Текст книги "Небо ближе к крышам. Рассказы и повести"

* * *

Азора – кого только он не знал! – тихо приветствовали шушукавшиеся в тенистом углу незаметные базарные карманники с загорелыми руками и лицами. Они, отдыхая, почтительно слушали «свежую» историю Тиру, своего пожилого коллеги, который для некоторых из них успел в прошлом побыть наставником.

Тот рассказывал, что сегодня он, человек всегда строго по традиционному регламенту поддерживающий за столом бокалом или рюмкой тост за тех, «кто в будущем придёт после нас», как никогда прежде, впервые прочувствовал охватившую его на бегу ответственность за здоровье своих потомков…

Тиру неудачно взял кошелёк у средних лет мускулистой женщины, которая, замешкавшись лишь на секунду, отважно бросилась за ним в погоню, вместо того чтобы, как полагается, оставаясь «в статике», начать причитать слюнявым ртом и слезливо рвать на себе волосы.

Физическая и моральная подготовка позволили ей, долго преследуя от неожиданности заметавшегося наобум меж рядов старого вора, басовито и убедительно угрожать ему гарантией возмездия:

– Отдай кошелёк! Прокляну! Твои руки превратятся в змей и тебя же растерзают! Весь твой род, урод, до тринадцатого колена, с отсохшими членами подыхать будет в страшных мучениях от мора и паралича!

И тогда Тиру, панически поверив в ужас проклятий, от греха подальше сбросил кошелёк как взял: полным и нетронутым, – а потом, схоронившись за ветпунктом, долго слушал, как его изношенное сердце бьётся сквозь грудную клетку в обшарпанную сырую стену, на которой он, обессиленный, как после пытки, винясь перед потомками, распластался, раскинув руки.

Азор приободрил Тиру, сказав, что в проклятия не верит.

Равно как и в сглаз, порчу или наговор.

Люди, которым он всю жизнь ставил памятные камни, не от этой херни умирали…

Карманники по-простецки с Азором слаженно согласились.

* * *

К этому времени уже весь Гуджарати знал, что братья Капито (старший) и Нуги (младший), начав с положенного в таких случаях горластого «матобоища», живописно измордовали франта и пройдоху Ранули Анда, зажав и зафиксировав его, чтобы не сбежал, как в тиски, меж двух своих стальных животов.

Ранули умолял их о милосердии. Ранули канючил о пощаде. Пока мог говорить. Потом – пока мог дышать – перешёл было на междометия, которые в предложенных братьями обстоятельствах могли немого растянуть время, необходимое ему, чтобы попробовать совершить панический рывок-побег.

Братья мстили за непочтительное, по их мнению, отношение к их глупенькой красавице сестре, которой спекулянт Ранули продал «задорого» его известные трепетным разноцветием хлопковые платки с ссохшимся по́том нервничавших – sotto voce1818
  Вполголоса (ит.)


[Закрыть] – в день свадьбы нежно-нежных невест, чьи так счастливо томились сердца.

Он долгое время умудрялся убеждать молоденьких покупательниц в том, что эти бывшие в употреблении аксессуары, как безупречный талисман, мистически сулят им счастливое отсутствие любых семейных неурядиц на весь естественный цикл от ЗАГСа и до гроба.

Азор с продавцами в рыбных рядах, развивая происшествие с Ранули, в скрываемом искушении перебрали несколько обольстительных имён знаменитых горожанок, из числа тех, кому такой платок «ваапщэ» не нужен: на их улыбку смотришь – как против солнца!

Они «по праву красоты» и так будут жить как золотые аквариумные рыбки «сразу после этого» – имелась в виду чинно, беззвучно, несмотря на счастливый азарт, обуявший новоиспечённого супруга, проведённая под его бормотание и последующий храп первая брачная ночь.

