Текст книги "Спасти СССР. Адаптация"

Глава 5

Суббота, 15 октября 1977 года, день

Ленинград, 8-я Красноармейская улица

– Урок окончен, – объявила Зиночка, и в дверях забурлила давка.

Веселые выкрики ребят, преувеличенно озабоченный писк девчонок… Те, которые уже осознали себя девушками, не торопились и спокойно вышли на тридцать секунд позже. Привычно царапнула меня взглядом Зорька, я привычно сделал вид, что не заметил. Последней, кивнув мне на прощанье, удалилась классная.

Я окинул взором фронт работы: полить цветы, расставить стулья и подмести. Обычные обязанности дежурного по классу, а сегодня как раз моя очередь.

Управился минут за десять, и то только потому, что никуда не торопился. Закрыл класс, забросил ключ в учительскую и, негромко что-то насвистывая, двинулся к лежащей за поворотом лестнице.

Сначала из-за угла долетели приглушенные восклицания. Потом, скользя по полу и исторгая наружу нехитрое свое содержимое, выехал, крутясь, расстегнутый портфель. Я мысленно пожал плечами – чего только в школе не случается – и приготовился перешагнуть через рассыпавшуюся канцелярщину.

Послышался, отражаясь от стен, звонкий шлепок, словно кому-то отвесили смачную пощечину, затем этот кто-то взвизгнул: «Дурочка с переулочка», и мне под ноги спиной вперед вылетела Мелкая: растрепанная, со свалившейся вниз лямкой белого фартука. Я успел заметить расширенные в испуге глаза и закушенную губу. Падала она неудачно, отставив правую руку назад. Миг, и она шлепнулась попой на вылетевшие из портфеля тетради и учебники. Раздался негромкий треск, и Мелкая ойкнула от боли.

Мощно ударило в груди сердце, перед глазами зарябило красным. Мой портфель полетел вбок, а меня перебросило через еще не успевшую подобрать ноги Томку. Развернулся я в полете, как кот, и упруго приземлился, уже готовый к рывку вперед. Мир свернулся до двух придурков, на лицах которых застыли пакостные гримасы.

Я их знал, да кто ж в школе их не знал? На год младше, на детскую комнату милиции еще не наработали, но Тыблоко скорее удавится, чем возьмет их в девятый класс, да не сильно-то они и хотят туда.

Один – переросток, крупнее меня: и ростом выше, и в плечах шире. Но сомнений в том, кто тут хищник, а кто добыча, не было ни у него, ни у меня, и поэтому удивление на его лице уже начало сменяться испугом.

Второй – обычная тощая рыба-прилипала, но он стоял ко мне ближе, загораживая дорогу, и мое первое «здрасьте» досталось именно ему. Бил я не задумываясь, снизу-вверх, в мечевидный отросток грудины, но в последний момент мелькнуло в уме: «Это ж дети», и удар выдвинутой из кулака фалангой пришелся на пяток сантиметров ниже. Вышло и не акцентированно, и не так сильно, как могло бы быть, но и этого хватило – прилипала молча сложился, а я лишь добавил вослед лодочкой по уху, подправляя падение в сторону с моего пути.

Рыкнув на выдохе, шагнул к заводиле. Тот уже разворачивался, пытаясь дать стрекача, но я зацепил его за стопу. Он с грохотом упал на четыре кости. Просто напрашивался удар сверху пяткой по копчику, однако я уже вполне контролировал себя, поэтому просто сильно ткнул носком в заднюю поверхность бедра – болезненно, но не травмирует. Судя по вскрику, попал нормально.

Я наклонился над ним, размышляя, добавить еще или так сойдет, и тут кто-то повис на мне со спины, а знакомый голос зачастил на ухо: «Андрюша, не надо!»

Стряхнул Мелкую и аккуратно взял ее правую руку. Против ожидания она не вскрикнула. Я чуть помял запястье, потом надавил продольно на предплечье.

– Болит?

Она замотала головой и торопливо вернула на место свисающую лямку. Почти черные глаза блестели влагой и обидой, губы дрожали, но она уже пыталась улыбаться.

Я шагнул назад, шаря взглядом по полу.

А вот и разгадка: два сломанных поперек карандаша и расплывающееся из-под авторучки пятно чернил.

С облегчением выдохнул и повернулся к Мелкой:

– Собирай портфель.

