Текст книги "Три имени одного героя"

В Речицах жила еще одна еврейская семья: аптекарша с сыном Борей, который учился в нашей школе, в другом классе. Как водится, и ее муж тоже погиб на фронте. Мы не то, чтобы дружили, но некоторые отношения поддерживали. Когда я заходил за чем-нибудь в аптеку, то она всегда спрашивала про мать, про сестру. А у аптекарши была юная помощница, которая под ее руководством осваивала профессию провизора. Вскоре после того, как разразилось «Дело врачей», эту аптекаршу (фамилия ее Кауфман) сняли с работы и судили. Во время войны в аптеке располагался склад госпиталя. Когда немцев от Москвы отогнали, госпиталь перебазировался вместе со всем добром. Но почему-то оставили вату. Аптекарша Кауфман не раз обращалась к властям: что с ней делать, но вразумительного ответа так и не получила. Вот за эту вату ее и судили, по доносу ее помощницы. Не посадили, но обложили штрафом, лишили работы и, по сути дела, профессии. После чего она перебивалась случайными заработками и влачила полуголодное существование. Из аптеки их выселили, и они снимали комнатушку у добрых знакомых. А юная ее ученица, написавшая донос, между тем, стала сама заправлять аптекой. Так протекало «дело врачей» на местном уровне.

Вскоре после смерти Сталина мать восстановили на работе, а бывшего главврача Речицкой больницы Светлицкого перевели в другое место. К нам прислали главным врачом милейшего человека вместе с его красавицей-женой и дочерью. Но это – уже совсем другая история.

А между тем, гуляла по школе палочка Коха и дважды забрела в наш класс. Первый раз это случилось год назад, когда через месяц от начала занятий один наш соученик – мой тезка, Миша – свалился с туберкулезом легких, и его положили в больницу. Больше в школе я его не встречал. Второй жертвой этой коварной болезни стала моя сестра. Весной 1952-го, уже после того, как мать уволили с работы, у Риты открылся процесс в легких. Сначала все протекало под видом «гриппа», но, когда появилось кровохаркание, заподозрили неладное. В один из майских дней к нам пришли другие врачи больницы и составили консилиум, хотя все и так было ясно. Риту поместили в какую-то больницу, где она пролежала несколько месяцев. А когда процесс в легких удалось погасить, отправили в санаторно-лесную школу, и я не видел ее полгода.

К счастью, к этому времени медицина приняла на вооружение ряд новых препаратов, включая стрептомицин, достаточно эффективных в борьбе с туберкулезом. Но излечение редко бывает полным. Чаще всего изгнанная из легкого палочка уползает в одну или несколько региональных лимфатических желез и там на время дезактивируется; железа же кальцинируется и изолирует эту заразу внутри себя. Но при неблагоприятных обстоятельствах железа может расплавиться и утратить герметичность, палочка – активироваться и вырваться наружу. И процесс возобновляется. Дальше многое можно рассказать про эту удивительную болезнь, но все будет на дилетантском уровне. Важно то, что почти каждый из нас не один раз в своей жизни встречался с этой бациллой и даже незаметно для себя переболел ею, получив иммунитет. Однако этот иммунитет тоже не вечен: сейчас туберкулезом болеют уже и старики. Так что закаляйтесь, дорогие друзья, блюдите себя и не позволяйте ничего лишнего. В то же время, ни в чем себе не отказывайте.

