Текст книги "Герой нашего времени с иллюстрациями автора"

Император Николай усмотрел в романе только одно светлое пятно – характер Максима Мыксимыча. Вторую часть нашел «отвратительной, вполне достойной быть в моде». Сентенция, изложенная монархом в письме к императрице, прозвучала резко и раздраженно: «Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать эти наклонности! Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора…»

Проницательнее же всех из критиков оказался Фаддей Булгарин, в «Северной пчеле» сразу назвавший «Героя» лучшим романом на русском языке. Говорят, что злодея «подогрела» бабушка поэта, Е.А. Арсеньева, послав ему свеженький томик и пятьсот рублей ассигнациями в придачу.

«Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест…»

Лермонтов рисовал всю свою жизнь, а в детстве еще с увлечением лепил. Как      вспоминал А.П. Шан-Гирей, юный Мишель «был мастер делать из талого снегу человеческие фигуры в колоссальном виде; вообще он был счастливо одарен способностями к искусствам; уже тогда рисовал акварелью довольно прилично и лепил из крашеного воску целые картины; охоту за зайцем с борзыми, которую раз всего нам пришлось видеть, вылепил очень удачно, также переход через Граник и сражение при Арабеллах, со слонами, колесницами, украшенными стеклярусом, и косами из фольги».

Младший товарищ поэта по Юнкерской школе князь Николай Манвелов отмечал, что «Лермонтов имел обыкновение рисовать всегда во время лекций». Как правило, это были портреты самих юнкеров или их командиров, а также всевозможные карикатурные сценки школьного быта. Манвелов запомнил «по содержанию многие рисунки Лермонтова, отличавшие собственно интимное настроение его: его личные планы и надежды в будущем, или мечты его художественного воображения. К этой категории рисунков относятся многочисленные сцены из военного быта и преимущественно на Кавказе с его живописною природою, с его типическим населением, с боевой жизнью в том крае… Мечтая же о своей будущности, Лермонтов любил представлять себя едущим в отпуск после производства в офицеры и часто изображал себя в дороге… Ямщика своего он всегда изображал с засученными рукавами рубахи и в арзамасской шапке, а себя самого в форменной шинели и, если не в фуражке, то непременно в папахе. Вообще, сколько помню, рисунки Лермонтова отличались замечательной бойкостью и уверенностью карандаша, которым он с одинаковым талантом воспроизводил как отдельные фигуры, так и целые группы из многочисленных фигур в различных положениях и движениях, полных жизни и правды».

О встрече с поэтом в Царскосельском парке рассказал художник Моисей Меликов: «Живо помню, как, отдохнув в одной из беседок сада и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из беседки и встретился лицом к лицу с Лермонтовым после десятилетней разлуки. Он был одет в гусарскую форму. В наружности его я нашёл значительную перемену. Я видел уже перед собой не ребенка и юношу, а мужчину во цвете лет, с пламенными, но грустными по выражению глазами… Михаил Юрьевич сейчас же узнал меня, обменялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмотрел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал мне руку и сказал последнее прости…»

Детское увлечение рисованием у Лермонтова было связано с несомненным природным дарованием и впоследствии вылилось в бесконечное множество беглых и, как правило, несколько шаржированных зарисовок. Его рука, вооруженная карандашом или пером, с необыкновенной легкостью могла передать характерные черты чьей-то внешности, воссоздать динамику движений, набросать пейзаж или сюжет незатейливой бытовой сценки. Прекрасно получались лошади: легкие, грациозные, со всадниками и без оных, скачущие во весь опор или замершие, – можно сказать, что это был фирменный знак Лермонтова-художника. В особенности же его увлекало изображение боевых действий. Если полистать альбомы, хранящие его рисунки, можно увидеть, как много места занимают среди них сцены войны. Здесь и уланы, и конные егеря, казаки, вооруженные горцы, перемещения войск, бесконечные схватки, перестрелки, засады, эпизоды сражений.