Одновременно мужчины позубоскалили над тем, как гуджаратская жена, плавно двигаясь в первое утро юридически оформленной семейной жизни, умеет неподражаемо, «на людях», всем своим видом показать: «Уи, а что? Ничего не было!»

Как будто не её кримпленовое платье вчера падало на пол!

– Женщину надо выбирать до того, как выпьешь! – не совсем связно подытожил разговор дважды разведённый между мелкими тюремными сроками случайный покупатель Ахия, ныне состоявший в смутных с его стороны и необъяснимых – с её – личных отношениях с пышной брюнеткой-хлопотуньей, которая в каждый его визит энергично протирала пыль с полированного в тёмно-каштановых щербинках стола розово-серой тряпкой, подозрительно «в крое» напоминающей старые, до коленок, хлопковые с увядшими кружевами панталоны какой-то одноногой барышни, и аккуратно сервировала его, подчёркивая невинность совместного с мужчиной вечернего досуга, уютным набором, включающим жаркий чайник, пару чашек и блюдец «в красный горошек», а также тяжёлую розетку, полную липкого инжирного варенья.

Его носивший угольные усы шеврон гость с неожиданно дряблыми после нечастого бритья наголо щеками в редкой белой рубашке терпеливо ненавидел.

А она о-бо-жа-ла!

И в ожидании благой вести: «карочэ, ты жена, моя» – терпеливо подставляла его затяжным поцелуям свои щедро подслащённые вареньем, влажные от чая карминовые губы, исследовать которые он любил начинать с самых их уголков.

Потные лица продавцов и покупателей заговорщицки расплылись в сальных ухмылках. От этого собеседники стали походить на только что и ненадолго организованную шайку отъявленных насильников или возрастную ватагу приставал-хулиганов.

Азор засобирался обратно: немного поработать, пообедать, отдохнуть и доработать.

А там и – добрый вечер, ленивые тени!

Две сетчатые авоськи по левую и правую руку были плотно набиты кукурузой, овощами, фруктами и речной рыбой.

Если провожать его взглядом с мешковатой спины, то – немолодой, уставший путник тяжело возвращается домой вдоль белёной щербатой стены, отбрасывая наискосок готовую исчезнуть за углом тень-кляксу: нудную, смоляную. Цветной она не будет никогда, какой бы пёстрой ни была его одежда.

* * *

– Здравствуй, мой лучший друг! – на Азора, как манекен на шарнирах, надвигался вертлявый Жоти.

Он, мужчина-мальчик, ни капли не пьющий, был известен тем, что обожал, играя в матерого застольного завсегдатая, бесконечно клясться по собственному же гибкому графику в непоколебимой мужской дружбе. Никто за язык его не тянул.

Каждого гуджаратца лавашем не корми, дай поклясться: кем-нибудь или чем-нибудь. Но в этом Жоти превосходил всех.

И умел долгое время слыть приличным человеком, благодаря тому, что беда к друзьям «по статистике» всё-таки приходит не каждый чёртов день.

Когда же – не дай Бог – он наступал – Жоти аккуратно исчезал, заочно прикрываясь «завесой» заботливых слов.

Азор вспомнил – делаешь надгробные камни, многое знаешь – о прошлой сентябрьской истории, когда, побоявшись сглаза, вида покойника и теплового удара от воздушным кипятком залившей город беспощадной жары, Жоти, пережив полуденный сон, настраивая голос, уютно устроился на домашнем тенистом балконе с вынесенным на него красным дисковым телефоном.

Имитируя наивысшее напряжение, он суз-з-зил губы, участил дыхание, заключил якобы скорбь в опереточно «намалёванный» на лице носогубными складками треугольник, закатил кверху, как театральные занавесы поднял, маленькие зрачки якобы ошеломлённо распахнутых глаз так, что казалось, вместо них в орбитах застыли два пластиковых мяча для пинг-понга: белых и сухих.

А затем – взял паузу. Чтобы успели высыпать соседи.