Рита вернулась в школу с потерей года. На меня же свалилась новая напасть: я натурально влюбился. Человек влюбляется не оттого, что вдруг появляется та единственная, достойная, но, прежде всего, в силу своей предрасположенности к этому состоянию души. Влюбленность в большой мере есть плод человеческой фантазии, а к фантазированию я был предрасположен. Я уже писал, как длинными зимними вечерами любил сидеть возле открытой дверцы печи и смотреть на догорающие угли, слушая музыку по радио. Часто передавали советские лирические песни. Сейчас таких песен не поют. В телеэфире господствует крикливая попса, рассчитанная на обывательский вкус; на улице из проезжающих авто несется полублатной жаргон, встроенный в звуки ударных инструментов: бум, бум, бум. Под такую музыку можно заниматься сексом, но нельзя – любить. Вот почему большинство браков у нас рассыпается, не выдержав и трехлетнего срока. Считается, что в песнях заложена душа народа. Душа иссякла, народ измельчал. Сейчас уже не сыскать и таких композиторов-песенников, что творили в наше время. Кто они были? – Блантер, Дунаевский, Фрадкин, ныне еще живущий Богословский, Ян Френкель, Исаак Шварц и множество других – по большей части, моих соплеменников. Таких больше нет и не будет. А кто были исполнители? – Леонид Утесов, Марк Бернес…

Итак, я начал с того, что длинными зимними вечерами сидел у догорающих углей и слушал лирические песни советских композиторов. Некоторые из них иной раз звучали в моей душе всю дорогу в школу и обратно. Была среди них песня «Русская красавица», которую исполнял хор Пятницкого:

 
«Ох, недаром славится
Русская красавица,
Ох недаром, ох, ох недаром
Русская красавица!»
 

Как-то я шел и мечтал про себя о русской красавице, и я ее встретил! Навстречу мне шла девушка с черными кудрями, яркими, темными глазами, нежным румянцем на щеках, стройная, гибкая, примерно, моего возраста. Я влюбился с первого взгляда. Позже я узнал, что живет она в Речицах и совсем недалеко от нас. Когда идешь в школу, то сначала справа от шоссе минуешь церковь и кладбище. На следующем отрезке пути, до магазина, стояли деревянные избы с крышами под кровельным железом. И в одной из них жила эта самая Валя Бардина. Школу она оставила после седьмого класса и теперь работала, предположительно, на заводе «Изолятор», проход к которому по правую сторону от шоссе был еще дальше по пути в школу.

Итак, я жаждал встречи. Но каким образом? Встретить ее я мог только случайно. Всю весну я промучился, но в начале лета на площадке возле магазина начались танцы под баян. В каждом порядочном селе и даже деревне должен обитать баянист, был таковой и у нас, даже не один. Как-то вечером я пошел с ребятами на танцы, но ее не встретил. Покрутившись минут десять, я ушел домой, ибо танцы сами по себе меня не интересовали, и танцевать я не умел. Но мои ребята, которые ушли позже, сказали, что Валя все-таки приходила – вскоре после моего ухода. Эта игра в кошки-мышки продолжалась до тех пор, пока мы с ней не совпали по времени. Но тут передо мной встала другая проблема: как познакомиться? Общих знакомых у нас не было. Для нормального раскованного парня это бы не стало преградой. Он бы просто подошел к ней и сказал: «Девушка, разрешите с вами познакомиться» – и пригласил ее на танец. Далее он бы ее разговорил, назначил свидание и так далее, и тому подобное.

Но только не я! С девчатами из своего класса и с Ритиными знакомыми я бывал вполне раскован и даже интересен, ибо они мне были безразличны. Но стоило мне в кого-то влюбиться, я становился неловким как чурбан и не знал, что делать. Наконец, я все-таки вызвал ее на танец: какое-то танго. Но разговора не получилось. На все мои попытки пробудить ее интерес она отвечала односложно: «Что?», «Не знаю», «Не видела» и т. п. И в самом деле, о чем же можно было с ней говорить, если нет точек соприкосновения? Неужели о погоде? Я мучился дальше. Вскоре слухи о моих чувствах стали распространяться в округе и, вероятно, достигли ее ушей и ушей ее родителей тоже. Как-то, возвращаясь откуда-то домой, я проходил мимо ее дома. На лавочке сидела ее мать и еще две женщины, и разговаривали. Увидев меня, они умолкли и с интересом уставились на меня. Так, во всяком случае, мне показалась.

