Текст книги "Украденное детство. Потомку о моей жизни"

Пришла Лиза и сразу завладела всеобщим вниманием. Если Лиза начинала говорить, больше уже никто и ничего сказать не мог. Лиза была красивой и очень эффектной женщиной.

У нее была бросающаяся в глаза внешность, и, конечно, она была очень элегантна, умна. Она всегда рассказывала о том, что ее музыкальное и тем более административное начальство ничего в музыке не смыслит, продвигает бездарей, портит пианистам руки, а вокалистам голоса.

Лиза закончила Петербургскую консерваторию и стала весьма хорошей пианисткой, особенно удавался ей Шопен. Когда решали, кого послать на международный конкурс Шопена в какую-то из европейских стран, выбирали между ней и пианисткой из Москвы Белой Давидович. Поехала москвичка, и стала знаменитой, завоевав первое место на конкурсе.

Многие потом говорили, что Лиза была лучшей исполнительницей Шопена, но ее больше никуда и никогда не посылали.

Лиза рассказывала, как, живя в Москве, она давала уроки музыки Надежде Аллилуевой, жене Сталина.

– Однажды, – рассказывала она, – к обеду пришел Сталин. Во время обеда он спросил Лизу: «А Вы член партии?»

Лиза не была членом партии. Может быть, поэтому уроки музыки довольно быстро завершились. На любом ответственном месте, должны были работать члены партии. Это была партийная политика. Учитель музыки у жены великого вождя, конечно же, должен был состоять в коммунистической партии.

Надежда Аллилуева покончила жизнь самоубийством. Я стоял у ее памятника на Новодевичьем кладбище, смотрел на удивительно красивые и выразительные руки, изваянные скульптором, и думал о музыке, которую извлекали эти пальцы. Мне представились три человека за обеденным столом: «А вы член партии?» – прозвучало у меня в ушах…

У нас в доме не было ни рояля, ни пианино, а мне всегда очень хотелось слушать, как Лиза играет. До войны в нашем доме она только пела. У нее было глубокое красивое контральто.

Она где-то училась петь, и теперь показывала всем нам, чему научилась. Даже, может быть, чересчур часто и много.

Вскоре у нее появились свои ученики.

Лиза жила с младшей сестрой Рахилью в одной комнате в коммунальной квартире на улице Марата. Она все еще не была замужем, скорее всего, потому, что предъявляла очень высокие требования к мужчинам.

Меня эти вопросы – замужем—не замужем – тогда не волновали. Мне нравилось, когда приходила Лиза, потому что с ней приходил в дом шумный праздник.

И, тем не менее, когда я копаюсь в своей памяти, пытаясь вспомнить эти годы, в моей голове возникают звуки музыки, но не Шопен и не Лист, любимые композиторы Лизы, произведения которых я после войны слышал в ее исполнении неоднократно, а Бетховен, его удивительная «Лунная» соната, несравненная «Аппассионата», соответствующая моему настроению «Героическая».

И я вижу картинку: комната с роялем – Лиза играет Бетховена. И я узнаю эту комнату – это ее комната на ул. Марата, где она жила вместе с Рахилью, а мы с мамой у них в гостях.

У меня с детства к Бетховену особое отношение. Он звучит во мне, и когда его начинают играть, моя душа сама настраивается на эти божественные звуки.

Единственная фотография Лизы – Елизаветы Иосифовны Гинзбург (1902-?), которая у меня есть. Фотография послевоенная

Зиновий (мы все его звали Золей) окончил институт и работал инженером на заводе им. Карла Маркса в Ленинграде. Он жил за углом на улице Красной связи, занимая комнату в коммунальной квартире. В 1930 г. он женился на очень красивой москвичке Муре, и вскоре одна за другой в этой семье появились две девочки – сначала Лена, а через два года Тата, которая была чуть старше меня. Золя оказался очень ревнивым, он ревновал Муру к каждому мужчине, который взглянул на нее (может быть, и не без оснований). Говорили, даже и побивал ее во время приступов ревности.

К тому моменту, когда моя память проснулась, Муры уже не было в Ленинграде, она ушла от Золи и вместе с девочками и своей мамой, которую все звали Амба, уехала в Москву.

Золя продолжал её без памяти любить и иногда обсуждал со своими сестрами, вернется ли она к нему обратно. Он даже дважды ездил в Москву уговаривать ее. Мура не вернулась. Так и жил он один, как говорили у нас дома, бобылем.

