Текст книги "Три имени одного героя"

Война

Незадолго до начала войны матери снится сон. Будто бы она – еще студентка мединститута – после очередной экзаменационной сессии возвращается домой в Короп. Но родного города не узнает. Всюду запустение, на улицах хлам и нет людей. Она спешит в родительский дом и не узнает его: калитка сорвана, вместо окон – черные дыры, с правой стороны от калитки, где росла яблоня-малиновка, вместо яблони зияет глубокая яма. Кругом жуть. С бьющимся сердцем она взбегает на крыльцо и через распахнутую дверь входит в горницу. Зовет: «Мама, мама!». И откуда-то с печи доносится слабый голос ее матери: «Женя!» И тут она просыпается.

Война разметала всех моих родственников по разным местам. Как и положено, первыми ее жертвами оказались мужчины. Раньше других погибли мужья моих старших теток по матери: Сони и Бэллы. У тети Бэллы остался сын Иосиф (Юзик) – на год старше меня. Соня так и осталась бездетной.

Но первым удар наступавших немецких войск испытал на себе дядя Миша – младший брат отца. Он воевал всего неделю, с первого дня войны. И остался жив. Капитаном в составе батальона он командовал группой тяжелых танков КВ. Эти танки имели непробиваемую лобовую броню и отступали в арьергарде наших войск на Западном направлении: как он мне рассказывал, в среднем по 40 км в день, – такими темпами здесь шло немецкое наступление. Была поставлена задача: задерживать наступление противника по главным магистралям, чтобы уберечь наши отступавшие части от полного разгрома. Не знаю, насколько это им удалось, но в итоге через шесть дней непрерывных боев остатки танкового батальона отступили к Минску, который был сдан на следующий день.

Дядя Миша рассказывал: когда они переехали мост через реку и оказались в восточной части города, командование вернуло их назад: на покинутой территории остались 3000 наших грузовиков, которые не удалось эвакуировать. Грузовики следовало сжечь, чтобы не достались противнику, что и было исполнено. Наверняка, то была самая «эффектная» операция за всю неделю боев дяди Миши. Но так сложилась обстановка. После этого его сняли с фронта и направили преподавателем в военное училище, где он оставался до конца войны. В ходе разгрома в начале войны Красная армия потеряла не только технику, но и людей, которые ею владели. Нужно было срочно готовить новые кадры. Это и предопределило дальнейшую военную судьбу моего дяди Миши и спасло ему жизнь.

Единственный брат матери – мой дядя Саша – тоже воевал недолго. Во время нашего неудачного наступления весной 1943 года под Харьковом осколок мины раздробил ему ступню левой ноги, и он был вывезен в госпиталь. По существу, это обстоятельство также спасло ему жизнь, так как по ранению оказался в тылу, тогда как многие его товарищи попали в окружение и погибли. Когда я последний раз был в Коропе, то приставал к дяде Саше с вопросом: много ли он побил фашистов. Он ответил: не считал, так как в общей наступающей цепи стрелял из автомата и не видел цели. Это меня сильно разочаровало.

Мой отец перед войной работал в Подольске на крекинг-электровозостроительном заводе (КЭС). Во время немецкого наступления на Москву некоторое время находился в составе Московского ополчения, но не воевал. В сентябре – октябре 1941 года большинство подольских предприятий, в том числе КЭС, были эвакуированы. Отец как специалист завода имел «броню». Но после знаменитого Харьковского «котла» в мае 1942 года, положившего начало неудержимому немецкому наступлению на Южном фронте, отказался от продления «брони» и был призван. После непродолжительного обучения попал в действующую армию рядовым, несмотря на высшее образование. Тогда с этим не считались, немцев надо было остановить любой ценой. Однако несколько позже замещал выбывшего из строя политрука – должность, надо сказать, незавидная: она не давала никаких преимуществ перед бойцами, но возлагала на «счастливчика» большую ответственность за себя и других. Не говоря уже о том, что в случае немецкого пленения это была расстрельная должность. Впрочем, расстрельной была и сама его национальность.