Единственным человеком, нашедшим выход из этого положения, была моя мать. Она решила, что нам нечего делать в Речицах, и увезла с собой на родину в Короп. Были школьные каникулы.

Это была вторая моя поездка в Короп, она же последняя. А предыдущая была в возрасте 11 лет. Впечатлений от той предыдущей поездки было два. Первое – как я заболел ангиной и с температурой 40 валялся в дедовой комнате, и как дед дважды в день приходил туда молиться еврейскому Богу. Он надевал специальный халат – талес, на голову вешал какую-то коробочку, раскрывал потрепанную временем древнюю книгу с непонятным мне шрифтом на иврите и нараспев, слегка покачиваясь, читал молитвы. Со мной он общался мало, но прилично играл «в дамки» – так он называл шашки. Он был немногословен, но вся женская часть населения дома слушалась его беспрекословно. В отношении пищи строго соблюдался «кашрут». Мясные и молочные блюда можно было вкушать только по отдельности в разное время и в разной посуде. И, разумеется, никакой свинины! По субботам можно было выпить (даже мне) рюмку кагора.

Второе впечатление – это местный рынок и то, как тетя Маруся нагло обманула меня. Она принесла с рынка нечто в большой сумке и сказала, что это что-то вкусное, но даст мне после того, как я ее поцелую. Я ее поцеловал, но в сумке оказались кочан капусты, огурцы и еще какая-то снедь. Больше от той поездки вспомнить было нечего.

Но на этот раз было намного веселее. Мне было 15 лет, и, конечно же, вместе с нами из Москвы приехал еще и Юзик. А из местных был Марк – парень на два года старше меня, с бельмом на глазу: когда ему было всего четыре, его в глаз клюнул петух. В доме деда жила семья дяди Саши – того самого с покалеченной миной ногой: кроме него самого – его жена, тетя Нина, их дети, – две девочки Аня и Ася восьми и семи лет, и совсем еще младенец Вова. Это мои двоюродные сестры и брат. А на другой улице – минут десять ходьбы от дедова дома – проживала семья младшей сестры матери, тети Вали: ее муж – бывший фронтовик дядя Боря, старший сын Алик лет семи и совсем еще маленькие Рита и Фаина. Это все – мои двоюродные родственники. Но была еще троюродная сестра Аня, которая вместе с глуховатой матерью жила в доме тети Вали. И где-то там, возле них, отдельно, обитал еще другой дед, чей-то родственник – злой и привередливый. С дедом Гуревичем он не знался. Круг нашего общения дополняла стайка девочек нашего возраста из живущих недалеко от нас еврейских семей, а так же украинские хлопцы, с которыми мы играли в футбол. Однажды во время игры я так надорвал себе мышцу в районе седалища левой ноги, что целый год после того совсем не мог бегать.

В общем, было совсем не скучно, и месяц в Коропе пролетел как один день. То мы играли в футбол, то ходили купаться на местную речку «Саливонку» с берегами, покрытыми «гусиной травой» и обильно сдобренными гусиным же пометом. Речка была мелкая, и для меня, «выросшего на Осетре», интереса не представляла. Иногда на Саливонку приходила купаться местная достопримечательность Берка. Это был здоровенный еврей с огромным пузом. Когда он залезал в воду, река выходила из берегов. В общем – гоголевские места. И впечатление от этого однажды было дополнено посещением местного театра. Мы пошли туда вдвоем с моей троюродной сестрой Аней – худощавой симпатичной девочкой моего возраста. Там ставили пьесу по Шиллеру «Коварство и любовь», но на украинском языке (который я уже начал понимать). А затем артист театра читал отрывок из «Полтавы» А. С. Пушкина: «Тиха украинская ночь» от имени лирика, комика и трагика и – тоже на украинском. Получалось занятно.