Золя хорошо играл на виолончели. Ему не удавалось поиграть в своей квартире, так как соседи не хотели слушать музыку, поэтому он приходил к нам с виолончелью. Он умел извлекать из инструмента красивые глубокие звуки.

 
Я слушал, затаив дыхание:
Ох, нет сил снести разлуку,
Жгучих ласк твоих я ожидаю.
От счастья умираю…
 

– рыдала его виолончель.

Зиновий (Золя) Иосифович Гинзбург (1904—1980?).

Рахиль, как и мой папа, окончила Холодильный Институт, но я не знаю, где и кем она работала до войны.

Она была очень красива, какой-то особенной, чистой, благородной красотой, ее тонкие черты лица привлекали внимание, и потом уже трудно было отвести глаза в сторону и перестать любоваться ею.

Рахиль (слева) и мама. Рахиль Иосифовна Цирульникова (Гинзбург) (1908—1998)

Рахиль часто приходила к нам, чтобы поесть, поговорить с бабушкой или мамой. Она не была такой шумной, как другие ее сестры, можно даже сказать, что ее отличала сдержанность.

Возможно, она была мудрее других. Моя мама тоже была очень мудрой, и, возможно, поэтому Рахиль выделяла маму из всех сестер. Именно моя мама была ее старшей подружкой. Рахиль тоже играла на рояле. Она училась в музыкальном училище и окончила его. В присутствии Лизы Рахиль никогда не садилась за инструмент, но в ее отсутствие с удовольствием играла. Все довоенные годы Рахиль и Лиза жили вдвоем.

У Рахили был друг Натан Цирульников, её троюродный брат. Перед тем, как его призвали воевать с белофиннами, они поженились. Но после финской войны его оставили служить в Красной армии.

Он служил до самой войны, а потом еще четыре года воевал с немцами и вернулся домой только в августе 1945 г. Рахиль все эти годы ждала его… и дождалась.

Приходя к нам, Рахиль всегда целовала и обнимала меня, глаза ее теплели, она расспрашивала меня о моих занятиях, и я видел, что ей интересно то, что я ей рассказываю. Она была мне, как подружка.

Лёва никогда не учился в Институте. Он работал в организации, которая поднимала затонувшие корабли. Она называлась ЭПРОН. Как расшифровать это название я тогда не знал.

Поскольку корабли тонули не только в Неве, Лёва постоянно был в командировках. Но как только оказывался в Ленинграде, приходил к нам. На нем всегда была морская командирская фуражка с кокардой, которая ему очень шла и придавала лихой вид. Эта фуражка мне очень нравилась, и я ее постоянно надевал на голову и смотрелся в зеркало.

– Лёвушка, – говорила бабушка, – как же долго тебя не было.

Лёва был кудрявым, черноволосым молодым человеком. Очень живое лицо, глаза, слегка косившие, так что мне казалось, что они смотрели в разные стороны, заводной неутомимый характер – все это привлекало к нему внимание окружающих. Люди с ним сближались мгновенно и навсегда оставались друзьями. Он всегда бросался, если нужно было кому-то помочь. Все и звали его Лёвушкой.

– А как вы поднимаете корабли? – спрашивал я. Он отвечал односложно, лишь бы отмахнуться. Ему всегда было некогда.

– А «Челюскин» вы будете поднимать? – не унимался я.

– Если и будем, то нескоро, – отвечал он коротко.

На месте, где он только что находился уже никого не было.

– Он прямо как метеор, – сказал мой папа. Я знал, что метеор и метеорит – одно и то же. Метеориты – это остатки комет, которые находят на земле. И я тогда не понял, почему папа назвал Лёву метеором.

 
Якорь поднят, вымпел алый
Плещет на флагштоке.
Краснофлотец, крепкий малый,
В путь идет далекий.
 

По радио пели «Краснофлотскую». В моем детском сознании она связана с Лёвой, хотя он не был краснофлотцем. Музыка этой песни-марша плохо пелась, и поэтому не очень нравилась мне, но я всё же помню два куплета из нее. Вот второй:

 
Как прощались мы в Кронштадте,
Цепь как громыхала.
Ты стояла в белом платье
и платком махала.
 

Сегодня эти строки (слова Д. Долев, Ю. Данцигер) мне кажутся несколько странными, да и музыка Матвея Блантера была незапоминающейся.

Перечитывая написанное, я обратил внимание на то, что я так и не узнал, как расшифровывается слово «ЭПРОН». Я посмотрел в Google и легко нашёл его значение: «Экспедиция подводных работ особого назначения». Вот, где работал Лёва до войны.