Письма от отца мать получала довольно регулярно и по большей части – полные оптимизма. Он ободрял надеждой на неминуемую нашу победу, уверенностью, что все будет хорошо, просил о нем не беспокоиться и главное – беречь детей. Правда, в одном из сохранившихся писем отец просил прислать, по возможности, сухарей. Отсюда можно сделать вывод, что с питанием у них было не очень, впрочем, как и везде. И только последнее письмо отца, полученное где-то в середине февраля 1943 года, было тяжелым, и мать проплакала над ним всю ночь. Он писал, что теперь они, наконец, наступают, проходя – иногда по пояс в снегу – до сорока километров в день. И единственное, что их держит на ногах – это мысль о том, что они гонят уходящего врага. Он еще писал: наверное, вы скоро о нас услышите.

Кем был на войне мой отец: пехотинцем, артиллеристом? Название его части звучало приблизительно так: «Особый отряд истребителей танков». Они наступали на Ростовском направлении. О том, как воевали истребители танков в то время и том месте, можно судить хотя бы по фильму «Горячий снег». 5 марта 1943 года матери пришло извещение: отец выбыл из части по ранению и… пропал без вести. Что было на самом деле, нам неизвестно, и никаких версий я не строю. Но несомненно, что он погиб – в любом ином случае дал бы о себе знать. На довоенной фотографии, которую я запомнил, это был, как мне показалось, высокий мужчина с черными кудрявыми волосами и грустными серыми глазами. Он был сфотографирован в полувоенной форме рабфаковца. В одной из песен Окуджавы есть такие слова: «пять грустных солдат не вернулись из схватки военной» – вот и он тоже не вернулся.

Наша семья, то есть моя мать, я и сестра Рита, эвакуировались из Подольска уже в сентябре 1941 года; при этом в пути следования на мать возложили обязанности начальника медицинской службы эшелона. В ее функции входили контроль санитарного состояния поезда и забота о здоровье пассажиров – в большинстве своем рабочих и служащих КЭС, выявление заболевших и оказание помощи, предотвращение распространения эпидемий. Но так случилось, что одним из первых заболевших, причем, заразной и опасной болезнью – дифтерией, оказался ее собственный сын. Вследствие чего, в Свердловске нам пришлось сойти с поезда, и меня положили в больницу, где немедленно заразили еще и корью. Если корь ослабляет детский организм, но сама по себе обычно не очень опасна, то дифтерия, ее токсическая форма, способна убить наповал. Существовало лишь одно радикальное средство от дифтерии – специфическая сыворотка, которую применяли повсеместно. Но мать знала, что у меня тяжелая аллергия на чужеродный белок, и сыворотка мне категорически противопоказана. Об этом она известила персонал больницы.

Однако сыворотку мне ввели, что немедленно вызвало шок: падение сердечной деятельности и общий отек организма. И это накладывалось на дифтерию и корь в придачу. Я должен был неминуемо отдать концы. В больнице в подобном состоянии находилось еще 11 младенцев – все умерли. Но Всевышний промедлил с моим оформлением в Рай. Скопилась большая очередь, и у Него в эти дни было слишком много забот. Этим воспользовалась моя мать, которая забрала меня из больницы, попросив какого-то красноармейца помочь ей отнести на квартиру: у нее не было сил тащить налившегося водой битюга, на которого, трехлетнего, лезли валенки только взрослого человека. Короче, мать меня выходила, но это мое приключение не осталось без последствий.

В начале войны в Коропе оставались дед и бабушка Гуревичи и две их младшие дочери Маруся и Валя – дивчины 17-ти и 16-ти лет. Сначала все надеялись на то, что наши остановят немцев, потом – на организованную эвакуацию населения. Ни того, ни другого не произошло. Радио каждый день приносило тревожные вести, но действительность оказалась еще страшнее. Они готовились к эвакуации. Нужно было бросить дом со всем добром и хозяйство, а это не так просто. Но когда пошел слух о том, что немцы высадили десант в Сумах – а это уже восточнее Коропа, – началась паника. Вместе с другими беженцами, под немецкими бомбами они прошли, голодные и оборванные, всю Восточную Украину, и только в Курске была организована эвакуация населения. Им еще повезло, что после захвата Киева немцы притормозили свое наступление на Южном фронте, переключившись на московское направление. В эвакуации семья обитала в районе Ташкента, а дед устроился работать сторожем в большом яблоневом саду. Это все, что я знаю.

