Текст книги "Герой нашего времени. Поэмы. Стихотворения"

Утро на Кавказе

Светает – вьется дикой пеленой

Вокруг лесистых гор туман ночной;

Еще у ног Кавказа тишина;

Молчит табун, река журчит одна.

Вот на скале новорожденный луч

Зарделся вдруг, прорезавшись меж туч,

И розовый по речке и шатрам

Разлился блеск, и светит там и там:

Так девушки, купаяся в тени,

Когда увидят юношу они,

Краснеют все, к земле склоняют взор:

Но как бежать, коль близок милый вор!..

«Прости, мой друг!.. как призрак я лечу…»

Прости, мой друг!.. как призрак я лечу

В далекий край: печали я ищу;

Хочу грустить, но лишь не пред тобой.

Ты можешь жить, не слыша голос мой;

Из всех блаженств, отнятых у меня,

Осталось мне одно: видать тебя,

Тот взор, что небо жалостью зажгло.

Всё кончено! – ни бледное чело,

Ни пасмурный и недовольный взгляд

Ничем, ничем не омрачат!..

Меня забыть прекрасной нет труда, —

И я тебя забуду навсегда;

Я мучусь, если мысль ко мне придет,

Что и тебя несчастие убьет,

Что некогда с ланит и с уст мечта

Как дым слетит, завянет красота,

Забьется сердце медленней, свинец

Тоски на нем – и что всему конец!..

Однако ж я желал бы увидать

Твой хладный труп, чтобы себе сказать:

«Чего еще! желанья отняты,

Бедняк – теперь совсем, совсем оставлен ты!»

Челнок

Воет ветр и свистит пред недальной грозой;

По морю, на темный восток,

Озаряемый молньей, кидаем волной,

Несется неверный челнок.

Два гребца в нем сидят с беспокойным челом,

И что-то у ног их под белым холстом.

И вихорь сильней по волнам пробежал,

И сорван летучий покров.

Под ним человек неподвижно лежал

И бледный, как жертва гробов;

Взор мрачен и дик, как сражения дым,

Как тучи на небе иль волны под ним.

В чалме он богатой, с обритой главой,

И цепь на руках и ногах,

И рана близ сердца, и ток кровяной

Не держит опасности страх;

Он смерть равнодушнее спутников ждет,

Хотя его прежде она уведет.

Так с смертию вечно: чем ближе она,

Тем менее жалко нам свет;

Две могилы не так нам страшны, как одна,

Потому что надежды здесь нет.

И если б не ждал я счастливого дня,

Давно не дышала бы грудь у меня!..

Отрывок

На жизнь надеяться страшась

Живу, как камень меж камней,

Излить страдания скупясь:

Пускай сгниют в груди моей.

Рассказ моих сердечных мук

Не возмутит ушей людских.

Ужель при сшибке камней звук

Проникнет в середину их?

Хранится пламень неземной

Со дней младенчества во мне.

Но велено ему судьбой,

Как жил, погибнуть в тишине.

Я твердо ждал его плодов,

С собой беседовать любя.

Утихнет звук сердечных слов:

Один, один останусь я.

Для тайных дум я пренебрег

И путь любви и славы путь,

Все, чем хоть мало в свете мог

Иль отличиться, иль блеснуть;

Беднейший средь существ земных,

Останусь я в кругу людей,

Навек лишась достоинств их

И добродетели своей!

Две жизни в нас до гроба есть.

Есть грозный дух: он чужд уму;

Любовь, надежда, скорбь и месть:

Все, все подвержено ему.

Он основал жилище там,

Где можем память сохранять,

И предвещает гибель нам,

Когда уж поздно избегать.

Терзать и мучить любит он;

В его речах нередко ложь;

Он точит жизнь, как скорпион.

Ему поверил я – и что ж!

Взгляните на мое чело,

Всмотритесь в очи, в бледный цвет;

Лицо мое вам не могло

Сказать, что мне пятнадцать лет.

И скоро старость приведет

Меня к могиле – я взгляну

На жизнь – на весь ничтожный плод —

И о прошедшем вспомяну:

Придет сей верный друг могил,

С своей холодной красотой:

Об чем страдал, что я любил,

Тогда лишь будет мне мечтой.