Она тут же опустилась на корточки и стала, почти не глядя, торопливо впихивать все назад.

Я вернулся к поверженным. Бледный прилипала сидел, прислонившись к стене, и всхлипывал, пытаясь восстановить дыхание. Дылда все так же стоял на четвереньках и, подвывая, растирал место удара. Я толкнул его ногой, и он свалился на бок.

– Андрей, – полетело от Мелкой предупреждающе.

– Да все нормально, – повернулся я к ней, успокаивающе показывая ладони. – Надо довести вразумление до логического завершения.

Она принялась быстро-быстро собирать рассыпавшиеся карандаши.

– Ну что, урод, – медоточиво улыбнулся я придурку, присаживаясь на корточки, – дошло или добавить?

– Д-д-дошло…

Я удивился – зубы у него действительно стучали друг об друга. Посмотрел пару секунд в глаза: вроде бы действительно дошло. Надолго ли?

– Это я нежно, – пояснил ему. – А в следующий раз будет любя. Хочешь узнать как?

Дылда страдальчески поморщился и замотал головой.

– Хорошо, – поднялся я. – Поверю на первый раз. Но ты уж меня больше не огорчай. А теперь, – добавил в голос металла, – на счет «три» быстро отсюда испарились. Раз…

Две фигуры, одна подволакивающая ногу, а вторая – полусогнувшись, шмыгнули на лестницу.

Я повернулся к Мелкой. Она с видимым огорчением рассматривала раздавленную авторучку:

– Дома теперь влетит…

– За авторучку? – удивился я.

Она грустно кивнула.

– Возьми. – Я достал свою из портфеля. – У меня дома запасная есть.

Мелкая внимательно, не беря в руки, осмотрела авторучку и с мрачным видом вынесла вердикт:

– Нельзя. – А потом с печалью пояснила: – Слишком хорошая.

Я с недоумением посмотрел сначала на свой пишущий прибор – обычная китайская с якобы позолоченным пером, потом на обломки в ее руке.

– Знаешь, – предложил я, – давай тогда так: у меня дома запасная есть попроще, как твоя. Даже цвет такой же. Я ее завтра принесу. А ты этой сегодня домашку делай, и завтра утром поменяемся. Хорошо?

Мелкая радостно согласилась.

– Я верну, – пообещала она. – Обязательно. Талоны продам, чтобы новую купить, и верну.

– Чего? – переспросил с подозрением.

– Ну, – Мелкая небрежно махнула рукой, – авторучка полтора рубля стоит, восемь талончиков на обед.

– Так-так-так. – Я почувствовал, что жизнь открывается мне неизвестной стороной. – Талончик же двадцать четыре копейки.

– Ты что? – удивилась Мелкая. – Кто ж у меня его за столько купит?

– А за сколько купят? – продолжил я рыть глубже.

– За двадцать обычно.

– А кто берет-то?

– А… Есть у нас с карманными деньгами и любители дополнительно пожрать. И всем хорошо – им дешевле получается, у меня деньги, когда очень надо.

Я внимательно изучил худющую фигурку перед собой.

– Знаешь… Вот не надо возвращать. Я все равно на шарик хочу перейти.

– Мажется, течет… Фу.

– Западные хорошие, – вырвалось у меня непроизвольно, и я поморщился. – Ну что, собралась? Пойдем.

Мы начали спускаться по лестнице.

– Чего этим дебилам от тебя надо было?

– А… – Мелкая смотрела в пол. – Куражились просто.

Я почувствовал, что опять закипаю.

– Он тебя ударил?

– Толкнул… Просто я легкая. – Девчонка чуть слышно вздохнула.

Я покатал желваки, пожалев, что ограничился одним ударом.

– Часто тебя достают?

– Бывает, – осторожно сказала она. – Как бы они к Тыблоку сейчас не побежали жаловаться.

– Они что, действительно идиоты? – искренне поразился я.

– Угу, – мрачно согласилась Мелкая. – И еще какие.

– Так. – Я остановился, глядя вдоль коридора первого этажа. Там, за углом, был кабинет директрисы. – Давай проверим.

Я был неприятно удивлен человеческой глупостью: эти двое действительно мялись, о чем-то шепчась, перед дверью Тыблока.

– Хо-хо! – Я поставил портфель на подоконник и бросил Мелкой: – Стой здесь.

