Текст книги "Как убивали Бандеру"

И грянул вечер.

Сложился он не по плану: пара, создававшая фон смеха, пришла на полчаса раньше, оба так нервничали, будто их забрасывали в немецкий тыл, потому они почти сразу же напились на кухне. Это внесло сумятицу и смутило прибывшего Ясуо. Японец почти не пил, затеял разговор о Солженицыне, который, как известно, сволочь и предатель, всех смутил, и Виктория чуть не умерла от необходимости поддерживать тоскливый разговор.

– Да его расстрелять надо! – кричала о Солженицыне пьяная пара в один голос. – Да он агент ЦРУ, он на их деньги книги издает!

Пара перепила, однако это в целом вписывалось в план, по которому им вменялось симулировать сильное опьянение, что позволило бы хозяину дома заботливо вызваться их проводить – тончайший ход операции, оставлявший Ясуо тет-а-тет с прекрасной Викторией.

Уходили долго, топтались в коридоре, прощались и целовались, злоупотребляли матом, пили «на посошок», почему-то спели напоследок «Пора в путь-дорогу», качая над милым порогом серебряным крылом, наконец ушли, гремели костями на лестнице, орали, всколыхнули соседей, возвратились (дама забыла муфту), снова «на посошок», и вроде бы все затихло.

Виктория не стала долго раздумывать и с ходу плюхнулась на колени к Ясуо, приведя его в замешательство. Окаменев от свалившегося на него счастья, японец застенчиво поцеловал даму в щечку и по-братски обнял ее, представив все как милую шутку.

– Может быть, потанцуем? – спросил Ясуо и осторожно приподнялся.

Пришлось танцевать, тут Виктория не пожалела себя, прильнула телом по большому счету, положила руки на плечи, чуть-чуть теребя волосы партнера, потянулась, сладко дыша, к его губам, умирая от страсти и потому касаясь обеими ногами всех составных его тела.

Как ни странно, японец реагировал неадекватно, словно аршин проглотил. И вообще педераст он или импо? С большим трудом Виктория удержала его от возвращения к столу и силой усадила рядом с собою на диван.

– Не могу! – шептала она, словно уже на ложе любви. – Боже, не могу больше, не могу!

Но он словно не понимал и молчал, наверное, готовился продолжить спор о Солженицыне. Виктория вдруг почувствовала колоссальное отвращение к этому желтому бревну, которое приходилось раскачивать во имя интересов Родины, и вообще никакого тепла, никаких любовных флюидов – вот вам и разговоры о неутомимости самураев, покрывающих своих партнерш с завидной частотою тушканчиков! Неожиданно она почувствовала слабость – боже мой, в такой момент! – вскочила и выпила для восстановления сил большую рюмку водки. Ясуо так обрадовался, что тут же последовал за ней, набросился на закуски и тоже выпил, спровоцировав Викторию на новую рюмку.

Водка вселила в нее водопады энергии и новый drang nach Osten (если, конечно, смотреть на Японию со стороны Хабаровска, а не Сан-Франциско), тут она просто вцепилась в него и сжала в объятиях чуть ли не до хруста, однако Ясуо, хотя и был деликатен и даже нежен, все же должных эмоций не проявил. Тогда она снова толкнула его на диван и грудью, кстати, вполне объемной, навалилась на него, бесстыдно прохаживаясь рукой по просторам ниже живота. Вот-вот – и победа! Еще немного, еще чуть-чуть, перед таким натиском не устоял бы никто…

Но Ясуо бездействовал. «Может, это у них так принято? – крутилось в перевернутых мозгах Виктории. – Может, за них все делают гейши? А мужчины просто лежат себе на спине и блаженствуют, подчиняясь их воле?»

Вскочила, снова выпила и очертя голову бросилась на его штаны – молнию заело, и пришлось буквально вытащить японца из штанов. Так он и лежал, чуть подогнув желтоватые колени, трусы у него были с ширинкой на трех пуговках – в Хабаровске таких мудреных она не видела. Впрочем, что там трусы? Япошка валялся и не проявлял никаких признаков любовной озабоченности, словно он проходил процедуру у врача, причем не самую приятную.

Ненависть рывком поднялась в Викториевой груди, хотелось отдубасить этого гада по мордасам – так, чтобы он навсегда запомнил, как правильно себя вести с русской женщиной. Правда, на смену эмоциям тут же пришли соображения государственные: не обернется ли все дипломатическим скандалом и вообще, может, у них принято держаться на первых порах пассивно, исподволь разогревая страсть, а уж потом…

Воспользовавшись паузой, Ясуо вдруг потянул к себе штаны – оскорбительный жест для любой женщины…

– Ты что? Болен?

Виктория оторвала его руки и забросила брюки далеко в угол (врезать бы ему, мерзавцу, она вдруг поняла всю радость своего бывшего мужа, который, выпив, очень любил перед соитием дать ей небольшую взбучку), залезла прямо в трусы, вызвав то ли писк, то ли слабый хмык. Но, как говорится, природа отдыхала, и соловьи не пели. Вот они, проклятые импотенты, жалкие чебурашки, вводящие в заблуждение порядочных женщин, таких надо душить уже при рождении и вообще не допускать туда, откуда они выползают!

Презрение заполонило ее, но что делать? Все-таки не для удовольствия она соблазняла этого парня. Вдруг он действительно болен? Или боится до такой степени, что растерял все силы. Что же делать?

К счастью, вернулся протрезвевший Булкин, болтавшийся на морозе почти полтора часа (по его разумению, вполне достаточное время для любви), румянощекий, словно только что установил рекорд на катке.

Сразу оценив обстановку по вытянутой физиономии Виктории, он пояснил на всякий случай по-японски:

– Она хочет сплести с тобой ноги, – это выражение он узнал от самого Ясуо и находил весьма живописным.

– Я понял, – отозвался японец, натягивая штаны и приветливо улыбаясь.

Что же делать?

В России существует одна палочка-выручалочка: водка, ее пьют и в трудные минуты, и в самом развеселом настроении. Булкин налил бокалы, обнял Ясуо, придвинул к себе Викторию и предложил выпить за дружбу, пил настойчиво, не давая японцу спуску, связывая каждую рюмку с отношениями и между ними, и между двумя народами.

Сидели на широкой тахте в обнимку, и Булкин через собственные колени подталкивал Викторию к японцу, все трое бешено хохотали, увесистая грудь дамы, преодолев колени Геннадия, уже вновь навалилась на японца.

– Не стесняйся! Давай! – ободрял Булкин по-японски, правда, он чувствовал, что звуки, вылетавшие из его рта, имели несколько иное, совсем не японское звучание.

Но Ясуо не телился, хотя и не проявлял отрицательных эмоций. Что делать? Не дуть же водку до безумия! Оставался последний ресурс: в аптечке у Булкина хранился экстракт женьшеня, который он на всякий случай принимал перед встречей со своей дамой сердца.

– Давайте попробуем коктейль с рижским бальзамом! – предложил Геннадий, выскочил на кухню и смешал женьшень с водкой.

Выпили и тягуче запели «Бродягу»:

 
«По диким степям Забайкалья…»
 

Ясуо знал и любил русский фольклор, с удовольствием подпевал, вообще женьшень внес новую струю в развлечения: после песен начались бурные танцы, Ясуо возгорелся, обхватил Викторию и совершенно откровенно начал ее ласкать.

Из приличия (хотя уже о стеснительности можно было не думать) Булкин вышел в другую комнату и, когда вернулся, увидел полуобнаженную Викторию и наседавшего на нее японца, поражала резкость и неестественность его движений, на фоне мощных телес он выглядел, как мотылек, кружившийся над Фудзиямой, или, погрубее, как комар, атакующий корову.

Булкин успокоился и с аппетитом съел на кухне кусков пять слабосоленой семги, он уже открыл банку с томатами в собственном соку, когда вбежала Виктория.

– Послушай, он совсем сошел с копыт…

Японец лежал на спине в своих фирменных трусах, удивлявших пуговками, и мирно храпел, как оказалось, произошло это внезапно и именно перед самым решающим этапом.

– Вот сволочь! – Булкин разозлился не на шутку, несколько раз потряс Ясуо за плечи, а затем хлопнул не слишком сильно по лицу.

Никакого эффекта. Японец спал тяжелым сном, словно принял снотворного, а не женьшеня.

Виктория жарко дышала рядом, касаясь Геннадия разгоряченной грудью, он в последний раз хлопнул японца по физиономии, повернулся к ней, повалил на тахту, яростно сорвал трусики и бюстгальтер – трещал шелк и отлетали пуговицы – и сжал одной рукой ее шею, длинную и полную, с голубыми нежными прожилками. Все напряжение, всю неудачу вечера они обрушили друг на друга в едином порыве, Геннадия не смущали даже громкие крики Виктории и чуть приоткрывший глаза японец.

И тут Геннадий услышал тихие всхлипы: Ясуо плакал, плакал тихо и деликатно, словно обиженный мальчуган. Вдруг он вскочил, быстро набросил на себя пальто и выбежал на улицу.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Успев рвануть на ходу стакан водки, Булкин бросился в морозную ночь и нагнал японца почти у самого дома.

– Извини меня! – бормотал он, не совсем понимая, за что его следовало извинить. – Прости меня, пожалуйста!