Служа в царскосельских гусарах, Лермонтов не только не оставил своего увлечения, а, напротив, решил брать уроки живописи. Его учителем стал художник П.Е. Заболотский, впоследствии академик живописи, создавший к тому же два достоверных портрета своего талантливого ученика. Уроки Заболотского не прошли даром: свежие впечатления кавказских странствий отразились на нескольких полотнах, написанных Лермонтовым. «Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, – сообщал поэт другу, – и везу с собою порядочную коллекцию…»

Свет на обстоятельства, при которых создавалась эта «порядочная коллекция», проливают записки Василия Боборыкина, товарища Лермонтова по Юнкерской школе, служившего в то время во Владикавказе. В заезжем доме он застал такую картину: «М.Ю. Лермонтов, в военном сюртуке, и какой-то статский (оказалось, француз-путешественник) сидели за столом и рисовали, во все горло распевая… Я спросил, что они рисуют, и узнал, что в проезд через Дарьяльское ущелье, отстоящее от Владикавказа, как известно, в двадцати – сорока верстах, француз на ходу, вылезши из перекладной телеги, делал кроки окрестных гор; а они, остановясь на станциях, совокупными стараниями отделывали и даже, кажется, иллюминовали эти очертания».

В это же время Лермонтов создал свой автопортрет: на фоне гор, в форме офицера Нижегородского полка и бурке, накинутой на плечи. Рука опирается на рукоять шашки. Взгляд грустен и задумчив. Портрет предназначался в подарок Варваре Лопухиной.

«С Кавказа он привез несколько удачных видов своей работы, писаных масляными красками», – вспоминал о поэте Аким Шан-Гирей. Среди этих «удачных видов» такие несомненные лермонтовские шедевры, как «Вид Тифлиса», «Вид Пятигорска», «Башня в Сиони» и, отметим в особенности, «Крестовая гора», о которой хочется сказать несколько подробнее.

Крестовый перевал – высшая точка Военно-Грузинской дороги, проложенной в самых недрах Кавказа. Над перевалом возвышается гора с тем же названием. «Лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке», – писал с дороги Лермонтов Раевскому. Вид Крестовой надолго врезался ему в память. На полотне, слева и справа, поднимаются крутые гранитные утесы, обрамляя заснеженный склон Крестовой, реющей на фоне голубого неба. Сразу вспоминаются строки из повести «Бэла»: тут и «груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье», и «глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по черным камням». У подножия горы – военный пост и чуть поодаль – одинокая повозка, поднимающаяся на перевал. Такую обстановку осенью 1837 года здесь, видимо, и застал поэт, странствующий «с подорожной по казенной надобности». В том, что на картине изображена именно гора Крестовая, сомнений нет: и на полотне, и в реальном ландшафте ее отличает высокий каменный крест, установленный на вершине. О каменном кресте, поставленном здесь «по приказанию г. Ермолова», Лермонтов упомянул и в романе «Герой нашего времени».

С Кавказа Лермонтова вернули в гвардию – в Гродненский гусарский полк, стоявший под Новгородом. Сослуживец поэта Александр Арнольди впоследствии отмечал, что «в свободное от службы время, а его было много, Лермонтов очень хорошо писал масляными красками по воспоминанию разные кавказские виды, и у меня хранится до сих пор вид его работы на долину Кубани, с цепью снеговых гор на горизонте, при заходящем солнце и двумя конными фигурами черкесов, а также голова горца, которую он сделал в один присест».

В данном случае речь идет о картинах Лермонтова «Воспоминание о Кавказе» и «Черкес». Слова о быстроте, с которой поэт рисовал или писал маслом, вполне справедливы. Ближайший из его друзей Святослав Раевский не раз наблюдал, как в минуты раздумий Лермонтов заполнял лист бумаги «быстрыми очерками любимых его предметов: лошадей, резких физиогномий и т. п. Соображения Лермонтова сменялись с необычайною быстротой, и как ни была бы глубока, как ни долговременно таилась в душе его мысль, он обнаруживал ее кистью или пером изумительно легко…»

В сентябре 1838 года поэт попал под арест из-за короткой сабли, с которой явился на парад. Нет худа без добра, и в часы невольного досуга была написана картина на кавказский сюжет: мужчина в папахе везет на арбе девушку, не подозревая, что в придорожных кустах его ждет засада.

Лето и осень 1840 года поэт провел в военных экспедициях в Чечне и Дагестане. Листы походного альбома быстро заполнялись: вечные его всадники, отряды, схватки и перестрелки. Есть и пейзажные зарисовки, от которых веет щемящей тоской. Пустынные чеченские предгорья и затерянные среди ущелий селения горцев. Вероятно, поэт набросал их где-нибудь на походных биваках, отдыхая душой среди короткого затишья.

Живописное наследие Лермонтова невелико, но бесценно: 13 картин, 44 акварели и множество рисунков, представляющих собой по большей части беглые наброски. Сюжеты этих рисунков не всегда ясны, изображенные на них лица не всегда могут быть установлены, тем не менее, это чрезвычайно важное дополнение биографических сведений о поэте и свидетельство совершенно особого склада его художественного мышления. Как отмечал исследователь его творчества Н.П. Пахомов, «на протяжении всей жизни Лермонтова художник в нем жил рядом с поэтом».