Она мгновенно остановилась, но вслед мне полетело встревоженное:

– Андрей!

– Да я их даже пальцем не трону, – пообещал я, повернувшись, а затем нацепил свою самую мерзкую улыбку и стал неторопливо надвигаться на придурков.

– Я Тыблоку пожалуюсь, – не выдержав, пискнул прилипала, демонстрируя мне свое припухшее ухо.

Я весело согласился:

– Да хоть сто раз, виноваты-то все равно вы останетесь. Но, хлопчики… – Я двумя пальцами сжал щеки дылды, и он застыл, выпучив глаза. – Я к вам не с этим. Видите, Тома стоит? Вот если она хоть раз… хоть полусловом… хоть полувзглядом… на вас пожалуется… – Я сделал паузу и зловеще усмехнулся. – Вы ведь, наверное, и не знаете, что есть много способов сделать человеку очень больно, но так, чтобы не осталось никаких следов.

Отпустил страдальца и коротко приказал:

– Кыш.

Они ушли, обходя Мелкую по широкой дуге.

– Ну вот и все, – довольно сказал я и взял портфель. – Идем?

Девушка посмотрела на меня с непонятной обидой:

– Ты обещал их пальцем не трогать.

– Тебе что, – искренне поразился я, – их жалко?

– Нет. Их – не жалко. – Она медленно покачала головой. – Но ты обещал. Мне бы хотелось верить твоим словам.

Я задумчиво посмотрел на нее, потом серьезно кивнул:

– Хорошо, я учту.

Вечер того же дня

Ленинград, Измайловский проспект

Я присел на широкий подоконник и задумался, незряче глядя сверху на неторопливое течение проспекта.

Середина октября… Сутки отчетливо разломаны надвое. В одной части я успешно имитирую обычного школьника: сплю, ем, хожу на уроки, делаю зарядку, флиртую с девочками, а во второй – продираюсь кровоточащим мозгом сквозь густой терновник математики.

Больно. Причем достает не столько боль физическая – к ломоте в висках я уже притерпелся, сколько ее метафизический аналог. Даже представить себе не мог, что ощущение мира может болеть. Но как иначе описать то неприятное, поджимающее нутро чувство, что возникает при очередном сдвиге границ познанного, когда на невидимой обычным взглядом глубине, где-то в самом фундаменте мира, за мельтешением лептонов и кварков, за тонкой вибрацией струн вдруг проступают не замечаемое ранее движение могучих тектонических плит, ток сил и переплетение корней?

Эта картина, явленная сначала еле осязаемым контуром, день ото дня становилась все богаче и ярче, насыщалась деталями. Постепенно реальность, все жители которой – объекты, стала для меня очаровательной повседневностью. Она взяла меня в плен, и лишь когда мама, с укоризной покачивая головой, выключала свет, я освобождался из этой сладкой неволи. Впрочем, даже смежив веки, я продолжал еще некоторое время блуждать мыслью у основ сущего, наслаждаясь пронзительным ощущением чего-то наделенного силой, эфемерного и при этом весьма реального.

Шаг за шагом я научился удерживать понимание, даже занимаясь чем-то повседневным, но под глаза легли тени, особенно когда дорос до Гротендика. Редкий, редчайший случай – ум восьмидесятипятилетнего старца остался совершенен, при том что возраст после пятидесяти считается у математиков началом быстрого скатывания под гору. А пиренейский затворник, повторяющий по жизни путь Сэлинджера, на взгляд стороннего обывателя – полубезумный, казалось, только нарастил строгость мышления. Следуя за ним, моя мысль незаметным ростком пробивалась сквозь исходные нагромождения разнородных понятий, утверждений, предположений, шаг за шагом восходя к ясности и гармонии.

Внезапно, куда ни посмотри, мне стали открываться великолепные задачи, которые сами просились в руки. Иногда, чтобы к ним подступиться, хватило бы смехотворно малого запаса знаний: они сами готовы были подсказать и слова языка, на котором нужно о них говорить, и названия инструментов, чтобы их обрабатывать. Красивые вещи в математике прячутся друг за другом: поднимешь с земли одну – откроется другая, а под ней, в глубине, целая россыпь сокровищ…

Я по-хозяйски окидывал взором математику и шалел от открывающихся просторов. Как жаль, что это лишь инструмент для достижения другой, более важной цели!