Но на Украине оставалась еще одна моя тетка по материнской линии – Фаина. Она была замужем за украинцем Митей, и у них было уже четверо детей – последний родился незадолго до войны. Родители очень не одобряли этот брак по национальным соображениям, хотя лично против Мити ничего не имели. Но любовь победила. Эта тетя Фаня была учительницей и пользовалась большим авторитетом у детей и их родителей. Митя работал каким-то начальником по почтовому ведомству, и у него были все возможности вовремя эвакуировать свою семью. Но когда возник сей вопрос, этому воспротивилась многочисленная Митина родня: «Куда вы поедете, да еще с малыми детьми? Приезжайте к нам в деревню, здесь все свои, никто ничего не узнает». Надо сказать, что Фаня, как и моя мать, была русоволоса, сероглаза, на еврейку совсем не похожа. И они остались.

Однако когда пришли немцы, тут же нашлись доброхоты, и все про тетку рассказали. Надо отдать должное местному старосте: он не единожды ходил в комендатуру и просил не трогать тетю Фаню и ее детей. И немцы не трогали. Правда, вместе с другими, еще не добитыми евреями, ее гоняли на каторжные работы, вследствие чего грудничок вскоре умер.

А что же Митя, ее законный супруг? Те же самые родственники, которые убеждали их остаться, стали уговаривать Митю бросить семью: «И что ты связался с этой жидовкой, чем она тебя околдовала? Бросай их, а мы здесь подберем тебе такую гарну дивчину, все будет замечательно». И Митя их бросил. Я ему не судья. Я понимаю, что он это сделал не по злому умыслу: так сложились обстоятельства. Останься он с женой и детьми, его бы постигла общая участь. А человек слаб: для огромного большинства из нас инстинкт самосохранения подавляет все иные побуждения и душевные порывы. И надо обладать очень сильным характером, чтобы совесть могла одолеть естественные для живого организма инстинкты.

Где-то зимой 1943 года по тем местам прошла партизанская дивизия Ковпака, а потом пришли каратели. Они добили оставшихся евреев. Однако тетю Фаню и ее троих детей (старшей девочке было 11 лет) не расстреляли: эсэсовцы закопали их в землю живыми. Надо сказать, что Митя не остался безучастен: он, конечно, переживал эту страшную гибель своей брошенной семьи и, как говорили, даже несколько тронулся рассудком: несколько дней подряд ходил на их могилу и приносил еду. Немцев прогнали, и в 1944 году из эвакуации вернулись наши родственники. Мите грозил штрафбат. Он приходил в дом деда, но дед отказался с ним общаться. Тогда он обратился к уже возмужавшей в эвакуации 20-летней Марусе, просил замолвить за него слово. Маруся ему сказала, что мужья ее старших сестер Сони и Беллы погибли, Ошер, мой отец, тоже погиб. «А почему ты должен жить?» Митю забрали в штрафбат, и вскоре его убили.

Эту историю о войне, если помнит читатель, я начал со сна, приснившегося моей матери перед войной. Так вот, сон оказался вещим. Какую картину застала семья Гуревичей, вернувшись из эвакуации? Они увидели почерневшие от копоти проемы окон дома, без стекол, сорванную с петель калитку, а в том месте, где до войны росла яблоня-малиновка, зияла глубокая воронка от бомбы.

Кокчетав

Сколько-то времени мы жили в Свердловске. Отчасти это было связано с моей болезнью, отчасти с иными не известными мне обстоятельствами. Слово «жили» здесь, пожалуй, неуместно: скорее, «существовали». Втроем мы обитали в узкой мрачной комнате на каком-то этаже жилого дома, ни с кем не общаясь. При входе в нее располагалась большая русская печь, а с противоположной стороны – тусклое окно, в которое мы с Ритой время от времени выглядывали в ожидании возвращения матери с работы. Она уходила рано утром, запирала дверь и на целый день оставляла нас одних. В ранних сумерках (была зима) возвращалась, и с ее приходом начиналась какая-то жизнь. Рита в свои четыре года повзрослела, утратила довоенные замашки и полностью взяла меня под свою опеку. Наверное, в это время я и получил от нее прозвище: «Михря». При этом она проявляла инициативу. Однажды, чтобы порадовать мамочку, решила пожарить картошку. Мы вместе очистили несколько картофелин. Не помыв и не порезав, Рита положила их на сковородку и поставила на холодную печь «жариться». Пришедшая с работы мать очень удивилась. Больше о нашей свердловской жизни, пожалуй, вспомнить нечего, разве что о том, как матери на рынке вместо баранины всучили собачатину. Время было такое.