Интернет всё знает.

Анна (для меня Аня, Анечка) тоже не получила высшего образования. Но это ее абсолютно не интересовало. Она была чуть смуглая, стройная, веселая девушка. Любила петь, плясать, именно она начинала петь песни (запевала), которые исполнялись хором. Очень любили петь песни на два голоса.

Аня работала администратором в Театре Драмы имени А. С. Пушкина.

Ее тянуло к театральной жизни и к музыке, но она не стала ни артисткой, ни музыкантом. Вместе с ней в дом приходило ощущение радости и счастья. Она светилась, она буквально физически испускала эти чувства.

Со своим мужем Фолей Телент они были как два голубка. Нежнейшая любовь загоралась на их лицах, когда их взгляды встречались, выражая беспредельное счастье. Я, ребенок, это видел и понимал. И я сохранил в памяти их любовь.

В дверь нашей коммунальной квартиры два раза позвонили. Два звонка – это было к нам. Открыла бабушка, и Аня впорхнула в комнату, а за ней Фоля с ребеночком на руках. Я навсегда запомнил и сейчас отчетливо представляю себе счастливые лица Ани и Фоли, когда они принесли своего ребеночка. Они прошли в комнату бабушки с дедушкой, положили новорожденную девочку на кровать, застеленную красивым пикейным одеялом, и развернули ее.

Я впервые видел такого маленького ребеночка и смотрел с любопытством.

– Ну, как он тебе, нравится? – спросила меня Аня гордо.

Я подумал, что не знаю, нравится мне маленькая девочка или нет, но на всякий случай сказал:

– Конечно, нравится.

Я был вежливый мальчик.

Аня относилась ко мне не так, как все остальные сестры. Я ей был как родной сын, и я чувствовал ее любовь ко мне. Она и разговаривала со мной по-особому, серьезно, как с взрослым, никогда не сюсюкала, как с маленьким. Вот и теперь, она хотела, чтобы я разделил с ней ее радость, она, как мне кажется, считала, что она родила мне сестренку. Я понимал это тогда, и это понимание осталось во мне, хотя с тех пор прошло уже почти 70 лет.

А дальше одна беда пришла к ней за другой. Скоротечно умер ее Фоля, а вскоре после него умерла и девочка. Аня почернела от горя, и уже не была веселой и беззаботной, как раньше. Я тоже переживал смерть Фоли и девочки. Я не видел их мертвыми, и меня не взяли на похороны, но это были первые две смерти, которые случились у нас в семье.

Как это? Был человек и нет, – думал я. – Когда человек заснет, он просыпается, а когда умирает, – то насовсем. Он уже никогда не проснется, не воскреснет. Я не хочу, чтобы умирали! – всё во мне протестовало против того, что человек не только рождается и живет, но и умирает.

– Вот моя прабабушка Двойра живет уже почти 90 лет, значит, можно жить так долго.

– Почему же Фоля умер таким молодым, а крошечка вообще совсем ничего не пожила? И почему все это случилось с нашей Аней? Где же справедливость? – думал я.

Я не получил ответа на все эти трудные вопросы, хотя я их задавал всем по очереди. Тогда я не знал, что на них мне никто во всём мире не сможет ответить. Я не знал, что такое судьба и какую роль она играет в жизни человека.

Анна Иосифовна Телент (Гинзбург) (1912—1988)

В своем повествовании я делаю остановку, потому что заканчиваются 30-е годы ХХ века. Еще полгода, и начнется страшная война. Жизнь каждого из нас круто изменится и станет непохожей на прежнюю. Я еще буду возвращаться не раз к этим удивительным людям – маминым братьям и сестрам. Они дружили, ссорились, мирились, снова ссорились, но при этом всегда любили друг друга. И все они любили меня, а я любил их. И я их всегда чувствовал. Чувствовал, пока они были живы.

30-е годы были временем их молодости. Как они тогда были красивы, полны жизни, энергии! Как они были шумны, как веселы, как заразительно смеялись, как пели и танцевали!

Они часто приходили в наш дом, потому что еще 10 лет назад, в 20-е годы, это был их дом, они жили здесь со своими родителями и бабушкой Двойрой. Потом они выросли и разлетелись, но дом их родителей Ревекки и Иосифа остался. И бабушка Двойра еще была жива. И они шли в этот дом со своими радостями, кому же еще они могли похвастаться, если было чем, как не родителям? К кому еще они могли прийти со своим горем, у кого еще можно было выплакаться на груди? И где еще можно было встретиться друг с другом?