Тут мой рассеянно блуждающий взгляд зацепился за необычную суету за окном, и мысли на время покинули абстрактные выси. Рабочий, высунувшись по пояс из люльки, пристраивал очередной красный флаг между первым и вторым этажами, аккурат промеж слов «Вино» и «Водка». Все верно, скоро октябрьские. Летели дни, крутясь проклятым роем…

Ох, воистину проклятым! Дефицит времени – жесточайший. Через год кровь из носу надо «выстрелить» вверх, начать пробираться к штурвалу.

И я чуть слышно застонал, представив, что для этого предстоит преодолеть. А куда деваться? Ничего разумнее все равно придумать не удалось. Разве что пойти сдаться?

И я отвлекся на помечтать. Ни тебе головной боли и бесконечной усталости, ни ответственности. Как легко и спокойно будет жить, работая бездумной отвечающей машиной. Они мне свои вопросы – я транслирую им ответы. Здоровое пятиразовое питание, домик под Москвой, «Волга» и ненавязчивая охрана на прогулках. Насчет Томы тоже, наверное, можно будет договориться… Да наверняка можно! Обвяжут бантиком и приведут.

Хороший дом, хорошая жена, что еще надо человеку, чтобы встретить старость, да?

Ах как заманчивы такие миражи! Как приятны взору пути, на которых не надо искать свой потолок. Простая животная жизнь, и время ровно течет над тобой, как вода над придонной рыбой, десятилетие за десятилетием.

Я заставил себя слезть с подоконника и, встав лицом почти вплотную к стене, начал приседать.

Жить пустышкой? А я себя не на помойке нашел!

Выкинь эту муть из головы! Ты уже не сможешь управлять процессами. Управлять будут тобой. И да, Тому ты получишь. Но это тоже будет пустышка. А оно тебе надо?

А теперь на пол и в темпе отжиматься. С хлопочками…

Уф… Перекатился на спину и полежал, расслабив мышцы и слушая, как постепенно успокаивается скачущее сердце. Доски приятно холодили лопатки, а вдоль пола тянул освежающий сквознячок. Затем, обманутый моей неподвижностью, из-под плиты вальяжно выдвинулся матерый таракан. Пошевелил усами и неторопливым прогулочным шагом направился к моему уху.

Я осторожно нащупал кистью скинутую тапку и приготовился сделать из таракана отбивную. Он остановился, насторожившись. Нет, дружок, иди спокойно, я тебя есть не собираюсь. Пусть пишут, что ты не мерзкий паразит, а достойный продукт со вкусом креветки и в три раза более богат белком, чем цыпленок. Но не настолько я голоден…

Хлоп! Без шансов…

Без шансов для меня, эта тварь сиганула зигзагом, лишь только я шевельнулся. Ну еще бы… Уже четверть миллиарда лет этот вид живет почти без изменений, своего рода вершина эволюции. Что для них люди? Лишь краткий миг на фоне вечности. Вчера – динозавры, сегодня – обильное содержимое мусорного ведра. А завтра? А есть ли вообще у нас это завтра?

Оставив минутную слабость позади, я налил себе чаю покрепче и решительно зашагал в комнату. Сегодня по плану у меня арифметика. Конечно, не та простенькая, из школьных четырех действий, а современная, состоящая из особых приемов вычислений с использованием индивидуальных тонких свойств чисел. Без глубокого понимания этих техник стоящую передо мной глыбу не сдвинуть. Поэтому уже третий день грызу арифметику эллиптических кривых с комплексным умножением методами теории Ивасавы.

Сел на стул, рассеянно посмотрел сквозь уже голые ветки на низкое ленинградское небо и подтянул понимание. Поехали…

Спустя примерно час хлопнула входная дверь, и я услышал в коридоре мужские голоса. Разобрал отцовское «тапки» и успокоился. Затем разговор утек на кухню. «Опять надомный симпозиум с коллегами». С этой мыслью я провалился обратно в возможности погружения поля коэффициентов уравнений в абелеву башню полей. Моя уже неробкая мысль привычно расплетала чужие кружева, цепко запоминала логические узоры, ловко перебегала по элегантным мостикам доказательств и протискивалась в незаметные проходы в, казалось бы, непроницаемых преградах. Чем глубже я вгрызался в арифметику бесконечных башен числовых полей, тем четче становилось теперь уже мое собственное понимание, а оно ох как пригодится мне через год.