После чего Жоти суетливо долго тараторил в трубку, поспешно глотая смоченные слюной вызубренные слова, которых у него или «нет», или их невозможно найти, чтобы выразить «боль утраты», звучащей в нём, опустошённом, печальной музыкой «Тамаза» Альбинони.

– Алло, алло! Слышите ли вы мои безутешные рыдания? – факт невидимого глубокого сопереживания Жоти фиксировал технически.

Он был одним из немногих, кто давно понял, что телефон изобретён в том числе и для комфортной передачи скорби на расстоянии.

Соседи потом участливо поспрашивали:

– Кто умер?

– Друг? Мама друга? Ай-яй-яй!

– В Новосибирске?

– Ни на поезде, ни на самолёте не успевал?

Дорога от Жоти до друга неспешным шагом занимала полчаса…

«Не к добру эта встреча, – подумал раздражённый Азор. – Лучше бы дорогу мне перешла вся чёрная семёрка кошек Сиси».

Из раскрытого окна кто-то невидимый отчаянно кричал кому-то неизвестному:

– У неё боли! Боли!

– Не давайте соли! Соли! – Жоти, считая себя остроумным, ещё обожал бездумно поиграть словами.

* * *

Перевозбуждённый балагур Язо вконец надоел работавшему с камнем Азору. Уже минут сорок как он вслух громко недоумевал: зачем называть домашнюю большую собаку иностранным длинным именем, чтобы затем протяжно, «с изящными интонациями», обращаясь к ней: «Шарлот-т-та!» – отдавать, как грубый простолюдин невежественной скотине, короткий приказ-плевок: «Фу!»

Азор знал, о какой паре «хозяйка – собака» говорил Язо.

Азор понял, что Шарлотта попыталась было броситься на него: шумного, шального, шатающегося.

Азор догадался, Язо посчитал смертельно оскорбительным для себя то, что хозяйка собаки пренебрежительной командой «Фу!» приказала животному испытать отвращение к нему – человеку.

– Уж лучше бы Шарлотта нанесла мне рваные увечья, – Язо распирало от настоявшейся пьяной гордости и безмерного горячего самоуважения.

Он не стал рассказывать, что задиристо обратился к той хозяйке «эй ты, пидараст!», а когда она издевательски попеняла ему, неучу, что она – женщина, поправился, согласно роду:

– Эй ты, пидарастка!

– Язо, фас! – Азор, имитируя резкий бросок рукой вверх вдаль из открытой двери изъеденного с упоением початка кукурузы, зло, «наглядно», пошутил, продолжая доморощенную логику беседы: короткое, как восклицательное междометие, имя – короткая, волевая команда.

Язо обиделся во второй раз в этот день и, спешно покинув двор, рассказывал всем встречным без разбору, как неуважительно, как с собаками, «вдруг!» стал вести себя по отношению к людям Азор.

* * *

– Шестнадцать цифр (их не каждый профессор математики запомнит), а между ними знаки препинания: точки и тире – и всё это надо в правильной последовательности, каллиграфически выбить по камню, – Азор, злясь на глупость Язо, без вдохновения, но, как обычно, на столетия, выбил последнюю цифру, стоившую ему из-за промаха молотка по долоту новой сизой гематомы под ногтем большого пальца.

Интимный разговор с Азором о цене самого камня и стоимости работ, включая установку на бетонном цоколе по периметру могилы, заказчица позавчера, как и все, начала с жалобы:

– Ну, ты же знаешь, дорогой, от желающих помочь семье в расходах после поминок иногда не остаётся даже списка…

Опытный Азор умел поддержать такой разговор.

– Что усопший делал перед смертью?

– С утра, бледный, вспоминал, как маленьким гулял с мамой и тётей. Надеялся, умрёт дома незаметно при дневном свете: страшился ночной темноты.

– И?

– Пытался (безнадёжное честолюбивое любопытство всех живых!) представить степень печали и сострадания родных, близких и друзей…

– И?