Частенько мы с Юзиком наведывались к дяде Саше на плодово-овощной комбинат, где он работал главным технологом. Они там делали ситро и другие прохладительные напитки, а также столовые вина. И то, и другое можно было пить, сколько хочешь. Много было фруктов, особенно разных сортов яблок и вишни. Их тоже можно было есть, сколько влезет.

Дважды дядя Саша брал нас с собой в поездки на их комбинатском грузовике. Один раз мы ездили отдыхать на Вить. Это была довольно широкая и быстрая река – приток Десны. Мы плавали и загорали на берегу, поедая домашнюю снедь: украинское закопченное сало с молодым чесноком. Ни разу до того я не ел подобной вкуснятины. Украинцы (тетя Валя тоже), засаливали сало, а просоленные свиные окорока держали на чердаке дома, и сало приобретало желтоватый оттенок. После отдыха на Вити здоровенные мужики загружали в бортовую машину бревна для комбината, и мы возвращались домой.

В другой раз мы совершили круиз по окрестным деревням – закупать сырье для их комбината: те же яблоки и вишни – и очень дешево. В грузовике был огромный латунный чан, в который ссыпали вишню, а яблоки и груши укладывали в корзины. Затарившись под завязку, возвращались домой. На обратном пути нас ожидали два приятных происшествия. В одной деревне была свадьба – выдавали замуж дочь родственника одного комбинатского работника. Нас пригласили в хату, но я наотрез отказался и ждал всех в машине. Не прошло и десяти минут, из хаты вышла дивчина и подала мне стакан горилки и закуску. Отказываться было неудобно. А ночью того же дня, когда я уже дремал в кузове грузовика, нас привезли на комбинатскую пасеку. Пасечник вынес большую миску, наполненную сотами. Однако больше трех съесть было невозможно – драло горло.

Когда мы в плацкартном вагоне поезда еще ехали на Украину, напротив меня сидел крепкий старик из местных. Догадавшись о том, что мы евреи, он заговорил со мной и решил выразить свое отношение к моему народу. Из его слов следовало, что евреи не любят работать, а привыкли жить за чужой счет. Они устраиваются врачами, инженерами, учителями, артистами, продавцами, но никто не становится рабочим или хлеборобом, так как здесь нужно по-настоящему вкалывать. Белоручная интеллигенция, паразиты. Все это он высказал 15-летнему подростку, не испытывая, впрочем, неприязни к нему лично.

Этот разговор запал мне в душу из-за того, что мне нечем было возразить, а также потому, что высказывания подобного рода не были единичными. И в самом деле, почему евреи «не любят работать», и предпочитают умственный труд физическому? Допустим – в силу сложившейся традиции. После разрушения древнего израильского государства и изгнания этот народ тысячелетиями был оторван от земли. А работа на земле требует определенных навыков, которые передаются из поколения в поколение; кроме того – это тяжелый физический труд.

Об израильских кибуцах – коммунистических поселениях на земле – я узнал гораздо позже. В них по собственному выбору трудилась та самая «белоручная интеллигенция», приехавшая из России и европейских стран возрождать свою историческую родину. Они осушали болота на севере страны и при этом сотня-ми умирали от малярии. Они орошали и озеленяли каменистую пустыню, насаждали леса. Везде, где только возможно, на каждом годном для этого клочке земли выращивали хлеб, овощи, фрукты. Всего около трех процентов населения Израиля кормит всю страну и поставляет сельхозпродукцию на экспорт. Так, значит, могут евреи работать на земле и – не хуже других. Но это должна быть своя земля.

А как в отношении рабочих специальностей? В конце девяностых годов я познакомился с одним израильтянином – репатриантом из СССР, который основал небольшую фирму по продаже итальянской мебели. Он рассказал свою историю. По образованию электрик, он вполне успешно работал в СССР по своей специальности и был не из последних: кажется, даже имел ученую степень. После репатриации в Израиле он нашел высокооплачиваемую работу – рабочим в одной из строительных фирм. Работа несложная: на автоматизированном агрегате изготавливались бетонные блоки с арматурой. От него требовалось только вовремя нажимать на кнопки и рычаги и следить за процессом – никакого физического труда. Но эта монотонная работа с утра до вечера, изо дня в день, не требующая приложения умственных усилий, скоро осточертела ему. Он уволился, ушел в «свободное плавание» и организовал свое дело.