– Андрей! – Дверь приоткрылась, и в нее почему-то с чуть смущенным видом заглянул папа. – Все математику свою долбишь? Давай прервись, пойдем на кухню. Там мой товарищ пришел, познакомлю. Хотя… Он-то тебя в детстве видел, а вот ты его вряд ли помнишь.

Я чертыхнулся про себя, провожая мысленным взглядом с таким трудом созданную, а сейчас безнадежно развалившуюся логическую конструкцию.

«Ладно, – вздохнул я и попытался взять под контроль всколыхнувшееся раздражение. – Заодно закреплю при воссоздании».

На кухонном столе царил художественный беспорядок, сказывалось отсутствие женской руки: початая бутылка грузинского «Греми» соседствовала с блюдцем, на котором разлеглись присыпанные молотым кофе и сахарной пудрой кружочки лимона. Рядом возвышалась стопка неровно нарубленных бутербродов с сыром и полукопченой колбасой.

У окна сидел незнакомый дядька с мясистыми ушами выдающихся размеров и деловито выдирал хребет из кильки пряного посола. Папа сел рядом и начал чистить вареное яйцо. Понятно, балтийские бутерброды будут.

– Как дела, боец? – поприветствовал дядька, разглядывая меня с легкой иронией.

– И хороши у нас дела, – напел я, присел и представился: – Андрей.

– Да я помню, что Андрей, – коротко рассмеялся гость. – А ты меня, наверное, не помнишь? Иннокентий.

Я мотнул головой и пожал плечами.

– Мы с тобой бычков как-то на Шаморе ловили. Ты, правда, тогда совсем мелкий был, лет пять.

– А-а-а, – протянул я, припоминая валы водорослей на берегу, резкий, насыщенный йодом запах и шустрых морских блох. – Это не вы потом с причала свалились?

И я звонко прищелкнул пальцем под подбородком.

Папа и Иннокентий переглянулись и громко заржали.

– Вот так мы отпечатываемся в памяти подрастающего поколения, – смахнув слезу с уголка глаз, сказал папа. – Нет, то Володя был. Здорово мы тогда, да, Кеш?

– Определенно. Ну, между первой и второй…

И они повторили. Было очевидно, что сегодня правило здешних застолий «открытая бутылка в любом случае допивается» нарушено не будет.

– Ну, Андрей… – Иннокентий с видимым удовольствием зажевал лимон «а-ля Николя». – Рассказывай, как живешь-можешь. Девчата в классе не обижают?

– Да что ж вы такое на наших комсомолок наговариваете, товарищ Иннокентий, – делано возмутился я. – Как они могут забидеть такого гарного хлопца, как я?! Я на один бутерброд вас обездолю, да?

– Что, наоборот, отбоя нет? – Иннокентий пододвинул мне тарелку с бу́тиками.

Я коротко призадумался. М-да, а ведь накрутилось на меня этих отношений с подковырками, как змей на Лаокоона.

– Ну, время такое… Молодое. – Я развел руками. – Мы выбираем, нас выбирают.

– И выбрал? – Гость неожиданно остро глянул на меня.

– Да, – сказал я твердо.

– Мм? – протянул папа заинтересованно. – Скажешь?

«Собственно, что скрывать?» – подумал я.

– Афанасьева.

– А! – без малейшей паузы с немалым энтузиазмом откликнулся папа. – Рыжая мама. Такая… Видел на собраниях. Да, одобрям-с.

Я многозначительно поиграл бровями.

– Ну в смысле дочка ж на маму, наверное, похожа? – заюлил папа, отводя от себя подозрения, и, потупившись, потянулся к бутылке.

– Хм… Ну понятно, – ухмыльнулся Иннокентий и пододвинул свою рюмашку под разлив. – И хобби себе нашел, да? Или будущую профессию? Думаешь стать великим математиком?

– Хобби у меня – кройка и шитье. А как с математикой отношения сложатся, неизвестно. Но наука красивая.

– Кстати, – вмешался папа, – представляешь, Кеш, он себе сам за неделю джинсы сшил, от настоящих не отличить, даже пуговицы и нашлепку на карман настоящие нашел. И на меня две рубашки сшил. Во, смотри, на мне одна как раз!