Ужель единый гроб для всех

Уничтожением грозит?

Как знать: тогда, быть может, смех

Полмертвого воспламенит!

Придет веселость, звук чужой

Поныне в словаре моем:

И я об юности златой

Не погорюю пред концом.

Теперь я вижу: пышный свет

Не для людей был сотворен.

Мы сгибнем, наш сотрется след,

Таков наш рок, таков закон;

Наш дух вселенной вихрь умчит

К безбрежным, мрачным сторонам,

Наш прах лишь землю умягчит

Другим, чистейшим существам.

Не будут проклинать они;

Меж них ни злата, ни честей

Не будет. Станут течь их дни,

Невинные, как дни детей;

Меж них ни дружбу, ни любовь

Приличья цепи не сожмут,

И братьев праведную кровь

Они со смехом не прольют!..

К ним станут (как всегда могли)

Слетаться ангелы. А мы

Увидим этот рай земли,

Окованы над бездной тьмы.

Укоры зависти, тоска

И вечность с целию одной:

Вот казнь за целые века

Злодейств, кипевших под луной.

«Оставленная пу́стынь предо мной…»

1

Оставленная пу́стынь предо мной

Белеется вечернею порой.

Последний луч на ней еще горит;

Но колокол растреснувший молчит.

Его (бывало) заунывный глас

Звал братий к всенощне в сей мирный час!

Зеленый мох, растущий над окном,

Заржавленные ставни – и кругом

Высокая полынь – все, все без слов

Нам говорит о таинствах гробов.

…………………………………………

Таков старик, под грузом тяжких лет

Еще хранящий жизни первый цвет;

Хотя он свеж, на нем печать могил

Тех юношей, которых пережил.

2

Пред мной готическое зданье

Стоит, как тень былых годов;

При нем теснится чувствованье

К нам в грудь того, чему нет слов,

Что выше теплого участья,

Святей любви, спокойней счастья.

Быть может, через много лет

Сия священная обитель

Оставит только мрачный след,

И любопытный посетитель

В развалинах людей искать

Напрасно станет, чтоб узнать,

Где образ божеской могилы

Между златых колонн стоял,

Где теплились паникадилы,

Где лик отшельников звучал

И где пред богом изливали

Свои грехи, свои печали.

И там (как знать) найдет прошлец

Пергамент пыльный. Он увидит,

Как сердце любит по конец

И бесконечно ненавидит,

Как ни вериги, ни клобук

Не облегчают наших мук.

Он тех людей узрит гробницы,

Их эпитафии пройдет,

Времен тогдашних небылицы

За речи истинны почтет,

Не мысля, что в сем месте сгнили

Сердца, которые любили!..

К. …

«Простите мне, что я решился к вам

Писать. Перо в руке – могила

Передо мной. Но что ж? все пусто там.

Все прах, что некогда она манила

К себе. Вокруг меня толпа родных,

Слезами жалости покрыты лица.

И я пишу – пишу – но не для них.

Любви моей не холодит гробница.

Любви – но вы не знали мук моих.

Я чувствую, что это труд ничтожный:

Не усладит последних он минут.

Но так и быть – пишу – пока возможно —

Сей труд души моей любимый труд!

Прими письмо мое. Твой взор увидит,

Что я не мог стеснить души своей

К молчанью – так ужасна власть страстей!

Тебя письмо страдальца не обидит…

Я в жизни – много – много испытал,

Ошибся в дружбе – о! храни моих мучений

Слова – прости – и больше нет волнений,

Прости, мой друг», – и подписал: «Евгений».

Ночь. III

Темно. Все спит.

Лишь только жук ночной,

Жужжа, в долине пролетит порой;

Из-под травы блистает червячок,

От наших дум, от наших бурь далек.

Высоких лип стал пасмурней навес,

Когда луна взошла среди небес…

Нет, в первый раз прелестна так она!

Он здесь. Стоит. Как мрамор, у окна.

Тень от него чернеет по стене.