«Я мало жил и жил в плену…»

Немногие, думается, из современных русских читателей догадываются, что лермонтовский Мцыри, один из самых ярких и любимых персонажей отечественной классики, по национальности – чеченец! Написав когда-то в детстве, в подражание Пушкину, «Кавказского пленника», теперь Лермонтов ситуацию совершенно перевернул: пленником у него становится не русский, а горец. Мцыри, конечно, чеченец не этнический, а, можно сказать, литературный. Для Белинского он – «пленный мальчик черкес» (черкесами тогда часто называли всех горцев), у Шевырева – «чеченец, запертый в келью монаха», а в советской критике появилась уже и совершенно отвлеченная формула – «юноша-горец». Сам Лермонтов нигде в тексте поэмы об этом определенно не говорит, но по ряду деталей можно все-таки судить и о национальной принадлежности его героя. Вспомним сцену поединка с барсом и слова Мцыри: «Как будто сам я был рожден В семействе барсов и волков…» Все это замечательно перекликается со строками «илли» – чеченской героической песни:

 
Мы родились той ночью,
Когда щенилась волчица,
А имя нам дали утром
Под барса рев заревой…
 

(Перевод Николая Тихонова).

По одной из версий, в поэме Лермонтова отразилась судьба известного художника Петра Захарова. По рождению Захаров чеченец, его родной аул Дады-Юрт в наказание за набеги и в назидание всей остальной незамиренной Чечне в 1819 году был уничтожен русскими войсками. Облитого кровью трехлетнего ребенка, взятого из рук умирающей матери, солдаты доставили Ермолову, который захватил мальчика с собой в штаб-квартиру корпуса. Об этом потом в поэме «Мцыри» и упомянул Лермонтов:

 
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести…
 

Первоначально автор избрал эпиграфом к поэме французское изречение: «On nа qщne seule patrie» (Родина бывает только одна), но впоследствии заменил его строкой из Библии.

Пленника Ермолов крестил и передал под присмотр казаку Захару Недоносову, откуда пошла и фамилия – Захаров. Когда ребенок подрос, его взял на воспитание двоюродный брат Ермолова – генерал П.Н. Ермолов, командир 21-й пехотной дивизии. Обнаружив незаурядные способности, Захаров учился в Петербургской Академии художеств, завершив курс с серебряной медалью. Стал известным живописцем, за портрет Ермолова, выполненный в 1843 году, был удостоен звания академика. На портрете Ермолов изображен как человек своей эпохи, а вернее, как человек и эпоха, то есть личность столь же грандиозная, как Кавказские горы за его спиной, а эпоха – столь же грозная, как черное грозовое небо над ними. На полотне художник сумел передать внушительный облик генерала, отразив в нем всю мощь его исполинской и властной натуры. Суровое, хмурое лицо повернуто к зрителю. Тяжелый, подавляющий взгляд; выдержать долго такой взгляд невозможно, и, может быть, поэтому он направлен не прямо на зрителя, а чуть в сторону. В выражении лица генерала читается оттенок недовольства, неудовлетворенности или даже горечи. В то время, когда создавался портрет, Ермолов давно находился не у дел и был лишен реальной власти. Но у Захарова он по-прежнему полон сил и несгибаемой воли, по-прежнему неуступчив и упрям.

Считают, что Петр Захаров был знаком и с Лермонтовым, даже написал его прекрасный портрет в мундире лейб-гвардии Гусарского полка. Позднее по фотографии, сделанной с этого портрета, фирмой Брокгауза в Лейпциге и была выполнена гравюра, которая с первым отдельным изданием лермонтовской «Песни про купца Калашникова», вышедшем в 1865 году, распространилась по России и стала известна читающей публике. В особом же послесловии от издателя сообщалось следующее: «К настоящему изданию мы прилагаем новый портрет М.Ю. Лермонтова, отличающийся особенным сходством, как утверждают лица, близко знавшие покойного поэта». Оригинал портрета хранится ныне в Институте русской литературы в Петербурге, однако авторство его не считается бесспорным.

