Текст книги "Йоч. Бизнес с подсознанием"

Сначала Егоров просто пытался встречаться с ней «случайно» на переменах. Он придумывал различные хитроумные планы и маршруты, чтобы не раскрыть себя. В конце концов не выдержал и установил норматив – пересекаться с Сашей не более одного раза в день. Через два дня правило было нарушено. Ощущение своей слабости, да еще по отношению к другому человеку, серьезно пугало, но совсем не останавливало. Попутно выяснилось, что его сероглазая мечта ходит в спортивную секцию по волейболу. Это давало неожиданный дополнительный бонус для встреч, хоть и односторонний. Сколько часов он провел в непогоду на улице, наблюдая через огромные окна спортзала, как она двигается… Какая к черту горная лань? Вскрики, удары и рывки вскрывали не столько грацию движений, сколько эмоциональную сферу девушки. Это сулило нечто новое, очаровывающее и непознанное.

Художественные романы такого не описывали, так же как ничего подобного в теме отношений полов не объясняла дворовая пошлятина. Рай в глазах Саши не был постоянным – он играл красками эмоций так, что иногда становился виден ад. Это завораживало еще больше и рвало сознание на мелкие кусочки восхитительных фантазий. Но мучительные минуты блаженства у равнодушных окон спортзала пока заканчивались только часами школьных ожиданий.

Правда, пару раз у Егорова был шанс завязать знакомство с объектом своих воздыханий. Однажды в холле перед учительской он наткнулся на кучку ребят вместе с Сашей и Дашей. Его позвали. Разговор шел о «Мастере и Маргарите». Казалось бы, выигрышная тема, давно обмусоленная со всех сторон с Исаевым, не могла подвести. Но дьявол оказался не в романе, а в самом Вадике. Всячески желая произвести впечатление, но не имея опыта в общении с девушками, он занял привычное доминирующее высокомерное положение, как в разговоре с пацанами. А на самом деле была нужна доброжелательная и остроумная позиция, способная тронуть девичье сердце. И вместо интересного начитанного парня с чувством юмора его сочли высокомерным зазнайкой, как и на снежной крепости. Приветствие граблей раздражает, даже если знаком с ними с детства.

Второй раз тоже вышел неудачным. Он встретил Сашу в мамином кабинете и, начав разговор, очень рассчитывал, что мама засобирается домой и они наконец-то останутся наедине. Надежда Аркадьевна и правда ушла домой… прихватив с собой сына. Все его протесты были жестко отметены на том простом основании, что сын обязан помочь матери по хозяйству. Ибо кто еще?

Третий раз он выглядел перед Сашей просто нелепо. Это была катастрофа, толкнувшая Егорова на последний шаг. Вместо того, чтобы терпеливо подбирать ключи к замку с принцессой, Вадик решил устроить штурм крепости. На школьной дискотеке, дождавшись медляка, он пригласил ее на танец и в процессе вывалил все как есть. Все, чего Егоров добился, так это испуга: и своего – от храбрости, и Сашиного – от неожиданности. Во взаимности ему отказали.

«П****ц», – резюмировал Исаев, выслушав на следующий день стенания друга. Среда не ограждала приятеля от овладения нецензурной, но не менее могучей лексикой, зато давала возможность поднять его оценку среди сверстников до уровня взрослого в подростковых понятиях.

Начались тусклые унылые дни. Показываться на глаза Саше он боялся, из радостей остались только окна спортзала. Как Вадик закончил школу и поступил в институт, ему самому было непонятно. На учебу он забил где-то с середины десятого класса. Но заложенные ранее знания сработали и все-таки втащили его в студенческую жизнь. Мама, все еще мечтавшая о создании учительской династии, катком прошлась по планам отпрыска о поступлении в медицинский институт. Светкин отец оказал влияние в выборе профессии не только на свою дочь, но заодно и на соседского мальчишку. Но плетью обуха не перешибешь, а Надежда Аркадьевна в плане упорства скорее напоминала гидравлический пресс. В результате чего Вадим стал студентом химико-биологического факультета педагогического института. Специальности биолога не было, поэтому пресс смирился с химией, как с попутно-неизбежным злом.