Недвижный взор поднят, но не к луне;

Он полон всем, чем только яд страстей

Ужасен был и мил сердцам людей.

Свеча горит, забыта на столе,

И блеск ее с лучом луны в стекле

Мешается, играет, как любви

Огонь живой с презрением в крови!

Кто ж он? кто ж он, сей нарушитель сна?

Чем эта грудь мятежная полна?

О, если б вы умели угадать

В его очах, что хочет он скрывать!

О, если б мог единый бедный друг

Хотя смягчить души его недуг!

Farewell[1]1
  Прощай (англ.).


[Закрыть]

(Из Байрона)

Прости! коль могут к небесам

Взлетать молитвы о других,

Моя молитва будет там

И даже улетит за них!

Что пользы плакать и вздыхать,

Слеза кровавая порой

Не может более сказать,

Чем звук прощанья роковой!..

Нет слез в очах, уста молчат,

От тайных дум томится грудь,

И эти думы вечный яд, —

Им не пройти, им не уснуть!

Не мне о счастье бредить вновь, —

Лишь знаю я (и мог снести),

Что тщетно в нас жила любовь, —

Лишь чувствую – прости! – прости!

Элегия

Дробись, дробись, волна ночная,

И пеной орошай брега в туманной мгле.

Я здесь стою близ моря на скале,

Стою, задумчивость питая,

Один, покинув свет, и чуждый для людей,

И никому тоски поверить не желая.

Вблизи меня палатки рыбарей;

Меж них блестит огонь гостеприимный,

Семья беспечная сидит вкруг огонька

И, внемля повесть старика,

Себе готовит ужин дымный!

Но я далек от счастья их душой,

Я помню блеск обманчивой столицы,

Веселий пагубных невозвратимый рой.

И что ж? – слеза бежит с ресницы,

И сожаление мою тревожит грудь,

Года погибшие являются всечасно;

И этот взор, задумчивый и ясный —

Твержу, твержу душе: забудь.

Он все передо мной: я все твержу напрасно!..

О, если б я в сем месте был рожден,

Где не живет среди людей коварность:

Как много бы я был судьбою одолжен —

Теперь у ней нет прав на благодарность! —

Как жалок тот, чья младость принесла

Морщину лишнюю для старого чела

И, отобрав все милые желанья,

Одно печальное раскаянье дала;

Кто чувствовал, как я, – чтоб чувствовать

страданья,

Кто рано свет узнал – и с страшной пустотой,

Как я, оставил брег земли своей родной

Для добровольного изгнанья!

Эпитафия

Простосердечный сын свободы,

Для чувств он жизни не щадил;

И верные черты природы

Он часто списывать любил.

Он верил темным предсказаньям,

И талисманам, и любви,

И неестественным желаньям

Он отдал в жертву дни свои,

И в нем душа запас хранила

Блаженства, муки и страстей.

Он умер. Здесь его могила.

Он не был создан для людей.

Sentenz[2]2
  Сентенция (нем.).


[Закрыть]

Когда бы мог весь свет узнать,

Что жизнь с надеждами, мечтами

Не что иное – как тетрадь

С давно известными стихами.

Гроб Оссиана

Под занавесою тумана,

Под небом бурь, среди степей,

Стоит могила Оссиана

В горах Шотландии моей.

Летит к ней дух мой усыпленный,

Родимым ветром подышать

И от могилы сей забвенной

Вторично жизнь свою занять!..

Посвящение

Прими, прими мой грустный труд

И, если можешь, плачь над ним;

Я много плакал – не придут

Вновь эти слезы – вечно им

Не освежать моих очей.

Когда катилися они,

Я думал, думал все об ней.

Жалел и ждал другие дни!

Уж нет ее, и слез уж нет —

И нет надежд – передо мной

Блестит надменный, глупый свет

С своей красивой пустотой!

Ужель я для него писал?

Ужели важному шуту

Я вдохновенье посвящал,

Являя сердца полноту?

Ценить он только злато мог

И гордых дум не постигал;

Мой гений сплел себе венок

В ущелинах кавказских скал.

