Теперь я мог отомстить за все сразу, но прежде всего за Ханни.

– Несчастный случай? – переспросил я.

Вилли кивнул.

– Если не считать, что за рулем был Зигфрид.

Вайскруфт не смог скрыть удивления:

– Полиция пока не выяснила, кто был за рулем.

– А я утверждаю, что за рулем был Кёпенник! Знаешь такого? В котелке с усиками. Его, кажется, Зигфридом зовут. Теперь ему не отпереться. И тебе тоже!

Вайскруфт быстро пришел в себя.

– Твои свидетельские показания, Вольфи, вряд ли кого-нибудь заинтересуют. Полагаю, расследование придет к выводу, что с Ханни расправились ее сообщники, чтобы на суде в Эйслебене она не обвинила их в заговоре с целью захвата власти насильственным путем.

– Это ты сам придумал, или кто-нибудь подсказал?

Вилли пожал плечами.

– Какая разница!

– Огромная, – ответил я. – Если ты сам придумал, я уничтожу тебя. Помнишь, к нам в паноптикум привезли экспонат – человека, напоминавшего жабу? У него имелось по два сустава в коленях и локтях, и он мог складывать под собой руки и ноги. Стоило ему присесть, как он становился похож на земноводное, приготовившееся к прыжку. Он, правда, был далеко не слабоумный человек, чего не скажут о тебе. Ты так долго рассказывал мне, какой я даровитый по телепатический части, что теперь я уверился в этом.

Я ударил его мыслью – стоять смирно. Не дергаться. Он сел прямо, затем, пошатываясь, встал, спотыкаясь побрел к выходу. Сзади ко мне тут же подскочили два негодяя, один из них ударил меня по голове резиновой дубинкой. Какая-то женщина в ресторане вскрикнула. К моему столику подскочил официант, за ним не спеша двинулся метрдотель. Вилли Вайскруфт, воспользовавшись тем, что я взвыл от боли, воспрянул духом и, показав значок, успокоил публику:

– Не беспокойтесь, все в порядке. Задержан террорист. Прошу сохранять спокойствие.

Тупая боль в затылке мешала мне сосредоточиться. Двое сопровождавших Вилли полицейских в штатском подхватили меня под мышки, заставили встать. Вилли приблизился вплотную и прошептал, гнусно изменив лицо:

– Веди себя прилично. Это для твоей же пользы. Ты меня понял?

Я кивнул.

Боль проходила. Я собирался с силами, а посему вел себя как покорная овца. Я расплатился, мы вышли из ресторана на перрон, дружно направились в сторону подземного перехода. Спустились в переход. В этот момент на вокзале объявили посадку на поезд, следующий до Варшавы.

В переходе я решительно задвигался, потребовал, чтобы меня отпустили. Вилли приказал ослабить хватку. Далее я пошел самостоятельно. Возможно, это помогло мне избавиться от ушиба о пол, который был бы неминуем, если бы эти остолопы по-прежнему держали меня под руки.

На них напали сзади – ударили металлическими прутьями по головам. Они рухнули как подкошенные. Вилли, на мгновение поддавшись испугу, выхватил пистолет, однако выстрелить не успел. Пуля одного из нападавших настигла его раньше. Вайскруфт рухнул на бетонный пол, а один из тех, кто свалил полицейских, поднял с пола мой чемоданчик, сунул мне его в руку, затем передал сверток и шепнул:

– Документы и билет. Пятый вагон. До свидания, товарищ. Удачи!

Он вскинул правый кулак до уровня плеча и потряс им. Я ответил им тем же салютом и бросился вверх по лестнице.

В переход спускался какой-то коммивояжер. Еще несколько ступеней, и ему откроются три тела, лежавшие на бетонных плитах. Надо поспешить.

Я выбежал на перрон, бросился к составу. Возле вагона я развернул сверток. Сверху лежала фотография Ханни. Это была замечательная фотография, лучше не бывает…

Я протянул билет проводнику. Не теряя присутствия духа, проследовал в вагон. Поднимаясь по ступенькам, поинтересовался:

– Когда будем в Варшаве?

– Ранним утром, господин.

Я многозначительно, с достоинством кивнул, нашел свое купе. Оно было свободно.

Можно было дать волю слезам.

Ранним утром в паровозном дыму, который ветром сносило к составу, я вернулся на родину. Вышел на перрон, некоторое время стоял, прислушиваясь к забытому говору. Родные «до видзення», «дзенькую», «пшепрашем, пан» звучали как приглашение. Я откликнулся на него, обогнул вокзал и вышел на площадь. Взял такси и на вопросительный взгляд шофера в клетчатой пятиуголке, с трудом вспоминая слова, выговорил:

– Пану в Гуру Кальварию. Дорогу знаете?

Шофер кивнул и предупредил:

– Это будет дорого стоить пану.

Я успокоил его:

– Пану по средствам. Гоните.

И я помчался в родные места, в новую жизнь, в которой никогда более не будет ни Берлина, ни Москвы, ни явок, ни оружия.

Ни любви.