А Вадику пришлось смириться не только с насилием над выбором профессии, но и с нелюбимой тогда Тулой. Этот город вызывал болезненное неприятие то ли из-за ужасно потрепанного транспорта, то ли из-за маячившей на площади перед автовокзалом ленинской фразы: «Значение Тулы для республики огромно». И пока кое-кто из окружающих все еще пребывал в идеологическом угаре, Вадика напрягало далеко не всем известное ее продолжение: «…потому что народ здесь не наш, и за ним нужен глаз да глаз». Перспективы бытия в таком стремном обществе пугали.

Парадоксально, но тренировки только помогли с поступлением. Они спасали его и позволяли хоть на время забыть о крыльях, уносящих в серый блаженный рай.

Глава 2. Укрощение ума

Что может дать лучшая пора жизни? Да все! Иначе какая она к черту лучшая! И вот это все затмила собой первая любовь. Она придавила своим удушающе-неподъемным грузом практически все остальные интересы и эмоции, оставив одно лишь ноющее страдание. Пить этот мерзкий напиток предполагаюсь долго и в полном одиночестве. Он понимал, что с навязчивыми грезами о Саше нужно расстаться. Да, рай, да, счастье, но видать не его, не его. Вылететь из института по причине неразделенной любви может и романтично, но быть отчисленным за неуспеваемость уже с первого курса – просто глупо. Это осознание пришло не сразу. Вадик прилежно ходил на все занятия, но не учился. Не учился. Внутри его дипломата с конспектами и книгами вместе с любовной тоской была приколота фотография Саши. Глазастые однокурсницы высмотрели в мелькавшем изредка фото женские черты, и прозвище «Мастер без Маргариты» приклеилось к Егорову до конца курса.

Трудно было понять, почему именно эти слова родились в чьей-то голове. Может, их привел оккультными тропами мистический романтизм Булгакова, а может – жалость окружающих к бедному пареньку из сельской глубинки, растерянно наблюдающему свое барахтанье в водовороте городской жизни. Впрочем, мало ли какого мусора наметает детство наперегонки с юностью в головы первокурсниц. Но Вадику это прозвище нравилось, тем более оно ходило только в женской среде. Что-то было в нем от старомодно-романтического флера и в то же время дающего надежду на то, что его Маргарита пробьется через все условности надвигающегося Воланда к своему Мастеру. Вадику, разумеется.

Тройка с минусом в первой же сессии заставила Егорова осознать ужас своего положения и заняться не романтическими прозвищами однокурсниц, а более серьезными делами. Любовная тоска столкнулась лоб в лоб с ударом по самооценке. И Вадика это задело. Раскаченное кулаками самомнение и так оказалось отвергнуто, а тут еще ставились под сомнения его интеллектуальные способности. Самолюбие лихо рванулось в бой и отвоевало у тотальных мучений хоть и крохотный, зато стратегически важный участок сознания. Он позволял концентрировать ум не только на предмете обожания. Страдать от неразделенной любви может и романтично, но превратиться в недалекого презираемого всеми двое-троечника – совсем другое. Библейский грех гордыни оказался как нельзя кстати, хоть и не решал проблему до конца. Сашу нужно было срочно выставлять из сердца и гнать из головы. Благо что в своем родном поселке он появлялся теперь только на выходных и практически ее не видел, но все равно нужны были совсем другие, гораздо более радикальные меры. Егоров расширил фронт наступления, убрав Сашино фото из дипломата и сократив число поездок домой, – помогло слабо. Сила слова, сила кулака, сила намерения тоже не решали вопрос. Теоретически сила слова могла бы помочь, но на сознательном уровне манипуляция с любимым человеком казалась мерзкой и тошнотворно-унизительной процедурой, а на подсознательном – интуиция давала понять бесперспективность подобного занятия. Разводить предполагалось свои же иллюзии – это был бы уже полный абсурд. К тому же юношеский максимализм бубнил, что Вадика должны любить уже за сам факт его существования, и опыту пока нечего было возразить в ответ.