Одним высоким увлечен,

Он только жертвует любви:

Принесть тебе лишь может он

Любимые труды свои.

К Су<шковой>

Вблизи тебя до этих пор

Я не слыхал в груди огня.

Встречал ли твой прелестный взор —

Не билось сердце у меня.

И что ж? – разлуки первый звук

Меня заставил трепетать;

Нет, нет, он не предвестник мук;

Я не люблю – зачем скрывать!

Однако же хоть день, хоть час

Еще желал бы здесь пробыть,

Чтоб блеском этих чудных глаз

Души тревоги усмирить.

1830. Майя. 16 числа

Боюсь не смерти я. О нет!

Боюсь исчезнуть совершенно.

Хочу, чтоб труд мой вдохновенный

Когда-нибудь увидел свет;

Хочу – и снова затрудненье!

Зачем? что пользы будет мне?

Мое свершится разрушенье

В чужой, неведомой стране.

Я не хочу бродить меж вами

По разрушении! – Творец,

На то ли я звучал струнами,

На то ли создан был певец?

На то ли вдохновенье, страсти

Меня к могиле привели?

И нет в душе довольно власти —

Люблю мучения земли.

И этот образ, он за мною

В могилу силится бежать,

Туда, где обещал мне дать

Ты место к вечному покою.

Но чувствую: покоя нет,

И там и там его не будет;

Тех длинных, тех жестоких лет

Страдалец вечно не забудет!..

Гость

Как прошлец иноплеменный

В облаках луна скользит.

Колокольчик отдаленный

То замолкнет, то звенит.

«Что за гость в ночи морозной?» —

Мужу говорит жена,

Сидя рядом, в вечер поздный

Возле тусклого окна…

Вот кибитка подъезжает…

На высокое крыльцо

Из кибитки вылезает

Незнакомое лицо.

И слуга вошел с свечою,

Бедный вслед за ним монах:

Ныне позднею порою

Заплутался он в лесах.

И ему ночлег дается —

Что ж стоишь, отшельник, ты?

Свечки луч печально льется

На печальные черты.

Чудным взор огнем светился,

Он хозяйку вдруг узнал,

Он дрожит – и вот забылся

И к ногам ее упал.

Муж ушел тогда. О! прежде

Жил чернец лишь для нее,

Обманулся он в надежде,

Погубил он с нею все.

Но промчалось исступленье;

Путник в комнате своей,

Чтоб рыданья и мученье

Схоронить от глаз людей.

Но рыдания звучали

Вплоть до белыя зари,

Наконец и замолчали.

Поутру к нему вошли:

На полу он посинелый,

Как замученный, лежал;

И бесчувственное тело

Плащ печальный покрывал!..

К***

Не думай, чтоб я был достоин сожаленья,

Хотя теперь слова мои печальны, – нет,

Нет! все мои жестокие мученья —

Одно предчувствие гораздо больших бед.

Я молод; но кипят на сердце звуки,

И Байрона достигнуть я б хотел;

У нас одна душа, одни и те же муки, —

О, если б одинаков был удел!..

Как он, ищу забвенья и свободы,

Как он, в ребячестве пылал уж я душой,

Любил закат в горах, пенящиеся воды

И бурь земных и бурь небесных вой.

Как он, ищу спокойствия напрасно,

Гоним повсюду мыслию одной.

Гляжу назад – прошедшее ужасно;

Гляжу вперед – там нет души родной!

Дереву

Давно ли с зеленью радушной

Передо мной стояло ты

И я коре твоей послушной

Вверял любимые мечты;

Лишь год назад, два талисмана

Светилися в тени твоей,

И ниже замысла обмана

Не скрылося в душе детей!..

Детей! – о! да, я был ребенок! —

Промчался легкой страсти сон;

Дремоты флер был слишком тонок —

В единый миг прорвался он.

И деревцо с моей любовью

Погибло, чтобы вновь не цвесть;

Я жизнь его купил бы кровью, —

Но как переменить, что есть?

Ужели также вдохновенье

Умрет невозвратимо с ним?

Иль шуму светского волненья

Бороться с сердцем молодым?