Но вот, наконец, мы оказались в конечном пункте нашей эвакуации – североказахстанском городе Кокчетаве. Жизнь здесь была вполне реальная и интересная. Мать занимала должность заведующей медсанчасти большого военного завода. Она подружилась с заводским начальством, с коллегами и разными интересными людьми; у нас бывали гости. А мы с Ритой ходили в детский сад. Несмотря на скудное военное время, мы не голодали.

Самым завораживающим праздником был Новый год. Даже устраивали детский мини-маскарад. Помню, как мамочка наряжала нас с Ритой «под грибы»: делала из марли накидки, а на голову надевала картонные колпаки с накрашенными на них красными кружочками на белом фоне – стилизация под шляпку гриба, скорее, напоминавшего мухомор наизнанку. И в этом наряде мы садились под новогоднюю елку вместе с другими детьми в своих незамысловатых нарядах. А сама наряженная елка – ну это просто сказочное явление. Детей угощали конфетами и коврижками. Насколько я помню, подарки тогда не дарили, да и дарить было нечего. И эта елка, и этот новый год остались у меня в памяти как образ хрустального моего детства в Кокчетаве.

Летом в детском саду было еще интереснее. Я подрастал и постепенно начинал осознавать себя личностью, по меньшей мере, равной сверстникам. Любимым занятием детсадовских ребят было отливать тарантулов в ближайшем огороде. Это когда выращенные овощи уже убрали, огород оголялся и обнажал норы, в которых жили эти здоровенные, страшные пауки. Группа ребят собирается у такой норы, и мы льем в нее воду из кружки. Если паук слишком ленивый, иногда в нее писали. Наконец, из норы вылезает мохнатое чудовище величиной с детский кулак, а то и больше. Чудовище шевелит своими чреслами и уже готовится прыгнуть на одного из нас. В этот момент с неба падает кирпич, и от тарантула остается мокрое место.

Другим развлечением были «прыжки на батуте». Во дворе детсада была уборная, а задняя часть ее ямы – выстлана свежими сосновыми досками. Любимым нашим развлечением было прыгать на этих досках, подскакивая вверх за счет их упругости. Взрослые нас гоняли, но мы собирались вновь и возобновляли это рискованное занятие. Когда-то это должно было закончиться провалом, причем – в прямом смысле этого слова. Кто-то из нас – в назидание другим – должен был пострадать. И этим кем-то, естественно, оказался я. Ибо у меня на роду было записано попадать в разные истории. Однажды во время «прыжков на батуте» доска подо мной проломилась, я угодил в яму и оказался по грудь погруженным в общественное говно. Ребята побежали за взрослыми, взрослые прибежали и не дали мне утонуть. После этого долго меня отмывали – сначала в детсаду, а потом еще дома. Тем не менее, Рита, под настроение, не раз вспоминала эту историю и замечала, что от меня «все еще попахивает».

В детском саду я встретил и свою первую любовь. Там нам читали сказки из русского фольклора. А территория сада была огорожена высоким забором, вдоль которого с левой стороны была протоптана тропинка, и росли высокие пирамидальные тополя. Однажды я шел по этой тропинке в компании русоволосой девочки с длинной косичкой, мы держались за руки. И я ей сказал, что она – как Василиса премудрая. Ее ответ был предсказуем: я – как Иван-царевич. Взаимное слияние душ длилось до окончания тропинки и продолжения не имело. Но я это заполнил. Проявленное чувство часто вызывает ответное. Однако подобного рода откровенность, легко высказываемая в детском возрасте, становится недоступной у взрослых, которым недостает детской непосредственности. От этого и многие проблемы.