Тогда Егоров задумался о природе своих страданий. Ему уже попадались в руки буддистские тексты, которые сначала воспринимались как занятная философия и не более. Но собственный жизненный опыт показывал, что это ни хрена не философия, а конкретное руководство к действию, и каждый день это доказывал. Будда был прав: ум рождал мысли, мысли несли беспокойство. И лишь проблему Саши буддистские трактаты никак не могли одолеть. В теории все выглядело гладко. А на практике? Перестать думать? Допустим. А как учиться? В этом тупике он блуждал пару месяцев, костеря Будду и все его восточное разводилово.

А потом Егорову приснился странный сон. В ночном сосновом лесу он шел к горевшему вдали костру. У огня на поляне сидели трое мужчин в одинаковых белых тогах. Один был азиат с круглым молодым лицом и достаточно пухлым телом. Второй выглядел скорее европейцем или жителем Ближнего Востока – тоже молод, но сух и подтянут, с маленькой опрятной бородкой. Третий больше походил на араба, но со светлой кожей, широкими плечами и черными жгучими глазами. Блики огня зеркально отражались на белоснежных тогах, создавая впечатление будто пламя и является тканью их одежд. Сам огонь тоже был странным – он ни от чего не горел, а просто висел в паре сантиметров над землей, не трогая сухие хвойные иголки лесной подстилки и редкую молодую зелень, пробивавшуюся сквозь нее. Костер не давал дыма и почти не производил тепла: его языки состояли из нескольких переплетенных маленьких ярких радуг, переливающихся одна в другую.

«Чего ты хочешь?» – раздался вопрос. Но его обозначали не слова, а молчание мужчин. Вадима такой способ общения не удивил, как не удивляет человека вся белиберда, что происходит с ним во сне. Одновременно он ощутил забытое детское чувство сказки и ожидание близкого чуда от золотой рыбки. Правда, в его случае рыбка оказалась скупердяйкой и была готова удовлетворить только одно желание вместо трех. Но куда деваются все желания, если у человека болит зуб? А если представить, что этот зуб находится прямо в сердце, то единственное, о чем можно мечтать – это как извлечь его оттуда.

«Мне очень плохо. Девушка, которую я люблю, совсем равнодушна ко мне. А я ни о чем не могу думать кроме нее. Что мне делать? Как избавиться от этого чувства?» – спросил Вадик, уже начиная рыдать. Почему-то ему казалось, что перед этой троицей не нужно скрывать свои слабости, а скорее наоборот – признать их. Не то чтобы он их боялся – скорее здесь нужна была откровенность, как перед доктором, чем лукавство среди торговцев. Одновременно Вадик чувствовал, что просить о том, чтобы Саша в него влюбилась, тоже не стоит. Это как попросить о краже. Все равно не разрешат, а мнение о себе испортишь. От его слов, а вернее, мыслей, костер слегка потускнел и сжался. Совершенно непонятным образом Егоров понимал некую взаимосвязь между этой троицей, костром и собой.

«То, что мы есть сегодня, – следствие наших вчерашних мыслей, а сегодняшние мысли создают завтрашнюю жизнь, – раздался в голове голос азиата. – Счастье – это не удачное сочетание внешних обстоятельств, это состояние вашего ума».

Костер вспыхнул с новой силой. И краски радуг наполнились каким-то невероятно ярким люминесцентным свечением.

«Женщины созданы слабыми и беззащитными. Побеждайте их слабость своим молчанием», – продолжил араб.

Пламя рывком взметнулось вверх, потом чуть спустилось обратно и расширилось у земли так, что уже касалось всех троих. Одежды слились с огнем и перестали существовать. Казалось, что их и не было никогда. В радужном вихре остались висеть только головы, но и с ними произошли метаморфозы. Теперь на их месте сияли три солнца.

«Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную», – сказало солнце европейца.

Полыхнуло так, что Вадик зажмурился и проснулся. Он долго лежал, пытаясь вспомнить слова. Получалось с трудом – сон уносил их за собой. Подлейшая особенность ума – забывать большую часть снов, проявляла себя во всей красе. И тут его осенило.

«Не нужно перестать думать совсем, нужно перестать думать о Саше! Конечно, азиат говорил именно об этом. Если мысли создают новый день, то пусть в нем не будет Саши. И араб прав: молчание ума побеждает. А европеец предлагает заместить мысли о ней размышлениями о чем-то другом. Жаль, что не договорили. Что-то важное было в его словах».

Перестать думать о Саше… Это было легче сказать, чем сделать. Но Егоров сделал. Вадик начал выслеживать свои мысли. Методика оказалась проста: как только он начинал даже просто вспоминать Сашу, то сразу переключался на любую другую мысль. Сердце вновь давало толчок уму в направлении мучительных грез, и он опять повторял процедуру. Бесконечные эскапады образов Саши наваливались на него, и всякий раз Вадик старался уклоняться от них. Конечно, сначала дело шло тяжело и казалось бесперспективным – он пропускал удары один за другим.

Биться с самим собой – что может быть более утомительным? Это самая мучительная тренировка, но время и упорство делали свое. Cила намерения показала себя во всей красе. С решением вопросов настойчивостью Егоров уже сталкивался и умел с ней обращаться. История с кирпичами явилась открытием этой силы. Экстремальным, неожиданным и полукриминальным, но всего лишь открытием. Значительно интереснее было ее применение в мирных целях.

Пару лет назад в школе сдавали нормативы по подтя-

гиванию.

– Соплю изображаешь? – со вздохом спросил учитель физкультуры, глядя на Вадика, повисшего без движения на перекладине. Егоров неплохо подготовился физически, но турник оказался для него новинкой. Дело было не в слабости мышц, как позже выяснилось, а в их несогласованной работе.

– Иван Сергеевич, что мне теперь делать?

– Будешь приходить сюда каждый день, а лучше три раза в день. Вот также повиснешь на турнике, ну и пытайся подтянуться. Неважно, что не получается, просто пытайся.

Через месяц Вадик уже подтягивался двадцать раз. Через два – делал несколько гимнастических трюков. В институте он первым сдал все зачеты по физкультуре, и его освободили от дальнейших посещений. Так что с законом диалектики, переводящим количество в качество посредством намерения, состоялось не только знакомство, но и продуктивная деятельность.

С умом сложилась похожая ситуация: только его нужно было тренировать не в плане быстрее-сильнее, а в плоскости контроля направленности работы. Оказывается, он мог создать проблему, но мог ее же и убирать из реальности своего восприятия. В свое время на Егорова произвел сильное впечатление поцелуй на крапиве в романе Сартра «Тошнота». Героиня в ожидании такого шага сидела на ней голой попой. И дело было вовсе не в стоицизме, а в смещении фокуса внимания главной героини Анни.

Как она сама произнесла: «На целых двадцать минут – на все то время, что ты меня уламывал, хотя я и без того уже решила тебя поцеловать, на все то время, что я заставила себя упрашивать, – ведь поцелуй должен был быть дан по всем правилам, – я себя полностью обезболила».

Егоров тоже себя обезболил, познав силу концентрации. Ум можно было фокусировать так, что проблема не мучала и не решалась, а просто забывалась. Но кто сказал, что проблемой является не факт ее существования, а всего лишь то, что мы о ней думаем? Не все их можно так решить, но многие, слишком многие… Для остальных есть кирпичи – очень полезные ребята. Тоска никуда не делась из сердца, но теперь ум ее обходил, а новые впечатления студенческой жизни латали пластырями дней эту нелепую, как выяснилось потом, рану. Стало намного легче.