Нет, нет, – мой дух бессмертен силой,

Мой гений веки пролетит

И эти ветви над могилой

Певца-страдальца освятит.

Предсказание

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь – и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! – твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон;

И будет все ужасно, мрачно в нем,

Как плащ его с возвышенным челом.

«Все тихо – полная луна…»

Все тихо – полная луна

Блестит меж ветел над прудом,

И возле берега волна

С холодным резвится лучом.

«Никто, никто, никто не усладил…»

Никто, никто, никто не усладил

В изгнанье сем тоски мятежной!

Любить? – три раза я любил,

Любил три раза безнадежно.

11 июля

Между лиловых облаков

Однажды вечера светило

За снежной цепию холмов,

Краснея ярко, заходило,

И возле девы молодой,

Последним блеском озаренной,

Стоял я бледный, чуть живой,

И с головы ее бесценной

Моих очей я не сводил.

Как долго это я мгновенье

В туманной памяти хранил.

Ужель все было сновиденье:

И ложе девы, и окно,

И трепет милых уст, и взгляды,

В которых мне запрещено

Судьбой искать себе отрады?

Нет, только счастье ослепить

Умеет мысли и желанья,

И сном никак не может быть

Все, в чем хоть искра есть страданья!

1830 год. Июля 15-го

(Москва)

Зачем семьи родной безвестный круг

Я покидал? Все сердце грело там,

Все было мне наставник или друг,

Все верило младенческим мечтам.

Как ужасы пленяли юный дух,

Как я рвался на волю, к облакам!

Готов лобзать уста друзей был я,

Не посмотрев, не скрыта ль в них змея.

Но в общество иное я вступил,

Узнал людей и дружеский обман,

Стал подозрителен и погубил

Беспечности душевной талисман.

Чтобы никто теперь не говорил:

Он будет друг мне! – боль старинных ран

Из груди извлечет не речь, но стон;

И не привет, упрек услышит он.

Ах! я любил, когда я был счастлив,

Когда лишь от любви мог слезы лить.

Но, эту грудь страданьем напоив,

Скажите мне, возможно ли любить?

Страшусь, в объятья деву заключив,

Живую душу ядом отравить

И показать, что сердце у меня

Есть жертвенник, сгоревший от огня.

Но лучше я, чем для людей кажусь,

Они в лице не могут чувств прочесть;

И что молва кричит о мне… боюсь!

Когда б я знал, не мог бы перенесть.

Противу них во мне горит, клянусь,

Не злоба, не презрение, не месть.

Но… для чего старалися они

Так отравить ребяческие дни?

Согбенный лук, порвавши тетиву,

Гремит – но вновь не будет прям, как был,

Чтоб цепь их сбросить, я, подняв главу,

Последнее усилие свершил;

Что ж. Ныне жалкий, грустный я живу

Без дружбы, без надежд, без дум, без сил,

Бледней, чем луч бесчувственной луны,

Когда в окно скользит он вдоль стены.

Булевар

С минуту лишь с бульвара прибежав,

Я взял перо – и, право, очень рад,

Что плод над ним моих привычных прав

Узнает вновь бульварный маскерад;

Сатиров я, для помощи призвав, —

Подговорю, – и все пойдет на лад.

Ругай людей, но лишь ругай остро;

Не то – … ко всем чертям твое перо!..

Приди же из подземного огня,

Чертенок мой, взъерошенный остряк,

И попугаем сядь вблизи меня.

«Дурак» скажу – и ты кричи «дурак».

Не устоит бульварная семья —

Хоть морщи лоб, хотя сожми кулак,

Невинная красотка в сорок лет —

Пятнадцати тебе все нет как нет!

И ты, мой старец с рыжим париком,

Ты, депутат столетий и могил,

Дрожащий весь и схожий с жеребцом,

Как кровь ему из всех пускают жил,

Ты здесь бредешь и смотришь сентябрем,

Хоть там княжна лепечет: «Как он мил!»

А для того и силится хвалить,

Чтоб свой порок в Ч**** извинить!..

Подалее на креслах там другой;

Едва сидит согбенный сын земли;

Он как знаток глядит в лорнет двойной;

Власы его в серебряной пыли.