Каждый из них был сильной личностью. И теперь, когда жизнь каждого из них прошла перед моими глазами, я вижу, что у каждого все сложилось или не сложилось по-своему, и ни у кого жизнь не стала легкой прогулкой.

Эти замечательные люди были моими первыми учителями в жизни, и многому я научился от них и на их примере, делая при этом свои выводы. Теперь никого из них нет, они родились в начале ХХ века и ушли вместе с ним, и я вспоминаю их с любовью и нежностью.

Три сестры – Анна, Рахиль и Зина (мама) в начале 70-х годов

У меня, как и у каждого ребёнка, был свой мир. Мой мир был как сказка. Персонажи моей сказки мама, папа, бабушка, дедушка и прабабушка.

Они жили со мной и были добрыми домашними волшебниками. Каждый умел делать для меня что-то своё. Кто готовить вкусную пищу, кто гулять со мной, катать на санках, покупать томатный сок, водить в кино или в гости, ходить на Невский или в цирк, приносить пластинки с песнями, учить меня игре в шахматы, учить читать, писать и считать, обсуждать далёкие войны. Всего и не перечислить. Я всё воспринимал как игру. И радио в доме было частью этой волшебной жизни. Оно говорило разными голосами, играло музыку или пело.

И всё было для меня, маленького мальчика из сказочной жизни.

А мои горячо любимые дяди и тёти, которые приходили чуть не каждый день, тоже были сказочными добрыми феями. Они все тоже любили меня. Каждый старался сделать для меня что-нибудь необыкновенное, хотел выказать свои чувства ко мне, передавал мне тепло своей души. Наверное, каждый ребёнок чувствует, когда его любят. Я это твёрдо знал, и отвечал искренней непосредственной детской любовью. И я видел, что они это понимали, что это им приятно. Наши чувства друг к другу были взаимны. Они не представлялись мне волшебниками, но не всем же быть волшебниками. Кому-то надо быть и простыми людьми. Но я всегда помнил и знал, что они были детьми волшебников – бабушки и дедушки. Они были сёстрами и братьями волшебников мамы и папы.

А прабабушка Двойра была для меня особенной волшебницей – она была загадочна и таинственна. Она пела мне такие песни, которые больше никто не знал.

А дедушка очеловечивал для меня радио с его новостями о войне, испанских детях, лётчиках и танкистах. Он мне, как взрослому, всё объяснял. Но все равно события в мире, которые доносило до нас радио и которые я вычитывал в газетах, а я с пяти лет умел читать, казались мне далёкими и фантастическими. Даже когда шла война с Финляндией. Когда она было у порога.

Я и сегодня иногда вспоминаю то время. Моё раннее счастливое детство. Оно ушло быстро, в один день, и уже никогда не вернулось.

В обычные дни я отца почти не видел, т.к. он, как это было принято в те годы, задерживался допоздна на работе и возвращался домой, когда я уже спал. Но воскресенье – был наш день. Я знал, что я пойду гулять с папой. Мы выходили из дома и шли по улице Восстания до Невского проспекта. Улица Восстания приводила нас к Московскому (бывшему Николаевскому) вокзалу.

В те годы еще многие называли переименованные большевиками улицы и площади по-старому. Проспект 25 октября назывался раньше Невским проспектом, и к новому названию никто не мог привыкнуть. Папа мой говорил тоже:

– Пойдем на Невский.

После войны старое название «Невский проспект» было возвращено.

На Невском проспекте между улицей Восстания и Лиговкой (Лиговским проспектом) стояла большая красивая церковь.

– В эту церковь академик Павлов ходит, – говорил мне папа, – поэтому ее не сносят, как другие.

Снос церкви в те времена был обыденным явлением. Народу прививали атеизм. Вера в бога была объявлена мракобесием. Но академика И. П. Павлова побаивались. Все-таки лауреат Нобелевской премии. Вдруг будет международный скандал. Я, конечно, мало чего понимал, но про опыты Павлова с собаками и о рефлексах мне, пятилетнему карапузу, уже было известно.

Я уже умел читать, читал все подряд и задавал всем вопросы, на которые настойчиво требовал ответов.

Мы поворачивали направо на Невский проспект и шли до кинотеатра Колизей. Там в большом зале шли художественные фильмы, а в малом – шла «Хроника дня» – документальные фильмы, а иногда показывали и детские. Тогда выпускался ежемесячный киножурнал о текущих событиях, который показывали не только в специальных кинотеатрах, но и в обычных перед началом художественного фильма.