Оставалась еще одна малюсенькая проблема, мешающая вкушать все прелести студенчества – жилье. Дело в том, что они с Исаевым поступили в один институт – педагогический: Вадик – на хим-био, Сергей – на исторический. Два птенца, выбравшись из родительских гнезд, мечтали о свободном полете средь общежитского улья таких же безквартирных бедолаг, но родители, потолковав пару минут, объявили, что снимут им на двоих комнату в городе.

– Нечего по общагам мотаться! Вам нужно учиться, а не отвлекаться от учебы на всяких там… – мама была категорична и даже слушать не хотела возражения отпрыска.

– Да, Серж, так будет лучше. Хотя бы на первых двух курсах, – очертил компромисс Исаев-старший, за что был удостоен возмущенного взгляда Егоровой.

– Посмотрим на успеваемость, – Надежда Аркадьевна мотивировать умела.

Конечно, через пару месяцев они были своими людьми в общагах, что и стало концом их детской дружбы. Физики и лирики жили в разных зданиях, и постепенно у каждого образовался свой круг общения. Дружеские отношения не держатся долго, если не оплачены серьезными переживаниями, что редко бывает в детстве, и быстро замещаются новыми, более острыми впечатлениями юности. Пуповины отрочества лопались одна за другой, оставляя в прошлом друзей, знакомых и даже старые привычки. Вадик в общем-то не возражал. Единственное, что Егоров потащил с собой в юность – это спорт. Первое, что он сделал после зачисления в вуз – записался в секцию у-шу. В стране только сняли запрет на восточные единоборства, и азиатская экзотика манила некислыми возможностями. Знакомая еще по школе сила хорошо рекламировала себя в открывшихся всюду видеосалонах, и накатанная в сознании колея вновь привела к ее простому и понятному алтарю. К тому же новые времена изо всех сил намекали, что этой силе найдется массовое применение в грядущих событиях. Как выяснилось потом, они обманули и в этом тоже.

Вадик ожидал, что его сразу начнут учить ударам, приемам, и был разочарован, когда получил кроме стандартной физухи – пресс, растяжки, отжимания – стояние в различных странных стойках, вообще не применимых в реальном бою. Этим они занимались целый год трижды в неделю. Половина группы рассосалась в течение первых месяцев, не выдержав, как многим казалось, бесцельных экзекуций. Егоров тоже ничего не понимал, но однажды увидел, как его тренер просто забежал вверх по гладкой пятиметровой стене. После этого он решил, что понимать ничего не надо, а надо выполнять все требования учителя. В результате года таких тренировок Вадик мог продемонстрировать несколько забавных трюков. Он делал всевозможные шпагаты, садился в лотос, поднимался в нем на пальцах, не торопясь включал и выключал свет ногой и развлекал девушек, изображая скамейку: он ложился затылком и пятками на две табуретки, и девчонки усаживались на него, как на лавку, охая от восторга и не понимая, как это возможно. Так закончился первый курс.

Глава 3. Мигель

А страна тем временем лихо катилась под откос. Начав с критики задолбавшего всех застоя, народ под предводительством кучки сомнительных интеллектуалов решил, что все богатства мира прикарманили коммунисты, и проблемы решатся, если избавиться от КПСС. Никто не догадывался, какую роль играла партия в общей избе Советского Союза. А она была печкой, у которой грелась душа, да и тело советского человека. Старый православный обогрев снесли еще во время революции и поставили новый, обозначив его кодексом строителя коммунизма. Он и сначала нравился не всем, а со временем и подавно.

Печку никто не ремонтировал, и оттуда периодически сифонило угарными газом. Кто-то даже угорал, когда – в прямом, а когда в переносном смысле. К тому же лес с нормальными дровами несколько десятилетий назад зачистил до состояния пустыни товарищ Джугашвили. Поэтому теперь топили кизяками, отчего в избе периодически пованивало, и особо чувствительных особ доводило до рвоты, зато всех остальных она согревала уверенностью в будущем. Изба, разумеется, а не рвота.