Это я к тому, почему евреи предпочитают умственный труд физическому, даже не тяжелому, хотя бывают исключения: например, мой не единожды упомянутый двоюродный брат Юзик был классным токарем. В массе своей они предпочитают деятельность, требующую приложения интеллекта. Таковыми их воспитала история, это уже на генетическом уровне. Известно, что около двадцати процентов от числа нобелевских лауреатов во всем мире составляют евреи или евреи наполовину, в то время как доля евреев в народонаселении планеты не превышает и четверти процента. Быть может, они тоже паразиты, привыкшие жить за чужой счет?..

Мы вернулись в Речицы перед началом учебного года – я перешел в десятый класс. А что же с моими коропскими родственниками, как сложилась их судьба? Вскоре умерла бабушка. Она страдала эмфиземой легких и на этой почве сердечной недостаточностью – так называемое «легочное сердце». Мать пыталась подлечить ее, поместив в одну из больниц в Раменском, но не помогло. Деда взяла к себе в Москву тетя Бэлла, и он там прозябал, оторванный от родной среды. Все время молился, а по праздникам ходил в московскую синагогу. Когда ему было уже лет 85, упал и сломал шейку бедра. Как водится в таких случаях, умер от отека легких. Когда я уже работал на заводе, дядю Сашу придавил к стене сарая тот самый сорвавшийся с тормозов грузовик, о чем я писал ранее. Через три дня мучений он умер. Его младшая дочь Ася удачно вышла замуж за своего друга и очень дальнего родственника Леню, вернувшегося со службы на Северном флоте. Они долго жили в его родном Ленинграде, а потом уехали в Израиль. Примеру Аси последовали ее старшая сестра Аня и младший брат Вова. Дядя Боря и тетя Валя умерли, а их младшие дочери, Рита и Фаина, эмигрировали в США. Их сын Алик женился в каком-то украинском городе на детдомовской девушке, и след его затерялся. В итоге на моей родине в Коропе из ближайших родственников не осталось ровным счетом никого.

А как же моя красавица? Попало ли, наконец, как поется у Высоцкого, мое дыхание в такт ее неровному дыханию? Скорее всего, нет. Это правда: в делах подобного рода инициативу должен проявить мужчина или парень. Но ведь девушка, которой этот парень нравится, тоже должна подать знак – я это знаю по собственному опыту. Скорее, если я и был кому-то интересен – то ее матери. И, конечно, не сам по себе, а в качестве сына уважаемого на селе врача Евгении Ильиничны Корабельниковой. Хорошие врачи везде ценятся, а в сельской местности – особенно. Вот ее мать и могла подумать: даром, что парень – неумеха, но вырастет, поступит, вероятно, в институт – мать поможет. У них у всех дети учатся в институтах. Чем тогда не пара для моей дочери? Женщины – мудрые создания.

Последний раз я повстречал ее, когда начал учиться в десятом классе. Я шел из школы домой, но не по шоссе, а задами – по тропинке через картофельное поле, где все уже было убрано. Неожиданно я увидел ее: она шла по той же тропинке навстречу мне – в каком-то заляпанном краской халате. Видимо, возвращаясь с работы, специально пошла не по шоссе, чтобы никто не встретил ее в таком неприглядном виде. Но так случилось, что встретился именно я. Она была смущена, испуганно на меня взглянула и прошла мимо. Мы даже не поздоровались. Эта была наша последняя встреча. Уже учась в институте, я узнал, что она вышла замуж, и ее избранником оказался парень из ближайшего к нам дома, расположенного на той стороне шоссе, Витька Шибаев. Он вернулся с флота, носил тельняшку и играл на гармошке – если не первый парень на деревне, то далеко не последний. Был он небольшого роста и старше меня лет на пять. А его младший брат Валька Шибаев входил в нашу дворовую компанию. Не знаю, как сложилась их совместная жизнь, но слышал, что в пьяном угаре Витька жену поколачивал.