Перед схваткой с барсом Мцыри испытывает «жажду борьбы и крови», причем испытывает неожиданно для себя, ибо прежде, говорит он, «рука судьбы вела меня иным путем». Чеченец, ставший русским художником, – это судьба, и рукой судьбы тут послужил сам Ермолов; может быть – не слишком доброй рукой, так как аул Дады-Юрт был уничтожен именно по его приказу. Портрет генерала художник подписал так, как и обычно это делал: «П. Захаров, из чеченцев». С трех лет не слышавший родной речи, выросший в русской семье и воспитанный в лоне русской культуры, он упорно выводил всякий раз на законченном полотне: чеченец. Родина бывает только одна.

Побывав на Тереке в детские годы, Лермонтов видел жизнь пограничных казачьих станиц и в более зрелую пору, когда «изъездил Линию всю вдоль» во время первой кавказской ссылки. Существует предание, что именно здесь, в станице Червлёной, Лермонтов написал свою «Казачью колыбельную песню». В хате, где поэт остановился на постой, он услышал, как молодая казачка напевает над колыбелью. Присев к столу, Лермонтов тут же набросал стихи, ставшие впоследствии народной песней:

 
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал…
 

По тем же впечатлениям Лермонтов написал и стихотворение «Дары Терека», названное Белинским «поэтической апофеозою Кавказа». По строю и звучанию оно близко гребенскому казачьему фольклору. Волны Терека приносят в дар старцу Каспию «кабардинца удалого»      – воина, погибшего на поле битвы, а потом и «дар бесценный» – труп молодой казачки, окровавленной жертвы какой-то неизвестной нам трагической любовной истории:

 
По красотке молодице
Не тоскует над рекой
Лишь один во всей станице
Казачина гребенской.
Оседлал он вороного
И в горах, в ночном бою,
На кинжал чеченца злого
Сложит голову свою…
 

Дважды повторив формулу о злом чеченце, Лермонтов следует, скорее, народной поэтической традиции, а вовсе не стремится подчеркнуть непримиримость к извечному врагу. Напротив, в «Бэле» он преклоняется перед «способностью русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить», о чем он позже (и более подробно) расскажет в очерке «Кавказец».

«Чеченский след» в поэзии Лермонтова не всегда очевиден. В стихотворении «Валерик» он сам называет имя своего кунака-чеченца Галуба, но это, по-видимому, условный персонаж, в черновом автографе есть и другие варианты (Юнус и Ахмет). Чеченская тема звучала бы здесь сильнее, но многие строки Лермонтов из окончательного текста вычеркнул:

 
Чечня восстала вся кругом:
У нас двух тысяч под ружьем
Не набралось бы…
Уж раза три чеченцы тучей
Кидали шашки наголо…
 

Изображая «тревоги дикие войны», Лермонтов умел увидеть происходящее и глазами тех, с кем судьба свела его в непримиримой схватке. Старик-чеченец, поведавший ему историю Измаил-Бея, абрек Казбич и пленный юноша Мцыри – эта череда лермонтовских персонажей-чеченцев говорит о его глубоком интересе к народу, находящемуся в смертельной вражде с его собственной родиной. В образе Мцыри нашел выражение мир идей и чувств самого Лермонтова, и в самых горьких и одновременно самых главных словах поэмы – «Я мало жил и жил в плену…» – отчетливо слышен собственный голос поэта.

«Штыки горят под солнцем юга…»

Свежий воздух Кавказа еще долго кружил ему голову. «Для меня горный воздух – бальзам», – признавался поэт в письме из Петербурга к Святославу Раевскому, а узнав, что тот собирается на юг, сделал для него особое уведомление: «Если ты поедешь на Кавказ, то это, я уверен, принесет тебе много пользы физически и нравственно: ты вернешься поэтом, а не экономо-политическим мечтателем, что для души и для тела здоровее…»

В 1835 году товарищ Лермонтова по Юнкерской школе князь Александр Иванович Барятинский, командуя сотней черноморских казаков, участвовал в боях за Кубанью, где получил тяжёлое пулевое ранение в бок. Чудом остался жив и привёз с Кавказа первую боевую награду – золотую саблю с надписью: «За храбрость».

Успехи Лермонтова в этом смысле были, как видим, гораздо скромнее. Но пока он колесил по дорогам Кавказа, в печати появилось его «Бородино». Теперь вышла «Песня про купца Калашникова», следом за ней «Казначейша». Вернувшись в столицу, Лермонтов, по его выражению, «пустился в большой свет». Его принимали в лучших салонах, и хорошенькие женщины выпрашивали у него стихи. В списках в Петербурге ходила и поэма «Демон».