Быстро расправились с партией, сразу почувствовав подступающий холод капитализма. И вдруг выяснилось, что несметные богатства коммунистов, на которые и рассчитывали в качестве обогрева, каким-то чудесным образом испарились. Народ взывал к интеллектуалам, а те смущенно отводили глаза, слегка косясь на уже обозначавшихся олигархов. Те, в свою очередь, лукаво им подмигивали, намекая на солидную денежную компенсацию мук совести страдальцев за народ.

Избу начали потихоньку растаскивать на дрова воровато-хозяйственные соседи, но ребята в дорогих деловых костюмах из деревни за большой лужей объяснили, что тащить ничего не надо, и они сами вывезут весь этот мусор, который по какому-то недоразумению привыкли звать избой. А потом поставят большой красивый каменный дом в качестве спонсорской помощи. И, конечно, по старой хищнически-мародерской традиции капитализма избу вывезли, а дом так и не поставили. В категорию национальных терпил попало 99 % населения когда-то могучей и грозной Избы народов.

Надежда Аркадьевна, всегда оказывающаяся в меньшинстве, на этот раз здорово промахнулась с выбором. Впрочем, в финансовую элиту ее никто не звал, а в интеллигентской она и так в скором времени получила заслуженного учителя России вместе с небольшой прибавкой к зарплате. Но рубли все меньше что-либо значили, и за неимением долларов семья плавно перешла на подножный корм – огороды. У Надежды Аркадьевны их было четыре, и Егоров с весны до осени пахал на них в качестве подсобного раба выходного дня. Зато на зиму они с мамой и бабушкой были обеспечены картошкой, солениями и вареньем. Попытка обеспечить семью мясом посредством разведения и откорма уток успехов не принесла в связи с неразрешимым противоречием между любовью к живым существам и необходимостью их забоя. Утиную тушенку из заботливо выращенного небольшого стада водоплавающих пернатых смогли начать есть только через полгода. И то пока уж совсем не приперло.

Тем не менее зарплаты сельской учительницы, хоть и заслуженной, перестало хватать на съем комнаты, и Вадик с Серегой перебрались каждый в свою общагу. Егорова уже знали, поэтому в представлениях он не нуждался. Почти…

Первым, чем заинтересовались обитатели студенческого логова, был номер комнаты, в которую поселялся Вадик.

– Ты серьезно въезжаешь в двести семнадцатую? Ну, ты попал, – разнокурсники нагнетали интригу, делая лукаво-загадочные морды, едва сдерживаясь от смеха.

– А че там? – Егорова трудно было чем-то испугать после истории с кирпичами, но оказаться объектом всеобщей потехи тоже виделось сомнительным удовольствием.

– Мигель, – дальше стоял неудержимый гогот.

– Что?

– Кто. Не хотим портить тебе впечатление, – сочувственные похлопывания по плечу не добавляли понимания проблемы. А она была.

Оказалось, что Мигель – это здоровенный негр-пятикурсник, староста всех кубинских ребят в городе, учащихся не только в педе, но и в политехе. Человек сложный настолько, что за четыре года учебы в одной комнате с ним больше двух недель не уживался никто. В чем заключался подвох, беглецы не говорили. «Да задолбал», – это все, что можно было из них выудить. Выходило, что он непостижимым образом выживал всех со своей территории. Прям медведь в берлоге, и по цвету похожи…

Вадика подселили к иностранцу не одного, а с первокурсником Матвеем – таким же дрищем, как Егоров, но пока не знакомым с превратностями студенческой жизни. Ну, хоть какой-то союзник в удержании территории. Облегчало ситуацию и то, что на момент заселения Мигель отсутствовал не только в комнате, но и в стране. Он благополучно проводил каникулы на Кубе и позволял себе начинать учебный год в октябре. Остров Свободы напитывал своих детей теплом и ультрафиолетом для учебы в холодной и мрачной в те времена России. И пока Мигель нежился в лучах заботы и ласки социалистической родины, можно было немного расслабиться и не заморачиваться потенциальными проблемами.