Как мы в школе переживали политические события, на которые это время было очень богато? Когда 5 марта 1953 года объявили о смерти Сталина, многие были растеряны, а некоторые плакали. Лично я не то, чтобы скорбел, но было как-то не по себе: что же теперь будет? Я задал этот вопрос своему школьному товарищу Вовке Янину. Он пожал плечами и сказал: «А ничего не будет, как жили, так и будем жить». Я удивился и подумал: наверное, он что-то знает, неведомое мне. К счастью, насколько мне известно, на похороны Сталина из нашей школы никто не поехал, во всяком случае, жертв с нашей стороны не было.

Через год умер Вышинский – генеральный прокурор на знаменитых политических процессах тридцатых годов, затем – министр иностранных дел, академик, кавалер многих орденов Ленина и прочее, прочее. А к тому времени у нас в школе завели порядок: в случае больших политических событий, чаще всего скорбных, на большой перемене учеников выстраивали в коридоре на первом этаже в три ряда, и кто-то из взрослых проводил с нами политическое занятие: читал передовицы из газет. С начала года, кажется, по линии родительского комитета, неизвестно откуда в школе появился некий полковник, который принял на себя эти обязанности. А на полковника он был совсем не похож, и даже – на военного. Был он худ и небольшого роста; военный китель с орденскими планками как тряпка повисал на его тщедушном теле. Но самым выдающимся и одновременно комичным элементом в его облике был массивный нос, который, независимо от обстоятельств, придавал полковнику скорбный вид, словно он и был рожден для того, чтобы произносить некрологи.

Итак, умер Вышинский, школьников построили в три ряда, и полковник зачитал некролог из газеты «Известия». Затем он предложил всем почтить память Вышинского минутой молчания и сам застыл в скорбной позе – в невыносимо комичном виде. Как школьнику в этой ситуации выдержать целую минуту? Мы крепились изо всех сил, но какая-то девочка в третьем ряду прыснула. И тогда вся школьная линейка разразилась гомерическим хохотом. Нас быстро развели по классам, и инцидент был исчерпан. Так мы почтили память этого выдающегося злодея, с участием которого были казнены сотни тысяч ни в чем не повинных людей, а миллионы других гнили в лагерях. Никто из нас об этом ничего не знал, наш протест был невольным и неосознанным.

На уроке истории разбирали «Дело Дрейфуса». Еврея-капитана Генштаба французской армии по сфабрикованному документу обвинили в измене родине и посадили на десять лет. Это всколыхнуло французскую общественность и разделило ее на два лагеря: за и против Дрейфуса. А знаменитый писатель Золя написал статью «Я обвиняю!», за что подвергся преследованиям со стороны властей. Через несколько лет подлог был обнаружен, и Дрейфуса оправдали. Но отголоски этого дела долго еще сотрясали французскую и европейскую общественность, ибо антисемитизм среди определенных слоев общества никуда не делся. И Вторая мировая война доказала это с полной для всех очевидностью. После разбора этого дела я сказал одному из наших учеников, Борису Терновскому, что нечто подобное недавно произошло и у нас. Он на меня сочувственно посмотрел и промолчал.