Поэма о любви падшего ангела к земной женщине, начатая Лермонтовым в четырнадцатилетнем возрасте, претерпела впоследствии множество переделок, но, по-видимому, так и не была доведена до желанного совершенства: известно восемь (или даже девять!) ее редакций. Яркими красками она заиграла именно по возвращении поэта с Кавказа: действие было перенесено в Грузию с ее роскошной природой, а героиней стала «княжна Тамара молодая», дочь седого Гудала.

Красавица Мария Соломирская призналась поэту, что увлечена его Демоном и могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо. Поэма была представлена даже ко двору, и, ознакомившись с нею, шеф гвардии великий князь Михаил Павлович поинтересовался, кто кого создал: Лермонтов ли – духа зла или же дух зла – Лермонтова?

Известно, что Лермонтов готовил поэму к печати, но первые отрывки из нее вышли в свет только после его смерти, а полностью «Демон» был впервые опубликован за границей – в Карлсруэ в 1856 году. В России первое издание вышло еще четыре года спустя. Публикация текста «Демона» до сих пор вызывает трудности. Автографа, который утвердил бы окончательную авторскую волю, не сохранилось. Из многочисленных списков наиболее авторитетным признается «лопухинский»; в 1838 году Лермонтов подарил его любимой женщине – Варваре Лопухиной. Как заметил один из исследователей, текст «Демона» навсегда останется «колеблющимся». Восхищавшийся «Демоном» Белинский оставил противоречивую все же оценку, признавая, что «это детское, незрелое и колоссальное создание».

16 февраля 1840 года на балу у графини Лаваль произошло столкновение Лермонтова с сыном французского посланника бароном Эрнестом де Барантом. Француз был на четыре года моложе поэта и занимал незначительную должность в своем посольстве. Был принят в свете и ухаживал за княгиней Марией Щербатовой, которой увлечен был и Лермонтов. Злые языки страшнее пистолета, как выражался классик. Кто-то нашептал Баранту лермонтовский стишок, написанный когда-то давно, еще в юнкерах, и совсем по другому поводу, да только, на беду, упоминались в тех строках и некая княгиня, и ее ухажер-француз.

Словесной перепалкой дело не кончилось. Дрались на шпагах, а когда клинок у Лермонтова сломался, перешли к пистолетам: Барант дал промах, а поэт выстрелил в сторону. Дуэли в России были под запретом; последовало неизбежное: арест и военный суд. Сидеть на этот раз пришлось в Ордонанс-гаузе, а потом на Арсенальной гауптвахте. Душою Лермонтов часто уносился к «синим горам», и память кавказских странствий стала выплескиваться на бумагу: «Дары Терека», «Демон» и «Мцыри», одна за другой выходят повести «Бэла», «Фаталист» и «Тамань». Готовятся к печати книги: «Стихотворения» и «Герой нашего времени». «Просился на Кавказ, – пишет он в это время Марии Лопухиной, – отказали, не хотят даже, чтобы меня убили». Из Петербурга поэта выслали снова, вторично исключив из гвардии, и, что особенно унизительно, его, кавалериста, на этот раз отправили в пехоту, в армейский Тенгинский полк. «Счастливого пути, господин Лермонтов, – бросил вдогонку император Николай Павлович, – пусть он очистит себе голову…»

Летом 1840 года Лермонтов вновь оказался в Ставрополе. Хорошо зная Кавказ, изъездив его от Кизляра до Тамани и от Ставрополя до Тифлиса, поэт, тем не менее, не участвовал еще ни в одной экспедиции против горцев. Теперь такая возможность стала реальной: Лермонтов был причислен к Чеченскому отряду генерала А.В. Галафеева.

Покинув лагерь близ Грозной в первых числах июля 1840 года, Галафеев пересек Сунжу, прошел Ханкальское ущелье и с боями продвинулся к Гойтинскому лесу. Затем последовал переход к Урус-Мартану и селению Гехи, где вскоре и произошли главные боевые столкновения операции. На своем пути войска уничтожили ряд чеченских селений. «А чтобы произвести большое моральное влияние на край, – доносил в рапорте Галафеев, – то они направлены были через гехинский лес…» Похожей фразой начинает описание военных действий и Лермонтов в своем «Валерике»:

 
Раз – это было под Гихами —
Мы проходили темный лес…
 

Каждый шаг вперед здесь давался потом и кровью. Движение осуществлялось порядком, который на армейском жаргоне называли «ящиком»: артиллерия и обоз в центре, пехота несколькими цепями шла по обеим сторонам, предупреждая нападение противника с флангов; смешанные, более подвижные отряды кавалерии и пехоты составляли авангард и арьергард.