Пора было вникать в прелести местного бытия подельников по выживанию на одну стипендию. Общажная жизнь покорила Егорова своим коллективизмом и отсутствием даже минимальных границ в личной собственности. «Сидишь в комнате, у тебя из еды ничего нет. Через пять минут уже есть все. Еще через пять минут снова ничего нет» – так объясняли круговорот продуктов питания аборигены. Это же правило распространялось и на все остальное. Вещи имели очень отдаленное представление о своих хозяевах, не желая находиться, те отвечали взаимностью, не проявляя особого усердия в поиске. Зачем? Если нужную вещь можно позаимствовать у соседа. И в этом плане иностранцы с их представлениями о коммунизме идеально дополняли атмосферу всеобщего равенства и отсутствия не только частной, но и частично личной собственности в студенческом муравейнике. Ну, разве что вьетнамцев могло быть чуточку поменьше или побольше, только бы лишить их начисто тех неимоверных объемов селедки, что они жарили на общих кухнях практически круглосуточно.

Вадик с Матвеем вели себя смирно, никого не задевали, ложились, как все, в час ночи, вставали к первой паре. Алкоголь не употребляли, табак не курили. Два мальчика-зайчика, если не считать тренировок. Егоров затащил соседа в спортзал, и тому понравилось. Это были времена, когда Вадик стал пропускать поездки домой на выходные и месяцами не появлялся у мамы. Огороды уснули до весны и не особо нуждались в его заботе, зато в освободившиеся субботы можно было сходить еще на одну тренировку. Да и расчесывать проблему по имени Саша совсем не стоило. Все складывалось если и не чудесненько, то чудненько.

Октябрь и Мигель решили не нарушать рифмы и подкрались незаметненько. В тот вечер Егоров вернулся из спортзала, развесил куртку и штаны от кимоно, мокрые после тренировок, сушиться по стульям, сходил в душ и лег спать. В два часа ночи дверь распахнулась, и из образовавшегося проема, заслонив коридорный свет, на него уставилось огромное черное существо. Здоровенное, мама не горюй! А так негр как негр.

– Ты кто? – где-то в верхней части существа сверкнули белки глаз, взяв к себе в компаньоны и зубы.

– Вадим, – Егоров даже не поднялся с кровати.

«Вот ведь сука, даже не поздоровался. Ну, и я вставать не буду!»

Мигель включил свет, посмотрел на кимоно, затем на плакат с Брюсом Ли на стене, затащил в комнату пару баулов и молча вышел. Конечно, он не испугался всех этих прозрачных намеков о бесперспективности силовой операции по освобождению жилплощади, просто у него имелись планы отметить свой приезд совсем в другом антураже и компании. Визит будущего соседа произвел на Егорова впечатление, и поэтому он проворочался в постели лишние десять минут, пытаясь заснуть. Об отстаивании жилплощади в честной рукопашной с таким громилой в условиях замкнутого пространства не могло быть и речи, поэтому ему всю ночь снились кирпичи: красные, рыжие, белые, попался даже один черный. Волновался парень.

Вернулся Мигель утром пьяный и голодный. Вадик уже проснулся и как раз начал готовить завтрак. Молодежь пыталась имитировать бургеры, подражая единственному в стране Макдональдсу на Пушкинской площади в Москве. Егоров готовил горячие бутерброды: обжаривал колбасу, потом клал ее и мелко нарезанные соленые огурцы на ломоть хлеба, сверху накрывал куском сыра и помещал обратно в сковородку, накрыв крышкой. Хлеб снизу подрумянивался, а сыр аппетитно растекался по колбасе. Предел мечтаний голодного студента.