– Потом сказал, что полежит в земле с пол-осени, безответный для любых обвинений, и привыкнет к постоянному отсутствию простора и новым порядкам «того света». Поворчал, что мы, родные, по обыкновению на последние, отложенные на чёрный день деньги обязательно обнесём могилу высокой металлической оградой с калиткой на веском замке: не перелезть – не выйти.

Азор назвал цену.

Тогда заказчица рассказала ему, что «в своё время» мама покойного, откричавшись в ночи, на рассвете, униженная и невесомая после казённой жёлтой утки, с лицом, обглоданным болью, уходила с изжёванных до пролежней на спине, мокрых, ржавеющих кровью и нечистотами простыней больничным дремлющим коридором прямо в потрескавшееся от неслышных стонов холодное стекло квадратного окна на четвёртом этаже, за которым тогда – лет двадцать пять назад – на излёте белела земная зима.

На кладбище плакальщицы неутомимо повторяли: «Небо накормит тебя, милая, пушистым снегом». Снежинки-звёздочки разбивались об их тяжёлые пальто и превращались в бесцветную пресную воду…

– Ну, ты же знаешь, дорогой, кричать лёжа тяжелее, чем стоя, потому что безнадёжнее, – добавила вроде как не к месту заказчица.

Азор назвал новую цену. Ниже первоначальной.

Договорились!

* * *

Все заказчики, согласившись с ценой и выбрав камень, неизменно начинали с ним, как с живым, разговаривать.

В молодости Азору казалось непостижимым это стремление людей заменять себя камнями. Бывало, в подвыпитии он даже думал, что люди по происхождению изначально в наготе своей определённо были камнями и, очеловеченные на время, вновь возвращались в своё естественное состояние: кто раньше, кто позже…

Может, и не сильно привирал боксёр Горнели, когда рассказывал, как однажды ночью отмечал юбилейный день рождения своего деда, учёного с мировым именем, полным тёзкой которому он был. Одинокий боксёр в публичной аллее пил водку из двухсотграммового стакана, заедал её, пьяно, рукой как ковшом захватывая липкий кусок осевшего праздничного торта, и чокался с бюстом деда, узнавая в обычной для памятника расплывчатости каменных лиц родные черты. Они славно, по душам, тогда поговорили.

– Эх, с удочкой бы посидеть на рассвете! – печалился скованный немочью дед, при жизни заядлый рыбак.

– Порыбачу. За нас обоих! На днях улов принесу, посмотришь, – щедро обещал Горнели.

– Ну, ты-то, Азор, ведь в это веришь?

Сначала дежурным милиционерам тогда послышалось, что нетрезвый человек разговаривает сам с собой.

Потом им послышалось, что нетрезвый человек разговаривает с кем-то невидимым, у кого выговор был какой-то необычный: слова в равнинной ночи отдавались сухим эхом падающих в горах камней.

– Что ты здесь делаешь? – насмешливо спросили они Горнели.

– Отмечаю день рождения деда, – ответил он, устроившись на коленях и дружелюбно представляя их, гостей, деду.

– Ты! Кто такой? – зарявкали милиционеры.

Горнели назвал те же имя и фамилию, что к их изумлению были золотом высечены на цоколе бюста в погрудном срезе.

Милиционеры язвительно расхохотались, а когда, поклявшись родовыми святыми, обиженный Горнели вновь упрямо представился, они в гневе попытались было вдвоём изрядно его, боксёра, побить. Ногами в сапогах со свинцовыми набойками.

Дед сумел умолить силача Горнели не отвечать…

* * *

Он вышел из мастерской.

День прост, понятен и неспешно идёт: пообедать, отдохнуть, доработать.

А там и – добрый вечер, ленивые тени!

За спиной стелился прохладный запах землистой плесени, приправленной ароматом спелой сентябрьской отварной кукурузы, щедро присыпанной крупной солью: белые медленно тающие кристаллы на жёлтой остывающей эмали зёрен.