Он одарен восточною душой,

Коль душу в нем в сто лет найти могли.

Но я клянусь (пусть кончив – буду прах),

Она тонка, когда в его ногах.

И что ж? – он прав, он прав, друзья мои.

Глупец, кто жил, чтоб на диете быть;

Умен, кто отдал дни свои любви;

И этот муж копил: чтобы любить.

Замен души он находил в крови.

Но тот блажен, кто может говорить,

Что он вкушал до капли мед земной,

Что он любил и телом и душой!..

И я любил! – опять к своим страстям!

Брось, брось свои безумные мечты!

Пора склонить внимание на дам,

На этих кандидатов красоты,

На их наряд – как описать все вам?

В наряде их нет милой простоты:

Все так высоко, так взгромождено,

Как бурею на них нанесено.

Приметна спесь в их пошлой болтовне,

Уста всегда сказать готовы: нет.

И холодны они, как при луне

Нам кажется прабабушки портрет;

Когда гляжу, то, право, жалко мне,

Что вкус такой имеет модный свет.

Ведь думают тенетом лент, кисей,

Как зайчиков, поймать моих друзей.

Сидел я раз случайно под окном,

И вдруг головка вышла из окна,

Незавита и в чепчике простом.

Но как божественна была она.

Уста и взор – стыжусь! в уме моем

Головка та ничем не изгнана;

Как некий сон младенческих ночей

Или как песня матери моей.

И сколько лет уже прошло с тех пор!..

О, верьте мне, красавицы Москвы,

Блистательный ваш головной убор

Вскружить не в силах нашей головы.

Все платья, шляпы, букли ваши вздор,

Такой же вздор, какой твердите вы,

Когда идете здесь толпой комет,

А маменьки бегут за вами вслед.

Но для чего кометами я вас

Назвал, глупец тупейший то поймет

И сам Башуцкой объяснит тотчас.

Комета за собою хвост влечет;

И это всеми признано у нас,

Хотя – что в нем, никто не разберет:

За вами ж хвост оставленных мужьев,

Вздыхателей и бедных женихов!

О женихи! о бедный Мосолов;

Как не вздохнуть, когда тебя найду,

Педантика, из рода петушков,

Средь юных дев как будто бы в чаду;

Хотя и держишься размеру слов,

Но ты согласен на свою беду,

Что лучше все не думав говорить,

Чем глупо думать и глупей судить.

Он чванится, что точно русский он;

Но если бы таков был весь народ,

То я бы из Руси пустился вон.

И то сказать, чудесный патриот;

Лишь своему языку обучен,

Он этим край родной не выдает:

А то б узнали всей земли концы,

Что есть у нас подобные глупцы.

Песнь барда

I

Я долго был в чужой стране,

Дружин Днепра седой певец,

И вдруг пришло на мысли мне

К ним возвратиться наконец.

Пришел – с гуслями за спиной —

Былую песню заиграл…

Напрасно! – князь земли родной

Приказу ханскому внимал…

II

В пустыни, где являлся враг,

Понес я старую главу,

И попирал мой каждый шаг

Окровавленную траву.

Сходились к брошенным костям

Толпы зверей и птиц лесных,

Затем что больше было там

Число убитых, чем живых.

III

Кто мог бы песню спеть одну?

Отчаянным движеньем рук

Задев дрожащую струну,

Случалось, исторгал я звук;

Но умирал так скоро он!

И если б слышал сын цепей,

То гибнущей свободы стон

Не тронул бы его ушей.

IV

Вдруг кто-то у меня спросил:

«Зачем я часто слезы лью,

Где человек так вольно жил?

О ком бренчу, о ком пою?»

Пронзила эта речь меня —

Надежд пропал последний рой,

На землю гусли бросил я

И молча раздавил ногой.

10 июля (1830)

Опять вы, гордые, восстали

За независимость страны,

И снова перед вами пали

Самодержавия сыны,

И снова знамя вольности кровавой

Явилося, победы мрачный знак,

Оно любимо было прежде славой:

Суворов был его сильнейший враг.

…………………………………………