За городом простиралась холмистая местность, которая в отдалении вырастала в северную казахскую складчатую страну. Весной эти сопки покрывались так называемыми «подснежниками». На самом деле, это были дикие тюльпаны разных цветов и оттенков. У матери была знакомая – Вера Терентьевна, эвакуированная из Ленинграда. Это была лет тридцати высокая, худощавая, белокурая женщина – такая молчаливая, безмятежная и мягкая. Она иногда брала меня и Риту с собой в сопки за «подснежниками», и подобные прогулки с Верой Терентьевной были верхом блаженства.

К концу пребывания в Кокчетаве нас отправили в санаторий, который располагался в горной местности среди хвойных лесов. Но самой запомнившейся была дорога в этот санаторий. Мы ехали на телеге, лежа на соломе, покрытые одеялом, так как было прохладно и сыро. А с левой стороны, на расстоянии нескольких километров от дороги, возвышались настоящие горы, у каждой из которых было свое имя: «Синюха», «Чертов палец», «Бабушкин чемодан» и другие. Вершины большинства из них скрывались под слоем облаков, хотя горы здесь были не очень высокие – где-то около 1000 метров над уровнем моря. Я никогда до этого не видел гор. Возможно, именно тогда я и заразился «горной болезнью». Горы притягивали к себе, они являлись мне во сне, как нечто неведомое и манящее.

Из жизни в Кокчетаве вспоминаются разные эпизоды. Дома я спал на детской кровати на соломенном тюфяке. Как-то взрослые решили обновить в нем солому. Когда стали вытряхивать старую, то, к всеобщему ужасу, из тюфяка выскочили две здоровенные темно-серые крысы, которые проворно скрылись под крыльцом дома. Вот, оказывается, с какими соседями я коротал ночи, впрочем, не терпя от них никакого ущерба.

А в другой раз меня бодал теленок. Это был небольшой и совсем еще глупый теленок, который в одиночестве свободно пасся возле стога сена. А дело было, как я помню, в сентябре. Я подошел к теленку и погладил его по голове. Теленок пошел за мной, прижал меня к стогу и начал бодать своей безрогой головой. Я вывернулся и ушел прочь. В ту же ночь у меня разболелись суставы, началась «ревматическая атака». Впрочем, через несколько дней все прошло. Однако не зря говорят: «ревматизм лижет суставы, но кусает сердце». Сердце у меня оказалось «надкусанным» на всю оставшуюся жизнь в виде «митрального порока» – болезнь, в человеческом социуме весьма распространенная.

Однажды мне довелось лицезреть настоящего верблюда – и не в зоопарке, а возле собственного дома. Как-то осенью подъехала к нашему дому телега, запряженная большим двугорбым верблюдом. Мне показалось, что он был гораздо больше лошади. Я этого верблюда исследовал со всех сторон, но он был безмятежен и не проявлял ко мне никакого интереса. Я бы даже сказал: выражение его морды было презрительным. За подобное поведение местные мальчишки, относясь с уважением к лошадям, недолюбливали верблюдов и дразнили их. Иногда за это они получали меткий смачный верблюжий плевок вязкой желтой слюной, которую трудно отмыть. Но верблюд мог и лягнуть, и это било наповал. Естественно, я не стал придираться к верблюду, и все время находился от него на опасливом расстоянии.

А еще я там видел настоящих чечено-ингушей, которых в 1944 году наша власть – якобы за измену во время немецкой оккупации – выселила сюда с Кавказа. Как-то мать взяла меня и Риту с собой на рынок, где эти чечено-ингуши – бородатые, в больших кавказских папахах – продавали свое добро – домотканые ковры. Кажется, один ковер мы купили, и он десятки лет украшал одну из стен нашей квартиры, пробуждая своим замысловатым орнаментом мои детские фантазии. В моих глазах и сами чеченцы, и их ковры представлялись зрелищем экзотическим. А между тем, их было много среди маминых пациентов. Этому южному народу было совсем не просто приспособиться к суровому казахстанскому климату. Многие из них болели туберкулезом, а это, как известно, болезнь социальная. Чаще всего она распространяется в скученной среде нищеты и недоедания.