Железная неподатливая дверь, с напором закрываемая им, мучительно проскрипела и притихла.

Один оборот ключа в сухих звуках трения нехитрого механизма сувальды, и навесной амбарный замок, прогретый невысоким в это время солнцем, схватившись дужкой в битых толстых петлях, застыл железным стражником, заслоняющим ворота, за которыми походящие в полумраке на увеличенные костяшки домино на ребре, замерли в цепи, привычно утратив в мшистой темноте тихий мраморный блеск, четыре могильные пустые плиты и одна заполненная буквами и цифрами чьей-то биографии: ФИО, Даты (торжественно, медленно, через дефис) рождения и смерти: день, месяц, 1899 год – день, месяц, 198ПЕРВЫЙ год.

А на битом верстаке остался лежать вырванный из школьной тетради примятый клочок косо линованной бумаги с алеющей записью: ФИО, Даты (криво, расплывчато, огрызком случайного карандаша): день, месяц, 1899 год – день, месяц, 198СЕДЬМОЙ год.

То, что он ошибся: семёрка оказалась так похожа на единицу – и по невнимательности «сократил» чью-то жизнь на шесть лет, Азор обнаружит, когда придёт завершить заказ.

А ведь никто ему, вроде, не мешал: ни Карло, ни Рамо, ни Тиру, ни Ахия, ни даже Жоти! Разве что, Язо?

Или – мешал?

Или день случился нескладный?

А?

Такой, виной наваливаясь как камень, бывает у любого, – попробует утешить себя Азор.

Ну да. Ну да.

Только вот не «любому», как Азору, придётся вечером срочно переделывать работу. Без дополнительной за это оплаты.

Так ведь, ленивые тени?

Завтрак у Амо

В жизни гуджаратцев в домах на Отвальной, как её называли, улице, с противоположной стороны которой, начинаясь от неприлично убогого здания бюро похоронных услуг, безудержно вгрызаясь в рельеф, уходило в гору старейшее городское кладбище, иногда случалось разнообразие.

В пятницу, 19 октября 1973 года, триумфально победив четырёх габаритных соперников в соревновании за звание «Человек с самыми большими ушами», абсолютным чемпионом этой улицы стал сын известного во всём Верхнем квартале народного музыканта, зурнача Амо – крупноголовый приблатнённый бездельник Ирдаб.

Его подвижные волосатые уши от верхней точки завитка до мочки оказались длиннее ушей других претендентов на первенство.

Результат подтвердили замеры школьной линейкой возвращавшегося с занятий и немного смущённого отцовским занятием сына Ирдаба и внука Амо – одиннадцатилетнего Джоджо.

Амо о победе сына узнал утром в субботу, когда, собираясь позавтракать, услышал, как Ирдаб, униженно согнувшись над толчком, исступлённо блюёт, давясь прокисшими аккордами, в нужнике, напоминающем увеличенный фанерный ящик для посылок, косо врытый в землю во дворе их небольшого частного дома.

В невнятице утренних семейных разговоров, когда и темы стихийны, и вопросы звучат невпопад, и ответы на них не имеют значения, жена Амо – бабушка Зои – рассказала ему, что «анатомическую» победу Ирдаба участники и болельщики вчера шумно отметили вином, чернилами синеющим в бутылках, с таинственным, несовместимым с качеством и непереводимым названием «Жипитаури».

Тамадой, как и судьёй соревнования, был стойкий, пивший «вусмерть» столяр цеха ритуальных принадлежностей – Колик, устно гарантировавший Ирдабу отправку «в сады Эдема» в конце беззаветной жизни примерного семьянина, верного друга и честного, как выяснилось, соперника.

Столяр, за спиной которого мутнели, отгоняя робкий оконный свет с улицы, корпуса гробов, придававших неповторимый накал застолью, выглядел как таксист c недалёкой Привокзальной площади, набивающий цену своему транспортному средству.