– Есть будешь? – нужно было как-то налаживать отношения с иностранным соседом. Искать новую комнату посреди учебного года являлось делом геморройным, и Егоров ударил в первую попавшуюся потребность соседа.

– Давай, – кубинца слегка удивил такой поворот событий и похоже сбил первоначальные настройки на поиск повода для конфликта.

Он ел медленно, словно стараясь наслаждаться не столько едой, сколько тишиной: слегка причмокивая и периодически как бы вслушиваясь в свой желудок. Егоров сделал такой вывод, наблюдая, как сосед в паузах жевательного процесса посматривал на свой огромный живот. Закончив с бутербродом, Мигель откинулся на спинку стула, закрыл глаза и выпятил блестящие от жареной колбасы толстые губы. Через пару минут молчания внутренняя бухгалтерия местного команданте пришла к неоспоримому заключению о возможной чрезвычайной полезности соседа:

– Что тебе нужно, чтобы вот так было каждое утро? – вопрос Мигеля был не праздным. В стране уже ввели карточки на продукты, а кубинцы сидели на льготном обеспечении в отличие от своих российских собратьев, и рацион такого снабжения был намного обильнее, чем у полуголодной страны. Союз пытался еще хоть как-то сохранить лицо, если не внутри, так хотя бы снаружи. Лозунг «все лучшее детям» не уточнял, чьим именно детям все это должно доставаться, и давал возможности широко смотреть на жизнь советским чиновниками. Широта в первую очередь касалась их самих, а также иностранцев. Пусть даже из почти чужого лагеря. Извечный социалистический комплекс обгонялок и перегонялок всех кого не попадя и в чем не попадя.

– Колбаса и сыр. Огурцы из дома привезу. С хлебом проблем не предвидится. Пока… – ответил Егоров, чувствуя назревающий успешный кулинарный альянс.

– Тогда есть предложение, – кубинец хлопнул в ладоши. – Ты берешь на себя завтраки, а я – обеды и ужины.

– Ты не заметил, что в комнате живет еще один человек? – Вадик указал ножом на третью кровать в комнате. – Что он возьмет на себя?

– А Скрипач не нужен, родной. Он только лишнее топливо жрет, – неожиданно выдал Мигель цитату из «Кин-дза-дзы», чем изрядно удивил Егорова.

Оказалось, что местный Че Гевара глубоко и всесторонне знал русский язык. У него был русско-испанский словарь, но не с отдельными слова, а с пословицами, поговорками, идиоматическими выражениями. И кубинец любил блеснуть незаурядными знаниями великого и могучего в любой подходящей беседе. То же самое относилось к нашим фильмам и книгам.

Вопрос Матвея действительно решился сам собой. Он вернулся от родителей на следующий день, бодро познакомился с новым соседом и убежал помогать кому-то в очередном общажном переезде. Суетливость Матвея соревновалась только с его навязчивым желанием лезть в чужие дела. За способность бывать в разных местах одновременно его прозвали сначала Электроном, а потом просто Вжиком из диснеевского мультика о жизни двух веселых бурундуков.

Тем временем Мигель обнаружил, что в одном из его баулов осталась бутылка кубинского рома и банка консервированного манго. Все домашнего приготовления, а значит, наполненного любовью и теплом мамы. О чем он не преминул напомнить. От такого не отказываются.

– Садись, Вадя, будем пить. Тут как раз на двоих, – Мигель налил стакан восьмидесятипроцентного кубинского самопала. Егоров имел опыт общения с алкоголем лет с пятнадцати. В то время, когда его сверстники распивали «Три топора» [1]1
  Известная в Советском Союзе марка портвейна «777».


[Закрыть] на такое же количество лиц в подъезде, Вадика в семье очень близких маминых друзей учили пить культурно и правильно. К этому времени он попробовал практически все напитки и понимал нюансы любой занимательной наркологии. Так что, несмотря на разницу в возрасте три года, сошлись достойные друг друга бойцы. Как только Мигель закончил наливать стакан, в комнату влетел запыхавшийся Матвей: