Текст книги "Оболганная империя"

Твердыня духа[1]1
  Из выступления на состоявшейся в конце 1990 года в Италии на Капри конференции, посвященной религиозно-культурным проблемам.


[Закрыть]

Биограф Серафима Саровского Н. А. Мотовилов оставил пронзительный рассказ о том, как слова старца заставили его, долгие годы лежавшего с неподвижными ногами, встать и пойти.

А вот любопытное место из книги «Воспоминания о Югове» (сборника воспоминаний разных лиц о писателе). Поэтесса, по ее словам, «обезноженная» болезнью, рассказывает о таком случае: однажды писатель Алексей Югов, врач по профессии, в разговоре «протянул ко мне руки, быстро и повелительно сказал: «Встань-ко! – и засмеялся. – Знаю, знаю, что не поднять, а хотелось бы!»

Вот в этом и отличие, пропасть между словом истинно духовным и литературным. В первом случае слово становится действием; во втором – словесностью.

Ныне причисленный Русской Православной Церковью к сонму святых епископ Игнатий (Брянчанинов) писал: «Бывали в жизни моей минуты или во время тяжких скорбей, или после продолжительного безмолвия, минуты, в которые появлялось в сердце моем «слово». Это «слово» было не мое. Оно утешало меня, наставляло, исполняло нетленной жизни и радости – и потом отходило. Случалось записывать мысли, которые так ярко светили в сии блаженные минуты. Читаю после, читаю не свое, читаю слова, из какой-то высшей среды нисходившие и остающиеся наставлением». По этой причине святитель считал, что его наставления – собственность не его личная, а всех верующих. По слову одного из отцов Церкви, Бог – это центр круга, чем ближе мы с точек окружности к этому центру приближаемся, тем более сближаемся друг с другом. Выступавший перед нами епископ Никандр бескомпромиссно противопоставил вертикальную линию самопознания – связь с Богом – горизонтальной – связи с культурой, не допуская абсолютно никакой возможности их взаимопроникновения. Другие выступавшие из числа литераторов, защищая культуру, видят в ней проводника божественной просветленности. Конечно, «дух дышит где хочет». И этой божественной просветленности в Пушкине неизмеримо больше, чем в его оплошном критике Владимире Соловьеве (Пушкин – не «философ»!), в богословских рационалистических построениях «всеединства» этого философа, в его премудрой «Софии». «Мысли о религии» Паскаля больше и глубже, может быть, дают почувствовать присутствие благодати в душе человека, нежели фундаментальные логические доказательства бытия Божия в богословской системе Фомы Аквинского. Или хотя бы из малых нынешних примеров. Поистине дар Божий в стихах Н. Рубцова, не искушенного в духовной эрудиции. Но вот ученейший филолог, знаток раннехристианской истории С. Аверинцев, он же автор мертвых «духовных стихов» в «Новом мире».

И все-таки культура, даже и с благодатными признаками, непомерно далека от религии. Духовно проникновенны пушкинские «Отцы пустынники и девы непорочны», но верующие обращаться будут к самой молитве Ефрема Сирина, а не к этому поэтическому, пусть и гениальному, ее переложению. Трогательна лермонтовская «Молитва» с ее «есть сила благодатная в созвучье слов живых, и дышит непонятная святая прелесть в них». Но этой, как бы нечаянно сказанной, «прелестью» и бесконечно далеко это стихотворение от молитвы. Этой прелести было много в русской литературе, хотя один из западных писателей и назвал ее «святой». Агиографические сборники свидетельствуют, что святые, подвижники приходили к вере в результате духовных переворотов, внутренних прозрений, таинственных озарений. Но странно было бы фантазировать, что это могло быть под влиянием художественной литературы.

Более того, русская литература в лице даже ее гениев уводила от истинного центра круга. Есть что-то символическое в жуткой одинокой могиле Толстого на краю оврага в Ясной Поляне. Великий писатель сам отделил себя от православного кладбища (на котором похоронена и его жена, Софья Андреевна), от православного народа, но кто больший авторитет в оценке церковного отпадения Толстого? Святой Иоанн Кронштадтский, не пожелавший быть с «богоотступником» в почетных членах ученой корпорации, или либерально-радикальная интеллигенция, славословившая Толстого за его обличение Православной Церкви?

Философствующая интеллигенция и сама внесла немало духовной смуты. Сейчас говорят о возвращении к нам русских религиозных мыслителей, пишут о «религиозном ренессансе» десятых и даже начала двадцатых годов. Не говоря уже о том, что само определение «ренессанс» понятие гуманистическое и скорее противостоит религии, чем связано с нею, философские искания десятых годов несут на себе отпечаток религиозного модернизма. В отличие от классического славянофильства (И. Киреевский А. Хомяков, К. Аксаков) с его соборностью, традиционным Православием религиозный «персонализм» русских мыслителей начала XX века не лишен антихристианских черт. Творчество религиозной мысли Бердяева сдержано в плодотворности его релятивизмом (в одном ряду с Христом у него Сократ, Магомет, Будда, Конфуций и т. д.). Гениальный умственный змий В. Розанов, как ядовитая капля химического реактива, неустанно долбил, подтачивая, разрушая самое ядро христианства, видя в Христе врага жизни, столь любезной Василию Васильевичу ветхозаветной иудейской плодовитости. И об этом ни слова в тех дифирамбических статьях об этих двух мыслителях, которые охотно печатаются в нынешних газетах и журналах.

Примечательно, что степень интереса, сочувствия к дореволюционным мыслителям прямо пропорциональна их отчужденности от «ортодоксального Православия». Например, более, чем другие, связанные с ним С. Булгаков, И. Ильин уже не вызывают такого понимания, как те же Бердяев и Розанов. Но зато модным именем для либеральных, леворадикальных изданий стало имя Г. Федотова, который уверял, что идеи «черной сотни», как «русского издания или первого варианта национал-социализма <…> переживут всех нас», который за «православным самодержавием, то есть за московским символом веры <…> легко различал <…> острый национализм, оборачивающийся ненавистью ко всем инородцам». И это было написано находившимся в эмиграции в США Г. Федотовым в 1945 году, после окончания войны России с гитлеровской Германией. Не потому ли столь близок этот мыслитель либералам, что в нем можно видеть родоначальника тех лозунгов об «опасности русского православного фашизма», который сейчас в ходу как у нас в стране, так и за рубежом?

У нас всегда было слишком много учителей из среды писателей, которые в прошлом объявлялись «апостолами», «пророками» из одной только оппозиции существующему строю, «официальной религии». Художник Нестеров в своей картине «Душа народа (На Руси)» среди сонма лиц, олицетворяющих исторический, духовный, путь русского народа, изобразил рядом стоящими Достоевского, Толстого и Вл. Соловьева – в качестве религиозно-духовных выразителей Руси. Вот уж поистине «лебедь, рак и щука» – православный, религиозный бунтарь и философствующий мистик. Достоевский не ведет, он идет вслед за Христом и в этом сливается с христианским народом Руси. Эти же двое заявляют о себе как «обновители» христианства, и либеральная интеллигенция создает вокруг этих «исканий» такую «пророческую» репутацию, что даже такой, в общем-то, православный художник, как М. Нестеров, оказывается в ее власти. Перед идолищем «научного сознания» теми же прогрессистами объявляются «юродивыми» Гоголь, Достоевский, ретроградами – такие писатели традиционной веры, как Гончаров, Островский. Александр Николаевич Островский отвечал тем, кто отделял себя от Церкви, от народной веры: мы «не должны чуждаться его (народа) веры и обычаев, не то не поймем его, да и он нас не поймет».

Мы привыкли судить о России, ее истории по литературе, по книжным героям. О войне 1812 года – по «Войне и миру», о железнодорожном строительстве – по стихотворению Некрасова «Железная дорога», о Дальнем Востоке – по каторжанам чеховского «Сахалина» и так далее. Литература, собственно, закрыла реальную Россию. Гончаров, возвращаясь из кругосветного путешествия через Сибирь, был в восхищении от знакомства с тамошними людьми, начиная от таких «крупных исторических личностей», «титанов», как генерал-губернатор Восточной Сибири граф Н. И. Муравьев-Амурский, совершивший немало «переворотов в пустом, безлюдном крае», как архиепископ Иннокентий (Вениаминов), издавший алеутский букварь, возглавивший огромную просветительскую работу среди местных племен; открыватели северных путей, хлебопашцы, купцы, инженеры, охотники, чиновники, военные, в деятельности которых «таится масса подвигов, о которых громко кричали и печатали бы в других местах, а у нас из скромности молчат». Тогда же, в пятидесятых годах XIX века, развернулась историческая деятельность на Дальнем Востоке И. Невельского, который был не только замечательным моряком и крупным исследователем, но и человеком государственного ума, с именем которого связано присоединение к России огромных пространств Приамурского и Приуссурийского края. Героической была жизнь не только самого Невельского, но и жены его Екатерины Ивановны, женщины удивительно самоотверженной и милосердной.

Подобные подвиги созидания не нашли места в литературе, оказалась невидимой, как подводная часть айсберга, исторически деятельная сторона русской жизни. И сам Иван Александрович Гончаров, возвратившись в Петербург, занялся совсем не тем, что он увидел в Сибири, – Обломовым, лежащим на диване.

И другая, столь же деятельная сторона русской жизни – молитвенная – оказалась вне литературы. О современнике Пушкина Серафиме Саровском тогдашняя словесность вряд ли что и слышала.

С исторической Голгофы, с высоты исторического опыта всего пережитого нашим народом в XX веке отрезвляется наш взгляд на прошлое, его культуру, открываются глубинные, истинные духовные ценности.

С объявленной сверху «перестройкой-революцией» литература захлебнулась в общественных страстях и раздорах. Да что там литература! Оказались втянутыми в раздоры – страшно молвить – сами Церкви, и, что особенно прискорбно-для нас, русских, – Русская Православная Церковь и Русская Зарубежная Церковь, которая открывает в стране свои приходы. Церковь – это, конечно, не только ее служители, высшие иерархи, а нечто более вечное и нетленное. И, если можно так выразиться, – нынешние общественные немощи ее коренятся в нас самих. Наш епископ рассказал мне о своем разговоре с известным русским писателем, который наставлял его и через него священников, Церковь: «Вы должны духовно возрождать народ». Владыка на это отвечал: «Не вы, а мы. Церковь – это все мы, не только священнослужители. От каждого зависит, будет ли духовное возрождение».

Еще недавно писатели, поэты любили говорить о себе, что они «за все в ответе». И выходило, что отвечали за все и ни за что. Ныне этим демиургам более пристало быть в ответе не за всех и за все на свете, а прежде всего за себя. Как говорил в старинное время один благородный человек в ответ на монаршее пожалование: куда мне с ними, с тысячью душ, справиться, когда я не справляюсь с одной, своей собственной душой? И уже не так сейчас диковаты, как прежде, для нас гоголевские слова, что писателю сначала надо образовать себя, а потом писать книги.

«В начале было Слово». Слово – Логос, Бог. В советской литературе А. Твардовский перекладывал на стихи определение слова, данное вождем: «Нет, слово – это тоже дело. Как Ленин часто повторял». Ах как лестно для литератора, что сказанное им слово – уже дело. Сколько насказано, наговорено, заболтано; а где наши дела, где плоды наших слов? И кого же мы обманывали, когда говорили не то, что думали, когда видели одно, а писали другое, когда слова были одни, а дела другие? И в кризисе, катастрофе страны – не повинна ли и наша славная литература, с ее разрывом между словом и готовностью отвечать за него, обеспечивать его нравственно?

И сейчас не суетно ли наше слово? Нынешние писатели приохотились выступать по телевидению – так сказать, по чину литературного Мелхиседека. Правда, еще Гоголь говорил, что не священник к нам, а мы к нему должны идти. Так и сочинитель: лучше бы читатели шли к его книгам, нежели ему самому навязываться с «проповедями».

Как когда-то, совсем еще недавно, наша литература бодро маршировала в коммунистическое будущее, так ныне она совсем пала духом, бедняга. В отношении народа модным стало слово «выживание» – «гнусный неологизм», более подходящий для крыс, животных, чем для людей, по справедливому замечанию нашего соотечественника Е. А. Вагина (вынужденно эмигрировавшего после отбытия восьмилетнего срока в мордовских политических лагерях и ныне проживающего в Риме). Уныние – великий грех, тем более когда оно распространяется на народ. Не «выживание», а данное нам свыше испытание по делам нашим, а испытывается, видимо, тот, кто имеет для этого силы.

Собственно, испытывается-то наша тысячелетняя вера. И как старая интеллигенция, пренебрегая ею, впадала в модернистские религиозно-философские блуждания, так нынешние «интеллигенты первого поколения» забавляются своими «исканиями», от неоязычества до йогорерихизма. Но, например, исихазм породил Сергия Радонежского, великие духовные силы русской литературы, культуры, а какая-нибудь «пассионарность» – всего лишь ее автора, Л. Гумилева. Все-таки есть пропасть между сущим и мнимым. Недаром в Новом Завете говорится о «Божьих глубинах» и о «так называемых глубинах сатанинских». Заметьте, «глубины сатанинские» – «так называемые», то есть мнимые, при всей изощренности их, так сказать, структур.

В литературе сейчас главным мне видится кристаллизация духовной жизни народа, все-таки несомненной при всем ужасе действительности. Но здесь силен искус стилизованности, в том числе православной, что приводит иногда писателя к неожиданным метаморфозам. Мне рассказали, как один наш исторический писатель с православными замашками во время приема в Ватикане советской делегации, в связи с тысячелетием Крещения Руси, бухнулся в ноги папе римскому. Не думаю, что спутал папу с нашим патриархом.

Есть тайные молитвы при Литургии, не слышимые никем, а только произносимые священником мысленно. Есть тайна слова. Литература наша, за немногими исключениями, все эти семьдесят лет слишком суесловила, чтобы оставалось в ней место религиозному отношению к слову.

Теперь ей, парализованной «плюрализмом», потопом словоблудия, предстоит прийти в себя и обратиться наконец к той, названной выше, окружности с центром в ней. Здесь та твердыня духа, в которой, как никогда, нуждается ныне литература. Здесь и пути сближения всех здоровых творческих сил.

Газета «Литературная Россия», 11 января 1991, № 2

Из-под руин

Может быть, одной из причин (и не такой уж маловажной, как это может показаться) разрушения нашего великого государства было наводнение в средствах массовой информации литературной лексики Михаила Горбачева, тогдашнего Генерального секретаря ЦК КПСС, а затем президента СССР. Потребовался немалый срок, чтобы людям стало очевидным блудословие этого ловкого типа с отметиной на лбу. А ведь первое время как многим он морочил головы своим краснобайством, умением «говорить без бумажки» (после неумелых на этот счет своих предшественников), «прогрессивностью социалистических идей» в противовес вчерашнему «застою». Слушатели и в толк не брали, что сей оратор по образованию юрист, и уже по одному этому можно судить о цене его слова, к тому же юрист провинциального уровня, с языковой, культурной, исторической малограмотностью («начать», «ложить», любимые писатели Гельман, Гранин, у Сталина «крыша поехала» и т. д.). Провинциальный Керенский. Но время показало, что новоявленный Керенский оказался куда более к месту, чем Александр Федорович. В свое время А. Ф. Керенский восклицал: «Почему союзники никак не могут по-настоящему почувствовать Россию? Они заставляют меня в течение двух третей времени говорить ради них в западноевропейском либеральном духе, и мне остается всего одна треть на разговоры в духе российского славянского социализма, необходимые для того, чтобы продержаться еще 24 часа» (цит. по: Старцев В. И. Крах керенщины. – Наука, 1982. С. 197). Керенский умалчивал о том, почему он вынужден подчиняться «союзникам» и говорить «в западноевропейском либеральном духе». Все по той же причине, по которой назначенный им командующим войсками петроградского генерал-губернаторства генерал-лейтенант Теплов обязан слепо служить ему, Керенскому. Дело в том, что Теплов в свое время, еще полковником, был принят в масонскую ложу и должен был беспрекословно подчиняться секретарю «Верховного Совета народов России», каковым был Керенский.

Появление Горбачева на главной политической арене страны сопровождалось тотчас вошедшим в пропагандистский оборот словом «перестройка». Это слово было довольно распространенным в прежнее советское время, еще в двадцатые – тридцатые годы (в выступлениях Дзержинского «перестройка в Высшем Совете Народного хозяйства», у Кагановича «перестройка на железнодорожном транспорте» и т. д.). Но тут, у Горбачева, слово это приобрело какой-то новый, невиданный, даже сакральный смысл. За «обаянием» этого слова (ставшего сразу же всемирно знаменитым, как когда-то «спутник») массовое сознание не увидело его зловещего двойника – «революции» («перестройка-революция»). Но именно ради «революции», то есть погрома государства, народа, и была задумана пресловутая «перестройка» под прикрытием борьбы со «сталинизмом», «тоталитаризмом». Бесконечные речи и выступления Горбачева пестрели словами и выражениями «ускорение», «прогресс», «больше социализма», «больше демократии», «гласность», «общечеловеческие ценности», «европейский дом», «цивилизованный мир» и т. д. Истоки этой либеральной лексики, собственно, и не скрывались ближайшим идеологическим окружением Горбачева. Так, об одном из его помощников шла речь в моем выступлении на пленуме Союза писателей России в марте 1990 года («Литературная Россия», 30 марта 1990 года). Мною были приведены слова этого горбачевского помощника из его статьи в журнале «Коммунист» о необходимости издания книг: «корифеев отечественной политической науки» масонского толка.

В их статьях, книгах масонская цель – разрушение государственных, религиозных, культурных основ России – камуфлировалась расплывчато-либеральной фразеологией, словесным букетом из «прогресса», «демократии», «конституции», «парламентаризма» «правового порядка», «представительного правления», «выборного начала», «общественного блага», «общественного мнения» и т. д.

И вот эти темные имена вызваны ныне «демократами» из тайников прошлого. Выходят их работы, книги о них.

Во время декабрьского восстания 1825 года солдаты кричали под окнами царского дворца: «Да здравствует Конституция!», веря лжи своих офицеров-заговорщи-ков, будто Николай силой отобрал корону у своего старшего брата Константина и тот идет с войсками на Петербург (из Польши), чтобы стать законным государем, а его жена, их императрица, называется Конституцией. Для Пестеля и его сообщников слово «Конституция» было орудием обмана, средством для достижения своих политических целей, разрушительных для государства. Автор небезызвестной книги «Россия в 1839 году» маркиз де Кюстин передает следующие сказанные в беседе с ним слова Николая I о «Конституции»: «…Представительного образа правления я постигнуть не могу. Это правительство лжи, обмана, подкупа <…> Покупать голоса, покупать совесть, завлекать одних, чтобы обманывать других, – я с презрением отверг все эти средства, столь позорящие тех, кто подчиняется, сколь и того, кто повелевает <…> я никогда не соглашусь управлять каким-либо народом при помощи хитрости и интриг». Собеседник Николая I – француз-путешественник, проявивший в своей книге хлестаковскую «легкость мыслей необыкновенную» в оценке (почти сплошь черной) России, в характеристике ее императора (как деспотического повелителя «шестидесяти миллионов рабов»), на этот раз невольно признается: «Впечатление, произведенное на меня словами императора, было огромно: я чувствовал себя подавленным. Благородство взглядов, откровенность его речи – все это еще более возвышало в моих глазах его всемогущество. Я был, признаюсь в этом, совершенно ослеплен. Человек, которому, несмотря на мои идеи о независимости, я должен был простить, что он является неограниченным властелином 60-миллионного народа, казался мне существом сверхъестественным».

Масонам ковалевским конца XIX – начала XX века не надобно было прибегать к таким дешевым, рассчитанным на наивность толпы трюкам, как заставлять ее выкрикивать под видом женского имени «Конституцию». Уже более изощренные, «цивилизованные» средства идут в ход для обработки «общественного мнения», внедрения в него «конституционных начал», «демократических ценностей», «свободы и прав личности», обезличивая этим идеологическим террором массового человека, делая его рабом чужой воли, враждебной интересам данного государства, данного народа. И поразительно, как «лжедух» (слово из стихотворения К. Аксакова) может до такой степени прельстить «общественное мнение», что оно принимает его даже в свой духовный пантеон как некую святыню. Ведь тот же М. М. Ковалевский, главный масон в России – разрушитель ее государственности, традиционных основ, похоронен (в 1916 году) не где-нибудь, а в самой Александро-Невской Лавре, некрополе выдающихся русских людей, с такой либеральной надписью: «Историку и учителю права, борцу за свободу, равенство и прогресс». И ныне здесь же пристроились такие «демократы»-русофобы, как Собчак, Старовойтова, успокоившаяся, наконец, от своей неугомонной мысли о расчленении России на десятки государств.

* * *

Великой ложью нашего времени называл К. П. Победоносцев либерально-демократическую казуистику, рассчитанную на оболванивание масс, на вытравливание в них религиозно-гражданского начала, на превращение их в легко управляемое рабское стадо[2]2
  Насколько циничны «демократические» приемы по околпачиванию масс, показали «президентские выборы» в нашей стране летом 1996 года. В книге бывшего ельцинского телохранителя генерала Коржакова «Восход и закат» приводятся «тезисы и мысли», подготовленные аналитической группой Чубайса – Дьяченко (дочь Ельцина) для предвыборной поездки Ельцина в Волгоградскую область. Ему даются рекомендации, как он должен пошутить с избирателями. Вот один из «шуточных эпизодов-ситуаций». К Ельцину должен подойти подставной ветеран войны с множеством орденов на груди и завести разговор о том, как важно бы подтвердить для его внуков, что их дед за геройство получил ордена, а не купил их на базаре. «Есть у меня просьба к вам или предложение: может быть, найдет правительство возможность выпустить книгу такую, что ли, или альбом, где были бы все наши фотографии, ордена… Вы поймите, Б. Н., что это не мне нужно, это моим внукам нужно и вашим. Кстати, а что касается меня, то скоро одна фотография волновать будет, сами понимаете, где». И здесь следует «соль» «эпизода-ситуации». – «Хорошо начали, да плохо кончили (Слова Ельцина.) – (Перебивая.) Вообще не кончаю! (Реплика сопровождается общим смехом.)».


[Закрыть]. Фигура колоссальная, поистине столп русского религиозного, национально-государственного противостояния западному либерализму, «нигилятине» (Достоевский) в самой России, Победоносцев воплощал в своей личности то нравственно несокрушимое, что сам называл прямотою русского человека. В письме Александру III он писал о поэте В. А. Жуковском: «Кажется, для покойного Государя и для всей России было бы неоценимым благом присутствие – только присутствие – человека с такою душою, с прямым и ясным взглядом русского человека на дела и на людей. С Жуковским – и может быть, с ним только одним – покойный Государь в состоянии был бы говорить прямо…»

О «прямых стезях» говорится в Библии (Ис. 40, 3). Но они неведомы тем, о ком Христос сказал: «Ваш отец дьявол» (Ин. 8, 44). Есть одна особенность в средствах выражения «либеральной мысли»[3]3
  Не говоря уже об интеллектуальном убожестве изготовителей этой сценарной шутки, об их родовом специфическом юморе «ниже пояса», как омерзительна эта грязная кухня лжевыборов! И после всех этих гнусных сценариев, «бесед» перед телекамерами с подставными персонажами этот мистификатор и лицедей объявляется «всенародно избранным». Упомянутое обезьянничанье Чубайсов под «фронтовиков» заставляет вспомнить рассуждение Гердера в «Идеях к философии истории человечества» о том, почему Создатель лишил божественной речи обезьян: «…Как осквернила бы язык человеческий обезьяна, грубая, дикая, похотливая, если бы стала твердить человеческие слова, наполовину обладая уже человеческим разумом. Омерзительная смесь человеческих звуков и обезьяньих мыслей – нет, нельзя было так унижать Божественную речь, и обезьяна замолчала…»
  Но, скажите, каким разумом должны обладать те, кто изъясняется на таком нечеловеческом наречии?..


[Закрыть], не ставшая предметом пристального внимания читателя, но которая (эта особенность) обнаруживает самую суть дела и которую можно назвать «стилистической дьяволиадой». Ну вот хотя бы первый попавшийся на глаза пример из текущей периодики.

«Я благодарен судьбе, что мне пришлось непосредственно заниматься такой деликатной проблемой, как религиозное возрождение». Помнится, немалое удивление в литературных кругах вызвало известие, что этот член Политбюро А.Н. Яковлев совершил вояж в Оптину пустынь. С чего бы это? Пещерный атеист, и вдруг это «хождение». Ныне мы узнаем (из этой же статьи) о побудительном мотиве данной вылазки. Оказывается, новоявленному игумену из ЦК надо было в своих целях прибрать к рукам духовенство, подкупив его передачей Церкви «конфессиональной собственности». Но как все и всегда в «этой стране», «инициатива» религиозного возродителя завязла в российской косности, на этот раз церковной. «Немало священников на местах оказались просто жуликами, разворовывающими церковное имущество, – жалуется он. – Богословская теория и практика как бы застыли, не желая поступиться даже теми догматами, которые явно пришли в противоречие с жизнью». Церковь должна «поступиться догматами», что означает – отказаться от христианства, Православия. Вот что стояло за фразеологией о «религиозном возрождении», о «возрождении нравственности, духовности».

Здешним доморощенным умельцам фразерства хотелось бы посоветовать пройти курс выучки у такого истинного классика либерального стиля, как У. Черчилль (кстати, превосходного литератора, отмеченного Нобелевской премией 1953 года по литературе). Вот где высочайшее мастерство стилистического лицедейства, почти гипнотического, «облагораживания» даже чудовищного политического цинизма. В своих мемуарах Черчилль рассказывает об американской атомной бомбардировке японских городов, на что он дал «принципиальное согласие» как премьер союзной державы. «Я сразу же подумал о том, что японский народ, храбростью которого я всегда восхищался, сможет усмотреть в появлении этого почти сверхъестественного оружия оправдание, которое спасет его честь и освободит его от обязательства погибнуть до последнего солдата». Сколько здесь «цивилизованного» лицемерия, какое изощренное лавирование, лицедейство «гуманной» мысли, как будто речь идет о добром воспитательном уроке от «появления» (вроде бы и неприменения) «сверхъестественного оружия», «спасительного» для чести и самого существования народа, намеченного для адского опыта. «Внезапно у нас появилась возможность милосердного прекращения бойни на Востоке и гораздо более отрадные перспективы в Европе». «Милосердной» называется атомная бомбардировка, в огне которой погибли сотни тысяч людей и в результате которой до сих пор многие страдают и умирают от облучения. Известно, что такие же атомные удары предназначались и для городов нашей страны, и возможно, что они были бы осуществлены «ради спасения чести русского народа», но помешало создание Советским Союзом своей атомной бомбы. Нетрудно представить, что ядерная агрессия выдавалась бы также за «акт милосердия» во имя спасения человечества от «империи зла». Насколько же сами США были «империей добра», свидетельствуют приводимые «Независимой газетой» (сентябрь 1997 года) бесчисленные, в течение десятилетий, начиная с начала пятидесятых годов, факты наглого вторжения американских самолетов в пределы нашего государства. Собственно, со стороны Америки против нас всегда шла не только «холодная», но и «горячая война» (которой и теперь она угрожает, которую развязывает против «непокорных»). На лживом языке демократии это называется «санкциями против диктаторского режима», против «нарушения прав человека», «демократических свобод» и т. д.

В августовском перевороте 1991 года, в разрушении Советского государства, как известно, действовали совместно внутренняя «пятая колонна» со спецслужбами США. И установившийся «демократический» режим в растерзанной России облекся в такие «стилевые формы самовыражения», когда «цивилизованное» слово становится личиной обратного, агрессивного смысла. Кто ныне из мыслящих русских не вздрогнет от омерзения при слове «реформатор», всегда до того звучавшем в русском языке столь благозвучно, уводившем в глубину родной русской истории с ее великими реформами. Сегодня взрываются не только все составляющие государства (от экономики, армии до культуры), но и сам русский язык с его традиционными понятиями. Кто не знает, что такое эти нынешние «реформы», уничтожающие государство, народ! За этими «реформами» стоит свора остервенелых врагов России, каких наша история еще не знала. И для этой нечисти слово «реформа» – вроде уголовной статьи, с помощью которой они расправляются со своими противниками. Все, кто против их «реформ», – клеймятся как тоталитаристы, сталинисты, шовинисты, красно-коричневые, черносотенцы, враги демократии, «цивилизованного мира» и т. д.

Бывший «мэр» Москвы Гавриил Попов прославился своим вкладом в «науку об экономике», тем, что в одной из своих «концептуальных» статей начала девяностых годов предлагал узаконить взятку должностным лицам «в силу специфики условий, в которых эти реформы проводятся». И вот этот теоретик и в еще большей степени практик взяточничества взялся защищать своего друга Собчака, тоже бывшего «мэра» петербургского, привлеченного к уголовной ответственности за коррупцию. Казуистика хода мыслей Гавриила Попова (нынешнего председателя «Российского движения демократических реформ») столь изощренна, что она может стать прямо-таки вдохновляющим незаменимым образчиком перевертывания с ног на голову любого уголовного дела. Вот эта кривая «доводов» (дается по отчету в «Независимой газете» от 9 октября 1997 года): «демонстративный наезд» правоохранительных органов на Собчака после его встречи с президентом Франции Шираком «не может не оскорбить французского президента». Это же и неуважение к «президенту российскому», поскольку «темные силы», организовавшие сей «наезд», желают представить дело так, «что Ельцин не владеет ситуацией (иначе он посоветовал бы Шираку не устраивать встречу)». Естественно, «темные силы» («враги реформ») появляются в глазах «демократических» главарей всякий раз, когда им нужно отбиваться от разоблачений. И этот заключительный «ход»: «…Всякая административная работа в России неизбежно связана с гигантским количеством проступков и нарушений…» Ну какой же может быть разговор об административных нарушениях, злоупотреблениях, преступлениях и т. д.! Это не Европа, а Россия, где все это в «гигантском количестве» было, есть и будет. Такова «диалектика» оправдательной речи одного государственного уголовника в защиту своего подельника.

Впрочем, спектр доводов господ «демократов» в свою пользу и в интересах своих собратьев чрезвычайно богат, и мне, признаться, больше по душе употребляемые ими при этом художественные краски, достойные почитаться вкладом в образную копилку великой русской литературы. Как-то в телепередаче «Времечко» (есть у них еще «Сегоднячко»!) очередная беседа волосатого ведущего с говоруном из них же была вдруг прервана телефонным вопросом как бы к умилению обоих: «Почему девяносто процентов вождей большевистских и нынешних демократических составляют евреи?» Ведущий, как будто заранее ожидавший этого вопроса, с ходу вцепился в «жареное»: «В чем причина здешнего антисемитизма?» Его собеседник Егор Яковлев, до «перестройки» сделавший карьеру на «лениниане», а затем ярый «демократ», главный редактор «Московских новостей», а ныне «Общей газеты», при слове «антисемитизм» заметно воспрянул духом, но не ограничился банальным залпом по «черносотенцам», «фашистам», «шовинистам», а выдал нечто художественное: «У меня в «Московских новостях» девяносто процентов работали не знаю кто такие, я в их штаны не заглядывал»[4]4
  Не обязательно, однако, прибегать к таким радикальным мерам, когда дело обстоит гораздо проще: небезызвестный М. Шаккум пишет на этот счет в «Независимой газете» от 10 февраля 1998 года (статья «Свой» Гайдар и «чужой» Лукашенко»): «Многие, наверное, обратили внимание, как один и тот же «демократический интеллигент» – ведущий программы «Зеркало» Николай Сванидзе разговаривал с Лукашенко и Новодворской. В первом случае – при полном соблюдении дипломатического политеса – стена холодного отчуждения, во втором – при внешнем подобии спора – разговор внутренне близких существ, понимающих друг друга с полуслова. И это «внутреннее родство» оказывается порой важнее любых идеологических расхождений».


[Закрыть].