– Кому в рай? Недорого…

Рядом с нужником дежурно подвывала босая, несмотря на прохладную погоду, женщина с размётанными волосами и в наскоро неопрятно наброшенной одежде. «Куро шярма! (Как стыдно!)» – причитала она. Это была жена Ирдаба и мать Джоджо – Дипо.

Вернувшийся накануне поздно, когда все спали, несмотря на беспощадный храп Ирдаба, Амо устало привычно возмутился поведением сына.

Дипо, мешая его возмущению, принялась настойчиво и тревожно пересказывать свёкру ускользающие обрывки своего свежего сна «в руку».

В нём она видела, как Ирдаб… выносит папу Амо в огромном, «как наш», чемодане с металлическими клёпками в углах на «официальную» сцену городской филармонии.

Папа Амо (up!) вылезает из него. На нём – любимая светлая, в два узора, байковая рубашка, расписанная нотными знаками. Полный зал рыдает. Сочувственно. Стоя…

«И вот на тебе!» – Дипо горестно указала в сторону нужника.

Она прочно входила в число тех обычно жалующихся на странные, связываемые с головной болью, сновидения домохозяек квартала, которым хохочущий Колик любил популярно объяснить: «В состоянии сна мозг преодолевает силу земного притяжения. Это и придаёт неожиданность вашим снам. Что тут непонятного?»

Бабушка Зои также сообщила, что их внук Джоджо не хочет больше учиться играть на зурне. Он хочет играть на «шатланцки валинкя» – шотландской волынке…

Нарезанный крупными кружками картофель на бывалой сковороде в подсолнечном масле ароматно зашкворчал, когда бабушка Зои залила его желтками десятка яиц, взбитых держалом обеденной ложки в большой чайной кружке с бледно-зелёным цветочным узором, затёртым ближе к краю, слева от ручки, мясистыми губами зурнача.

Но у Амо вконец испортилось настроение.

Он застыл было в позе, с которой мог бы создавать свою скульптуру «Стоящая фигура с разведёнными руками» сам Кеннет Армитидж.

Преисполненный обиды и жалости к самому себе, постепенно наращивая голос, Амо артистически зашёлся в оскорблённом монологе. Маленькая чёрная зурна, давно ставшая ему кем-то живым, вроде любимого домашнего питомца, внимательно вслушивалась в его густой голос, то и дело срывающийся в «воздушные ямы».

Он столько лет не жалея щёк играл «на разрыв лёгких», чтобы достойно обеспечивать всю семью: старшую дочь с внучками, среднюю дочь с внучкой, Ирдаба, этого «кяро» (ишака) с женой и сыном, близких родственников-попрошаек (список имён, мать их!), дальних родственников-надоед (список имён, адреса, мать их тоже!).

Сначала Амо надеялся, что единственный сын продолжит его дело.

Не судьба!

С 1962 года, когда родился Джоджо, он стал надеяться, что внук продолжит его дело.

И вот на тебе! Шотландская волынка!

А он, Амо (!), патриарх (!!), не может спокойно покушать в собственном доме (!!!).

Ещё старик вспомнил 6 марта 1953 года, когда Гуджарати узнал о смерти Сталина. «Директора СССР», как называл его Амо, не представлявший себе статуса выше. Из-за траура тогда зурнач не сыграл на назначенной 8 марта свадьбе детей из «двух равно уважаемых семей»1919
  Шекспир У. Ромео и Джульетта.


[Закрыть], когда-то враждовавших меж собой, что после примирения предполагало особую показную щедрость.

«Но я ни плякыль!!!» – перейдя почему-то на русский язык, как он его знал, Амо орал так, что его было слышно в самой дальней могиле кладбища. Что он имел в виду – потерю вождя или денег – неизвестно.

Бабушка Зои обречённо, без надежды на успех, попыталась было успокоить Амо: мол, люди, соседи по улице, хоть и сами любят побузить, а неловко. Но старик ещё больше взбесился: «Что люди? Были, – Амо посмотрел в сторону горы, – и нет!»

На зурне Амо играл с детства.

Он начинал свою «концертную» деятельность, когда свадьбы ещё были сакральными. После бурного их празднования, через ночь, ликующие родичи выносили бесстыжую, распущенную белую простыню с пятнами крови на ней. Это была убедительная, как считалось, расписка плотью. Virgo intacta. Невеста была девственна. Жених – полноценен.

Красный цвет виделся непривычно растерянным. Белый – надменным.

Уже тогда любимой рабочей одеждой Амо стала светлая байковая рубашка с любым узором, обязательно с тремя профессионально важными карманами: левым глубоким нагрудным, в нём удобно размещался платок, которым зурнач вытирал натруженные, потные лоб и лицо в коротких паузах между взрывными танцами – кочари и говандом, – и двумя широкими боковыми, деликатно оттопыренными «для благодарностей» от сытых, а лучше пьяных свадебных гуляк.

Амо успевал, играя на зурне, перекладывать деньги из них для надёжности в карманы чёрных штанов и при этом на ощупь определять достоинство купюр.

С годами, ближе к седине, зурнач научился безошибочно определять достоинство купюр по глазам подающего.

Наблюдая за тем, как исполняемая им, творцом, музыка уносит гибкие ленты из объединённых чувствами танцующих людей в какую-то иную, неизвестную реальность, Амо однажды в жизни почувствовал себя даже гением.

Зурнач не бедствовал, был признан и по-своему счастлив.

До утра этой субботы, когда вроде бы пустячное, сделанное «под плохое настроение», замечание жены о намерении любимого и единственного внука Джоджо учиться играть не на зурне, а на шотландской волынке стало для него большой неожиданностью.

«Где он её раздобудет?» – такого вопроса разозлённый Амо себе не задавал. Больше его интересовало, как у Джоджо «посмело» появиться такое желание?

В прошедший четверг старик брал с собой внука на объявленное и обязательное мероприятие в районном Доме культуры. Партия собирала этнических мастеров фольклора. Низовой инструктор комитета партии румяный Гатоз, прозванный «коридорным коммунистом» за то, что весь рабочий день важно ходил из одного кабинета в другой, получил в одном из них задание: провести разъяснительную работу среди частников-музыкантов, занятых незаконными подработками во время брачных и ритуальных мероприятий.

«Где ваша социалистическая сознательность?» – этот риторический вопрос артистичный Гатоз адресовал залу со сцены, словно исполнитель чувственно-тревожных романсов.

Частники-музыканты кряхтели, ёрзали на стульях, шумно дышали, но молчали.

Тишина тоже ответ.

Он не особо интересовал Гатоза. В его папке уже лежал подготовленный для одного из кабинетов «Отчёт о мероприятии». «Частники-музыканты района с пониманием отнеслись к своевременной критике и в целом одобрили…» – всё, что им от лица партии сказал Гатоз.

Чтобы избавить Джоджо, к которому она обращалась не иначе, как «друг мой», от этой бессмыслицы, его забрала к себе заведующая библиотекой при Доме культуры Нина Борисовна. Она давно и по только ей известной причине выделила этого мальчика, так яростно и буквально отозвавшегося у полки со строем книг на её призыв: «Читай!»

С того дня Джоджо, фантазируя, как он марширует в этом строю вместе с книгами, читал не останавливаясь.

Когда Амо после мероприятия, перекура с музыкантами и баек вполголоса «про Гатоза» зашёл забрать внука, «библитэкарша» что-то объясняла Джоджо, показывая в раскрытом потёртом журнале фотографии. Амо подозревал, что на них и были соперники зурначей – шотландские волынщики.

«Я тебе так скажу, Амо, может, сейчас в „Шатланди“ чей-то внук хочет играть на зурне. Что, его дед так же орёт, как ты?» – бабушка Зои просто возвращала равновесие миру.