Многие интересные события происходили у нас по дороге из школы домой, но одни из них были привычными, другие спонтанными. К концу моей учебы привычным и угнетающим меня событием были встречи с неким Федосеем. Это был высокого роста крепкий и не старый еще человек без ноги: ему ее отняли по самую ягодицу – результат ранения. Он был одинок и пристрастился к морфию: часто приходил на костылях в поликлинику требовать очередную дозу. Все его боялись, кроме моей матери, которую он чрезвычайно уважал. А был он человеком артистичным: без ноги умудрялся играть роли в местном любительском театре. И все бы ничего, если бы я, возвращаясь из школы домой, не сталкивался с ним на шоссе. Когда это происходило, он задерживал меня и начинал на всю улицу своим громовым голосом петь дифирамбы моей матери, что приводило меня в крайнее смущение. Я всячески пытаюсь от него отделаться, но пьяный Федосей меня не отпускает. Он уже сравнивает мою мать, врача Корабельникову, с некоей Парабейкой, которая тоже работала в больнице, и ее никто не любил. Сначала он славословил врача Корабельникову и унижал Парабейку. Но затем начинал путаться, и получалось, что хороша именно Парабейка, а плохая – Корабельникова. Я был готов провалиться сквозь землю, но он меня не отпускал, пока какая-нибудь сердобольная соседка не приходила мне на помощь и не уводила Федосея.

Парабейка недавно приехала к нам из Минусинска со своей дочерью Томой, лет двенадцати. Это была молодящаяся и довольно вычурная одинокая дама – наша соседка по дому – с большими претензиями. А дочка любила прилюдно шокировать мать. Начинает, например, Парабейка в компании медиков разглагольствовать о чем-то возвышенном, а Тома ее перебивает: «Мама, а можно я пукну?» Парабейка гневно выговаривает дочери о правилах поведения среди интеллигентных людей и о многом тому подобном. Томочка же слушает и снова ее перебивает: «Нет, мама, мам, ну мама! А можно я бздну?» Она была неугомонным подростком, не ведавшим табу.

К концу учебы уже начали интересоваться мною наши девочки. Однажды я возвращался из школы с двумя ученицами нашего класса: Лидой Каревой и Светой Цветковой, которые были двоюродными сестрами. А Светин отец преподавал нам какое-то время математику во время болезни нашего основного учителя – «Бати». Была мягкая зимняя погода. Где-то на полпути мы должны были расстаться: Светке следовало повернуть в переулок налево, а Лиде – направо. Я же должен был продолжить свой путь в одиночестве. Перед расставанием они решили извалять меня в снегу. И вот «Лидока» (так ее прозвали в школе за шустрое поведение) толкает меня, а Светка одновременно подсаживается под меня и держит за ноги. Я лечу в сугроб, а они обе наваливаются на меня, не позволяя подняться. Так я становлюсь жертвой неспровоцированной агрессии. Я не был слабаком, но их обоюдная энергия превосходила мои физические возможности. Я поднимался, но тут же они клали меня наземь. Особенно сильна оказалась Светка – крепкая, сбитая девица, рыжеватая, как и ее отец. Это веселье продолжалось минут пять, а затем они позволили мне подняться и очистили от снега. Были и другие знаки внимания к моей персоне со стороны соучениц, правда – без физического насилия. Но встречной активности я не проявлял. Однако – это наяву. Во сне же подсознание диктовало мне картины совсем иного рода, причем объектом моего вожделения были не девочки и даже не девушки, но зрелые, не знакомые мне женщины, с которыми получалось все легко и просто. Но это только во сне…