Иннокентий пощупал, поцокал и вновь повернулся ко мне:

– В математике-то ничего пока не открыл?

– Какое «открыл»! Грызу основы.

– По пять-шесть часов в день, отец говорит?

– Силы есть – грызу. Заканчиваются – отдыхаю. – Я посмотрел на гостя с легким недоумением, что-то происходящее допрос начинает напоминать.

– Да нет, Володя, все нормально, – невпопад сказал Кеша, повернув голову к папе. – Я тебе уже сейчас могу сказать. Ну почти… Но кто не без странностей?

Папа отчетливо выдохнул и чуть порозовел.

– Ну и слава богу. – Мне показалось, что он сейчас перекрестится, но вместо этого папа решительно тяпнул рюмку. – Отрицательный результат – тоже результат. И какой хороший!

Я приподнял бровь, показывая, что потерял нить беседы.

– Да напугал ты меня! – воскликнул папа, гневно двигая бородой. – Этим своим математическим энтузиазмом!

Горлышко бутылки чуть постучало по рюмашке, и несколько капель пролилось мимо.

– Тьфу! – с чувством констатировал папа. – Аж руки дрожат. Я ж шизу у тебя заподозрил. Бред изобретательства или величия.

– Хм… – Я с трудом удержался, чтобы не засмеяться. – Бред величия? Я сильно чем-то хвастал?

– Ну… – Папа неопределенно поводил рукой в воздухе. – Скрытый бред.

– Скрытый бред? – переспросил я и, не сдержавшись, заржал.

– Хех, скрытый бред – это бред, – поддержал меня Иннокентий.

– Да откуда ж я помню! Я нормой занимаюсь. А психиатрию аж когда проходили… – начал папа оправдываться.

– Ладно. – Я поднялся. – Раз со мной все выяснили, я пойду?

– Погодь. – Папа качнул головой. – Себя надо знать. Садись послушай анализ.

Я сел и посмотрел на посерьезневшего Иннокентия.

– Ну что. – Тот поскреб щеку. – Продуктивной симптоматики нет. Обычно манифестируют с нее, с бреда или навязчивых идей. Но тут все чистенько. Кроме того, что более важно, нет негативных симптомов. Понимаете, когда неспециалисты говорят о шизофрении, то в первую очередь упоминают именно бред или галлюцинации. Потому что это – ярко и необычно. Но они заметны не постоянно, в период рецессий этой симптоматики может и не быть. Поэтому для нас, психиатров, важнее негативная симптоматика. Ослабление интеллектуальных, волевых и эмоциональных функций при шизофрении определяется всегда.

Иннокентий говорил четко, размеренно, с акцентированными смысловыми ударениями. Сразу видно опытного лектора.

– Само название «шизофрения» означает «раскол». Обычно считают, что это раскол сознания, будто бы у человека появляется две личности. Но это глубокое заблуждение, так не бывает. Шизофрения – это раскол, расщепление души. Часто сложно сформулировать, в чем именно раскол, но он ощущается как особая странность. Возникает интеллектуальная расщепленность – утеря единства мышления, восприятие каких-то мыслей как отдельных от себя «голосов». Волевая расщепленность – желание что-то сделать и одновременно нежелание это делать. Эмоциональная – одновременное присутствие несовместимых друг с другом эмоций. Причем это совсем не похоже на переживания обычного человека, запутавшегося в своих чувствах, который, например, любит и ненавидит одновременно. У больного нет ощущения внутренней борьбы. Противоположные чувства, мысли и волевые движения, как рыбы, ходят рядом, не мешая друг другу.

Иннокентий поправил очки, задумался, потом продолжил:

– Вот, например, вчера. Больная сердится на меня, кричит, рвет листок бумаги, где я написал, как лекарство принимать, топает ногами из-за того, что ей пришлось немножко подождать, а я смотрю ей в глаза и вижу, что она ко мне тепло относится, по-своему любит меня. И как бы в доказательство она вытаскивает из своей сумки смятый букетик фиалок и протягивает мне, еще продолжая топать ногами и ругаться. И эти две вещи происходят одновременно! Она кричит на меня и дарит цветы… Чудно, правда? Вот это и есть раскол души. А еще шизофреники обычно инертны и равнодушны, отгорожены от мира… Им лень напрягаться, запоминать что-то – а зачем? Тяжело поддерживать контакты с людьми. Какая любовь, какой интерес к девочкам? Душа выцветает, выгорает, и опытный взгляд видит это в первую очередь. У Андрея с этим все в порядке – жизнерадостен, шутит, активно участвует в беседе, интересуется девочками, на хобби оригинальное еще хватает сил. – Гость с легкой улыбкой посмотрел на меня, но на дне его глаз мелькнула настороженность, и я передумал расслабляться.

– О как, – протянул папа. – Я думал, ты буйных лечишь, а тебе, оказывается, приходится быть психологом. А что ты про странность там говорил? Чрезмерное увлечение математикой, да?

Иннокентий вздохнул, снял очки и начал их тщательно протирать платком.

– Ну как сказать «странность»… – протянул он, водрузив наконец оптику на место. – Да, кто-то другой начал бы рассуждать о сверхценной идее. Любят у нас сейчас это модное словцо. Эта страсть к математике, которой Андрей отдает столько часов в день, – отличный повод, чтобы придраться. Но я вообще к этой концепции сверхценной идеи отношусь со скепсисом. Что это такое на самом деле? Когда человеку становится очень важно то, что большинству таким не кажется. Если человек жертвует многим ради какой-то необычной цели, то он в глазах большинства становится странным. Но выдающиеся люди – писатели, художники, музыканты, ученые – творили страстно и самозабвенно. Акт творения, он такой… Часто требует отрешения от земного. Нет! – решительно заявил Иннокентий. – Как раз это для меня странностью не является. Чертой характера, проявлением личности, но не странностью.

– А что тогда? – с интересом уточнил папа.

Я сидел тихо, навострив ушки.

– Да взрослый он у тебя очень, – задумчиво сказал Иннокентий, и я почувствовал, как у меня непроизвольно подвело живот. Прокололся? – Необычно взрослый. И не только в рассуждениях. Взрослые для него не имеют автоматического авторитета. Не смущается там, где надо в этом возрасте смущаться. Про девочек говорит, не краснея… Нет даже следа наивности.

– Ну так хорошо, – с энтузиазмом рубанул папа. – Взрослеет парень.

Мы с Иннокентием переглянулись, я придавил улыбку и опустил очи к полу.

– Ладно, – поднялся со стула, – пойду я, солнцем палимый. Раз умом не скорбен, то надо работать. Пап, ты это, смотри… Симпозиум надо ограничить одной бутылкой, а то мама будет недовольна.

– Ну вот, что я тебе говорил?! – возопил Иннокентий. – Разве ребенок так будет взрослым говорить?

– Смотря какой ребенок, дядя Кеша… Ответственный – будет! – ухмыльнулся я и стремительно улизнул с кухни.

Психиатр, мать его… Только такого интереса мне не хватало.

Плюхнулся на стул и замер, сосредотачиваясь. Мир дрогнул, теряя резкость, звуки слегка поплыли, а прямо из стены выступила, причудливо играя красками, дзета-функция Римана в комплексной плоскости. Поехали дальше.

Среда 19 октября 1977 года, вечер

Ленинград, угол Лермонтовского проспекта

и проспекта Декабристов

– Фёдорыч, тут пацан до тебя. – Моя провожатая отодвинула замусоленную шторку, и я буквально втиснулся в небольшое, плотно заставленное помещение.

Несмотря на приоткрытое окно, в комнате было жарко; пахло куревом, клеем и немного тканями. С высокого потолка самодельной россыпью свисали стоваттки; вниз падал яркий, практически не дающий теней свет, почти как в операционной. За стеклами уже клубился синеватый ноябрьский сумрак, и оттого эта теплая и залитая светом комната казалась, невзирая на загромождение, уютной и обжитой.

– Ну? – рыкнул мастер, вдавливая окурок в стоящую на подоконнике консервную банку.

Я еще раз огляделся. Все, что надо, есть. Хорошо снабжаются наши Дома быта. Мысленно улыбнулся, узнавая трехполосную заготовку под прессом. Повернулся к уже набычившейся фигуре и, указав на улику, произнес:

– На ком кроссовки «Адидас», тому любая девка даст?