Где-то начиная с четырех лет меня стали одолевать ночные кошмары. Мне чудилось, что за занавеской скрывается что-то неведомое и ужасное. А иногда это нечто подходило к моей кровати и дотрагивалось до меня, – я просыпался с колотящимся сердцем. Бывали и варианты. Я боялся засыпать и требовал от матери, чтобы она не выключала свет. Она соглашалась, но всегда меня обманывала. Странно, но у Риты не было никаких проблем: ночные кошмары ее не донимали, и вообще, она росла девочкой рациональной, не то, что я. В психоанализе Фрейда даются исчерпывающие объяснения природы подобных кошмарных сновидений у мальчиков. К школьному возрасту все прошло. По совету матери я стал засыпать под счет, и это помогало.

Как мы отмечали победу над Германией? Для матери это был поистине праздник со слезами на глазах. Мы еще не знали того, что творили немцы и их прислужники из местного населения на оккупированных территориях, в особенности – по отношению к евреям. Государство тщательно скрывало правду, но многие факты постепенно становились известными, другие обрастали слухами. Однако самой большой и невосполнимой для нее была, конечно, потеря мужа. После войны матери неоднократно предлагали замужество. Она не была красавицей, но в ней присутствовала некая изюминка, которая всегда привлекает мужчин – какая-то особенная задушевность, что ли? Профессионально, как врач, мать была безупречна и притом самоотверженна: если у нее тяжелый больной – не спала ночами. Кстати, по этой причине она мне настоятельно не советовала идти в медики. Но, кроме того, мать была талантлива вообще, находчива и артистична. Наши знакомые неоднократно пытались уговорить ее на второе замужество, и были достойные партии. И она почти соглашалась. Но в последний момент не могла себя пересилить, ибо любое замужество в ее глазах становилось предательством по отношению к отцу.

Я не помню, как отмечали в Кокчетаве победу. Возможно, в городе были какие-то демонстрации. Приблизительно в это время мне приснился странный сон. Я нахожусь в каком-то городе во время большого праздника. На улицах проходит демонстрация, толпы народа, кругом красные флаги и транспаранты. Общее ликование, все любят друг друга и солидарны. Мы в самой гуще народа. Рядом со мной мать и какие-то, очевидно, наши знакомые. Один большой дядя берет меня на руки, и я весь в ощущении этого праздника всеобщего единства и братства людей. И вдруг все пропало. На улицах города безлюдно, я один. Флаги все вылинявшие и поблекшие, на тротуарах свалены транспаранты, и ветер сдувает с домов праздничные украшения. Меня охватывает тоска по ушедшему празднику, и я просыпаюсь.

Наблюдая нынешнюю картину посткоммунистической России, нахожу этот сон вещим. У моего поколения все же были некие идеалы, возможно, иллюзии, которые не так-то просто было вытравить, несмотря на сталинщину, а после того – реалии общества «развитого социализма». Сегодня не сыскать такой дворняжки, которая бы ни облаяла ту революцию. Но что мы имеем сегодня? Свободу? Равенство прав? Возможность самореализации? Верховенство Закона? Ответственность Власти перед народом? Правосудие? Соблюдение Конституции? Все перечисленное осталось пустым звуком. Наше общество утратило скрепляющую идею, а попытка заменить ее идеей некоей державности (с феодальным привкусом), имперской идеей с культом воинственных предков и подобного рода «скрепами» в XXI веке выглядит анахронизмом, тянущим страну назад, к давно пройденным этапам развития. Это не вписывается в рамки современной цивилизации, не говоря уже о том, что опасно для мира. Россия погружается во мглу мракобесия. Умчалась от нас та красная комета, а мы остались в сгущающейся мгле с обожженными душами.

В 1945 году мне исполнилось 7 лет, и я пошел в первый класс. Мать решила, что мы с сестрой будем учиться в одном классе, и Рита начала с 8 лет, чтобы при случае присматривать за своим непутевым братом. Учиться ей было легко, и она всегда была круглой отличницей. Для меня же проблемой было «чистописание», которое в моем исполнении смахивало на «грязнописание». Я весь был в чернилах и кляксах, а мои каракули годились разве что для мусорного ведра. Я оказался левшой, а писать приходилось правой рукой. И в дальнейшем почерк оставался для меня проблемой, и грамматика тоже хромала.

Зимой там часто бывали бураны, когда видимость сужалась до 10 метров и менее. Можно было затеряться. В таких случаях дети ходили в школу группами, в сопровождении взрослых. Нас укутывали во все, что было под рукой, а лица до глаз закрывали газетой.