Хронику дня показывали и в кинотеатре «Агитатор», который был на первом этаже, на углу улиц Восстания и Красной связи. Я любил смотреть хронику, там показывали, что у нас много танков и самолетов. Было ясно, что наша Красная Армия всех сильней, что она всегда побеждала врагов и будет побеждать.

Мы с папой смотрели в Колизее хронику, а когда она заканчивалась, переходили Невский проспект и на углу улицы Марата заходили в магазин «Консервы». Там папа покупал мне стакан вкусного томатного сока. Я его подсаливал, размешивал в стакане чайной ложечкой и выпивал. Папа себе сок не брал. Я его спрашивал, почему, но он всегда отвечал мне, что не хочет.

Когда во время войны я вспоминал папу, воевавшего с немцами, у меня почему-то во рту возникал вкус ароматного томатного сока. Вкус нашей мирной счастливой жизни.

Я и сейчас люблю томатный сок. И невольно сравниваю вкус сока, который я пью, со вкусом того, томатного сока, который мне наливали в магазине «Консервы» до войны. И всегда мне кажется, что ТОТ был вкуснее.

Иногда мы шли дальше по Невскому, переходили ул. Урицкого (раньше это был Литейный проспект, и после войны ему снова вернули это название) доходили до Фонтанки. Я уже писал, что мы потом поворачивали направо и входили в подъезд дома, где на втором этаже жила моя бабушка, мать отца.

Бабушка поила нас чаем, и о чем-то тихо говорила с папой. Потом мы уходили.

С мамой мы тоже гуляли, но совсем не так, как с папой. В кино не ходили, томатный сок не пили, в гости не заходили. Мы с ней выходили на улицу – это бывало в обычные будние дни, и шли, разговаривая, она в основном отвечала на мои вопросы.

Помню, гуляя, мы играли в прятки. Прятался я, а она меня находила, и когда она меня обнаруживала, мы оба смеялись. Однажды она толкнула дверь какой-то парадной и разбила мне нос. Шла кровь, было больно, но я не плакал. Нос распух, и врач обнаружил, что главный носовой хрящ искривился. Так и живу с тех пор с несколько кривоватым носом.

Мы шли в садик на Озерном переулке недалеко от нас, потому что, как объясняла мне мама, мне нужно было дышать свежим воздухом.

Иногда там мы встречали женщину с девочкой на пару лет постарше меня. Девочку звали Карина в память о том, что она родилась на пароходе «Челюскин» в Карском море. Об этом событии знала вся страна, и я тоже знал, потому что о челюскинцах прочел абсолютно все, что можно было прочесть – фамилии героев, подробности того, как утонул корабль, раздавленный льдами, как самолетами вывозили с льдины людей.

Имена Героев Советского Союза Отто Юльевича Шмидта, руководителя экспедиции, летчиков Ляпидевского, Слепнёва, Молокова, Каманина, Водопьянова, Доронина. Леваневского были примером для меня. Мне хотелось стать, как они, как Чкалов, Байдуков Беляков, Громов, Данилин и Юмашев, герои-летчики, перелетевшие через Северный полюс в Америку.

«У нас героем становится любой», – пелось в популярной песне, постоянно передаваемой по радио, и я этому верил и тоже хотел стать героем.

Карина сейчас живет в Сан-Франциско, – два часа езды от меня на машине. Я с ней поговорил пару раз по телефону (его мне дала моя сестра Аллочка), но никогда не спрашивал у нее, как ее занесло в Америку…

Заканчиваю рассказ о прогулках с мамой. Иногда мы встречали на улице маминых знакомых, и я терпеливо ждал, пока мама с ними поговорит. Потом мы заходили в магазин, что-то покупали к столу и возвращались домой.

Поскольку моих родителей, как правило, днем дома не было, а бабушка, была сильно занята по хозяйству, мне взяли няньку. Я помню, что мои няни менялись часто, и я не запомнил их лиц. Как правило, это были молодые девушки из деревни, и чем-то они не могли маме угодить. Помню только, что одна из них постоянно, когда мы оставались одни, смотрела на мои гениталии, трогала их и мяла в кулаке. Ей нравилась их реакция. Но последняя няня моя Маруся была со мной долго, до самой войны. Я ее любил, и она полюбила меня как своего сына.

Мама не могла часто гулять со мной. Она заканчивала Лесотехническую академию, а потом поступала в аспирантуру. Поэтому с нянями я гулял чаще, чем с мамой.