«Моральное влияние» возымело незамедлительный результат: в темном гехинском лесу Галафеева ждала засада. В течение трех дней чеченцы, собрав значительные силы, готовились встретить врага. В местах, удобных для обстрела, устраивались завалы из срубленных деревьев. 11 июля у переправы через реку Валерик вспыхнул кровопролитный бой, развивавшийся по обычной в таких случаях схеме: осыпав русскую колонну градом пуль, горцы укрывались за стволами деревьев. В ответ следовал орудийный залп, и начинался штурм завалов, чреватый большими потерями для атакующих. Кончалось все жестокой рукопашной схваткой, практически резней, о чем, собственно, и сообщает Лермонтов своим читателям:

 
…Верхом помчались на завалы
Кто не успел спрыгнуть с коня…
«Ура!» – и смолкло. «Вон кинжалы,
В приклады!» – и пошла резня…
 

Произведением, в котором наиболее полно и ярко отразились боевые впечатления поэта, навсегда осталось его большое стихотворение «Валерик». Это, как сообщает Лермонтовская энциклопедия, «развернутое описание походной жизни и военных действий на Кавказе, кровопролитного боя на р. Валерик между отрядом генерала Галафеева и чеченцами 11 июля 1840, в котором участвовал Лермонтов. Обе стороны понесли большие потери, но существенного военного успеха достигнуто не было…»

В доверительном письме другу поэт вопреки запрету военных властей («описывать экспедиции не велят») приводил некоторые подробности дела, страшные картины которого спустя долгое время все еще стояли перед его глазами: «У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте – кажется, хорошо! Вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела пахло кровью…»

Работая над стихотворением «Валерик», Лермонтов выбросил оттуда многие строки, рисующие жуткие подробности сражения. Вовсе не потому, что щадил будущего читателя, а в поисках точного образа, чтобы в привычной уже обыденности войны передать весь ужас происходящего. Пытаясь утолить жажду, герой «Валерика» хочет зачерпнуть воды из горной реки, но «мутная волна была тепла, была красна…»

30 декабря 1840 года командир Отдельного Кавказского корпуса генерал Е.А. Головин направил рапорт военному министру, ходатайствуя о награждении офицеров, отличившихся в валерикском сражении. Здесь же следовало и описание боевых действий, а напротив имени Лермонтова стояли слова: «Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшей для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».

В испрашиваемой награде – ордене святого Станислава 3 степени было отказано. «Из Валерикского представления меня здесь вычеркнули, – с огорчением признавался поэт в одном из писем, – так что даже я не буду иметь утешения носить красной ленточки, когда надену штатский сюртук».

Увидеть свой «Валерик» напечатанным Лермонтов не успел. В заключительных строках этого стихотворения он высказал заветное и, по-видимому, глубоко выстраданное желание, поэтическая формула которого состоит из двух взаимодополняющих и в то же время взаимоисключающих частей:

 
И беспробудным сном заснуть
С мечтой о близком пробужденьи…
 

Первое, как мы знаем, исполнилось, к несчастью, слишком скоро. Исполнилось ли второе – этого мы не узнаем уже никогда.

«Я вошел во вкус войны, – признавался поэт, – и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдётся удовольствий, которые бы не показались приторными». За экспедицию в Малой Чечне в октябре-ноябре 1840 года, когда одно из сражений вновь разгорелось на берегах Валерика, Лермонтов был представлен к награде золотой саблей с надписью: «За храбрость». Награждение золотым оружием считалось необыкновенно почетным, и обладатели этой вожделенной боевой регалии очень ею дорожили. Однако и здесь судьба отвернулась от поэта, и представление успеха не имело. Впоследствии имя Лермонтова еще раз было внесено в наградной список «за участие в экспедиции в Малой Чечне с 27 октября по 6 ноября 1840 г.». Генерал П.Х. Граббе испрашивал для него орден святого Владимира 4 степени с бантом. По прошествии нескольких месяцев, 30 июня 1841 года, дежурный генерал Главного штаба граф П.А. Клейнмихель уведомил Головина что «Император… не изволил… изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую награду».

Государь мог в награде и не отказать. Казенные бумаги столь же неспешным порядком ушли бы назад, в Тифлис. И там, в штабе корпуса, их получили бы только осенью. Так что утешить поэта такая награда все равно не могла, к этому времени он был уже мертв и покоился в пятигорской земле.