Фёдорыч построжел лицом и стремительно двинулся на меня. Я встревоженно напрягся, однако он лишь молча протиснулся мимо и, откинув многострадальную шторку, высунулся в полутемный пустой проход. Повертел головой, прислушался, затем чуть слышно хмыкнул и уже вальяжно вернулся к станку. Сел, одернув полы темно-синего халата, помолчал, потом резко спросил:

– Что надо? Шузы? – Он исподлобья посмотрел на меня и попытался добавить в голос задушевности. – Отдам на четвертак дешевле, если скажешь, от кого узнал, куда идти.

Я подтянул табуретку и сел, показывая, что разговор будет не быстрым. Покачал головой:

– Да нет, Василий Федорович. Понадобятся – куплю или сам сошью.

Мастер прищурился, усмехаясь. Я согласился:

– Да я понимаю, что непросто. Материалы подобрать, инструменты, станки нужные под рукой иметь… Собственно, я насчет последнего. Посмотрите.

Извлек из сумки и аккуратно разложил на столе собранный за месяц набор: отрез диагоналевого денима, бобину крашеных ниток, заклепки и пуговицы, нашлепку с тиснением и красный флажок с вышитым «Levis».

Дал время все разглядеть, потом продолжил:

– Шить умею на вот этих станках. Только доступа к ним у меня сейчас нет… Обсудим?

Фёдорыч повернулся к прессу, в котором была зажата заготовка подошвы, и стал его раскручивать. Я сидел и терпеливо ждал ответа.

– Не, – родил он наконец. – Не получится у тебя.

– Да я готов платить вам за аренду, – взмахнул я рукой. – Ну… Разумную сумму.

Фёдорыч искоса посмотрел на меня:

– Не в этом дело. – И поправился: – Не только в этом. Ты думаешь, что один такой умник? На учете все. Подрастешь, выучишься официально, сможешь сюда попасть по распределению – вот тогда валяй, делай на рабочем месте что хочешь… В разумных пределах, конечно. Но сам! А за проходной двор здесь знаешь что будет? Не знаешь? И слава богу, знать это тебе и без надобности. Так что, вьюноша, – мастер усмехнулся, – иди с миром. В этом Доме быта ничего тебе не обломится. И в других – тоже.

– А может…

– Не может, – твердо прервали меня.

– У вас же здесь никого чужих не бывает, все свои! – воскликнул я недоуменно.

Фёдорыч кривовато усмехнулся:

– Молодой ты… Этого как раз и хватит. Зависть – страшная сила. Нет, я свои рамки теперь знаю. – Он сжал правую кисть в кулак и показал мне: – Видишь?

Мой взгляд прикипел к наколке на первой фаланге среднего пальца. Так, что тут у нас в этом перстне? Квадрат, диагональ, полсолнца светит вниз…

– Слаб я в тюремной геральдике, дядь Фёдорыч.

– Вот и радуйся этому, – проворчал он. – Я почему с тобой вообще разговариваю… Дураков не люблю. Ты вроде не дурак, вон как все спланировал и подготовился. Теперь ты должен свой ум окоротить и поставить в рамки. Иначе – вот. – И мастер еще раз сунул мне под нос наколку.

– Да я сильно наглеть и не собирался, – упавшим голосом сказал я. – Четыре-пять пар штанов в месяц – и в тину. И честно делиться.

Фёдорыч внимательно оглядел меня еще раз, подумал.

– Выучишься, отслужишь – приходи, поговорим. А пока – нет. Рано тебе.

Я вслушался в интонации. Увы, это «нет» – твердое. Ну что ж…

– Спасибо за полезный разговор, дядь Фёдорыч. Удачи вам. – И ушел.

«Ладно. – Я вышел на Лермонтовский проспект и глянул вверх, на сияющую огнями стекляшку Дома быта. – Ладно. Перехожу к запасному варианту».

Пятница 28 октября 1977 года, день

Московская область, Ленинградское шоссе

– Все, Саша, стой. Дальше я сам.

Черный «роллс-ройс» послушно скользнул к обочине и остановился. Сидящий на переднем сиденье сотрудник «девятки» быстро и негромко забормотал что-то в рацию. Тяжелый, предназначенный для тарана неожиданных препятствий «лидер» круто развернулся и встал поперек пустынного Ленинградского шоссе, перегораживая сразу обе полосы. Замыкающий кортеж «скорпион» прикрыл лимузин сзади. Из машин охраны, как чертики из коробочки, выскочили, занимая свои позиции, телохранители.