Недели через две после этого случая возвращались мы из школы гурьбой, человек пять. Была и моя Рита – теперь ученица девятого класса. Как только мы прошли поворот к заводу «Изолятор», на нас налетели два взрослых парня. Вернее, «налетел» один из них – долговязый тип лет девятнадцати, второй-то, скорее, пытался его удержать. Но долговязый был пьян и агрессивен. Он орал, размахивал руками и пытался кого-нибудь из девочек схватить. Так я и не понял, чем мы перед ним провинились. Назревали большие неприятности. Мы пытались освободиться, чтобы идти дальше, но он не пускал. Это продолжалось минут пять, пока долговязый не задел локтем Риту по голове. Удар был вскользь, не сильный, но это привело меня в бешенство: как он посмел тронуть мою сестру? Следующее мгновение я оказался перед ним со стороны шоссе, а он – ближе к канаве. А еще через мгновение он уже лежал, распластавшись в канаве лицом в снег. Как это произошло – не помню. Все было кинулись наутек, я остался на месте. Поднявшись, долговязый выглядел ошеломленно. Он спросил: «Кто это меня?» – Последовал ответ: «я». Мы опять стояли в исходной позиции друг против друга, он снова махал руками, а я изготовился для второго удара. Но это не произошло – его более трезвый товарищ поступил в данной ситуации разумно: он увел его прочь. Они скрылись за поворотом, откуда еще долго доносились угрозы в мой адрес. И это меня спасло: с двоими (оба старше меня года на три) я бы определенно не справился, а в нашей компании был еще только один парень моих лет – умный, ироничный, но довольно осторожный. Рассчитывать на его помощь было бесполезно. После этого случая наши девочки стали смотреть на меня с еще большим интересом – герои рождают поклонниц.

А еще через пару недель – уже была весна – я совершил один странный, удививший всех поступок. Как-то у нас отменили последний урок, так как у преподавателей было совещание. Но нет, чтоб распустить нас по домам, как это обычно бывало раньше, нам было велено сидеть в классе – готовиться к завтрашней контрольной. Все были возмущены, но не уходили. Каждый занимался своим делом, а я действительно готовился к контрольной. В классе стоял шум, на который я не реагировал. В соседнем же классе, за стеной, как раз и проходило это учительское собрание. И вдруг одна наша девица, по фамилии Соловьева, стала стучать в стену соседнего класса. Эта «Соловьиха» меня недолюбливала и относилась предвзято. Хоть она и сидела на парте передо мной, контакты со мной избегала, но всегда была не прочь наябедничать на меня учителям. И как раз накануне она на меня нажаловалась. Не пойму, чем я был ей не мил, но это меня задевало, так как сама из себя она была вполне ничего, хотя училась посредственно, умом не блистала. Да и среди других девочек у нас была лишь одна умница – отличница украинка Галя Навроцкая, которая всегда держалась особняком, с другими не смешивалась.

Итак, «Соловьиха» долбила в стену класса, где совещались учителя. Не знаю, что на нее нашло: наверное, захотела выделиться. И, разумеется, это не могло остаться безнаказанным. Через несколько минут в класс являются несколько учителей, запирают дверь и требуют назвать хулигана: кто стучал? Все, естественно, отнекиваются: никто ничего не видел и не слышал, а эта Соловьева пригнула голову, стала ниже травы, тише воды, на нее жалко было смотреть. Не добившись, таким образом, ни от кого признаний, нас предупредили, что не отпустят домой, пока не назовем хулигана, а потом стали вызывать всех по алфавиту: «Ты стучал?» «А кто?». Я смотрю на Соловьеву. Еще не сразу, но очередь дойдет до нее, и она расколется – выдаст себя своим поведением. И трудно себе представить что-либо унизительнее этой сцены признания. Я поднимаю руку: «Я стучал». На меня посмотрели с удивлением: в хулиганских поступках я замечен не был и вообще был в классе одним их лучших учеников, хоть и не отличник. Но, странное дело: меня ни о чем не стали спрашивать, и тут же всех распустили по домам.

На следующий день все вели себя так, будто бы ничего не произошло. Но по пути домой Рита подвела меня к своей подруге – одной из наших учениц, которой в тот злополучный день не было в школе, – та хотела со мной поговорить. Эта была Лида Гусятникова – одна из «хорошистов», которая уже тогда выделялась по комсомольской линии (и впоследствии карьера ее сложилась очень удачно). А сама по себе – девушка активная, интересная, слегка веснушчатая, розовощекая, и все у нее было при ней. Лида стала мне пенять, зачем я выгораживал Соловьеву, которая этого совсем не стоит: все помнят, как она недавно наябедничала на меня. «Ты – дурачок».