Разрывая руками на куски вытянутый лодочкой хрустящий «шотис пури» – хлеб, она, наголодавшаяся в детстве, сгребала плошкой одной ладони со стола крошки и, перед тем как бережно отправить их себе в рот, ссыпала в другую. Падая, крошки проваливались в глубокие зарубы на ладони – линии жизни и сердца.

Первая могла бы рассказать о том, как ребёнком Зои чудом выжила в своей деревне, расположенной где-то на обрезе некогда могучей империи, солдаты которой вырезали всех её родных и близких, как с помощью добрых людей оказалась в другой стране у приёмных родителей, которые были бедны.

Вторая могла бы рассказать о том, как однажды ей, девочке-подростку, сказали: «Это Амо, твой муж!»

Она была растеряна. Муж показался ей наглым, когда, оставшись с ней наедине, молодой, небритый, торопливо покалывал ей лицо щетинистыми поцелуями…

«Никогда в „Шатланди“ не будут играть на зурне, как мы!» – Амо не хотел отвечать жене, но гордость и упрямство не позволили промолчать.

Всё время, пока взрослые шумели, Джоджо в ожидании завтрака просидел на любимом чердаке, где под низкой двускатной крышей от балок до кровли лениво стелилась сухая и старая темнота. Вся в частых прорехах, она позволяла любопытным солнечным лучам заглядывать сюда, несмотря на мятежное возмущение обеспокоенных пылинок. Мальчика темнота всегда мучила тем, что, как ему казалось, насмешливо прятала что-то невидимое и очень важное.

Он слышал разговоры взрослых о том, что хорошо бы успеть к зиме подлатать крышу, и надеялся на то, что это обязательно произойдёт, потому что хотел «хоть разок» подсмотреть, как крючконосая ведьма верхом на метле (из книги), похожая на дворничиху Инэ, убедившись в своей безопасности, сядет на неё передохнуть от утомительных перелётов по своим колдовским делам.

«Азо (любимец), спускайся кушать», – у бабушки Зои менялся голос, когда она обращалась к внуку. Она давно вошла в тот возраст, когда женщине, познавшей одну природную истину – страшно терять своих детей, открывается другая – ещё страшнее терять внуков.

Зои вечно молила бога Ходэ послать им благополучия и здоровья, а ей дать возможность выбрать из всех смертей самую быструю, чтобы не обременять ни детей, ни внуков.

Появился понурый и голодный Ирдаб.

Попробовал завязать разговор и поддержать отца в противостоянии с шотландцами откуда-то известным ему фактом: «Кто на волынке играет, тот юбку носит…»

«Ты что несёшь! Как могут мужчины носить юбки?» – Амо, не допускающий и мысли признаться в том, что он чего-нибудь не знает в этой жизни, принялся рассказывать зурне, внуку, жене, сыну и невестке свою, правильную, историю «Шатланди».

Так все узнали, что у нас свадьбы – весёлые и вкусные. У них – нет.

И хоть умирают они так же, как и мы, но плачут на похоронах меньше. Не сильно любят! Не умеют!

Слушали его молча, изображая домашнюю почтительность.

В разгар осеннего утра оголяющиеся холодные деревья, печально шурша редеющими листьями, подбрасывали их людям как уведомления о скорой зиме.

С ними, с деревьями, о чём-то бесполезно простуженным, с сипом, голосом спорил одинокий сосед по улице.

Другой сказал бы: «Осень кормлю с руки опавшим листочком»2020
  Целан П.


[Закрыть]… Другой, не этот.

Выдохшийся Амо ожидаемо ощущал, как заслуженное им уважение к себе, как раз к началу горячего завтрака, покаянно и смиренно, возвращается в этот дом под странной горой, привыкшей и к безудержному, беспричинному веселью, и к шумной печали этих, никому не известных людей, пока ещё живущих у самого её подножия.