Ясуо Токугава открыл подъезд и быстро побежал по ступенькам вверх по лестнице, Булкин бежал за ним, умоляя простить, но тот молча вошел в квартиру, хотел было захлопнуть дверь, но Геннадий ловко просунул в нее свой ботинок и вслед за японцем протиснулся в коридор. Все помещение было устлано толстым белым паласом, ввезенным из Токио, Ясуо снял ботинки, сбросил пиджак и брюки, почти на ходу надел на себя домашнее кимоно и прошел в гостиную, не обращая ровно никакого внимания на Геннадия, идущего вслед за ним и упорно повторявшего «прости».

В гостиной, узкой, устланной циновками комнате с традиционной «токономой» – нишей, где в изящной вазе красовались две белые хризантемы в обрамлении причудливо изогнутых сосновых веточек, – бросались в глаза цветные гравюры Харунобу и небольшой, в позолоченной рамке портрет императора с дарственной надписью. Этой фотографией, полученной во время личной аудиенции, причем накануне исполнения императором древнего обычая – уведомления прародительницы царствующей фамилии, богини Солнца Аматэрасу о крупнейших государственных событиях, Токугава особенно гордился, как и лучшим самурайским клинком, сделанным самим мастером Майошином.

Да и какой японец не чтит императора и самураев?

А еще к стене был прикреплен плакат концерна «Мацусита дэнки», с которым был связан Ясуо:

 
…Непрерывно и безостановочно,
Подобно струям фонтана,
Пошлем народам всего мира
Продукт наших рук и ума.
Как прилив неистощимый,
Расти, промышленность, расти, расти,
«Мацусита дэнки», «Мацусита дэнки»!
 

– Прости меня, Ясуо! – молил Геннадий. – Я не хотел ничего плохого, я не виноват, что у моей сестры поехала крыша на сексуальной почве… извини за все, что произошло!

И он ухнулся на колени и склонился в низком поклоне, неподдельные слезы стояли у него в глазах, еще немного – и он покрыл бы голые ноги японца поцелуями.

Но мелькнуло: а как же дело? что скажет Журавлев?

– Прости меня! – повторил он.

– При чем тут эта женщина? – вдруг сказал Ясуо. – Дело в том, что и ты, и она работаете на КГБ, и сам ты притворяешься другом, а на самом деле хочешь меня завербовать и сделать агентом. И ребенку ясно, зачем твоя так называемая сестра тянула меня в постель!

Раскрыт! Это было еще хуже разлома разработки, руки у Геннадия похолодели, он даже съежился от ужаса и встал с колен. Завалить «крышу», причем солидную, университетскую, – это уже было на грани преступления. Да что он такого сделал? Откуда у этого проклятого япошки появились подозрения? Да даже если и подозревает, то где подтверждения этому? В конце концов, подозревать можно любого, а у такой подозрительной нации, как японцы, каждый иностранец-шпион.

– Какую чушь ты несешь, Ясуо! – плаксивым голосом начал Булкин. – Что с тобою сегодня? Зачем ты обижаешь меня? Я ведь к тебе – всегда с чистым сердцем…

И ему действительно стало обидно до дрожания губ.

– В конце концов, ведь и я могу подозревать тебя в шпионаже. Разве ты не знаешь, что большинство японцев интересуются научно-технической информацией и некоторые работают на свою разведку? Если хочешь знать, – тут Булкин интуитивно почувствовал необходимость хода, вызывающего доверие, – совсем недавно ко мне обращались из одной организации и интересовались тобою с этой стороны…

– И что же ты сказал? – Ясуо уже успокоился.

– Я сказал, что ты совершенно вне подозрений.

– Зря ты это сделал, Геннадий, – спокойно заметил Ясуо. – Я ведь действительно работаю на свою разведку. Иначе откуда бы мне знать, что ты – сотрудник КГБ?

Еще один сюрприз. Какие цели преследует Токугава? Возможно, это новый поворот в неведомой игре.

Булкин отвел глаза на стену: с гравюры Харунобу смотрел актер в роли некоего воителя в сандалиях на деревянной подошве. Как это по-японски? Гета. Длинные брови прочерчены вверх, рот черточкой опущен вниз, синее кимоно в позолоте, обнаженный меч, а позади – желтоватое, с белыми линиями море, огромный диск восходящего солнца и неестественно крупные черные утки, рассекающие золотые лучи. Император на фото по соседству выглядел бесстрастно, как истинный отец нации, надпись была исполнена очень аккуратно, почти каллиграфически.

– Для меня твое признание несколько ново, – заметил Геннадий, не зная, как себя вести. – Что мы сегодня говорим о таких неприятных вещах? Может, нам лучше выпить саке?

Одиночество в далеком Хабаровске уже давно развило в японском разведчике русскую любовь к спиртному, он достал бутылку саке, и они выпили по полной рюмке, пристально смотря друг другу в глаза.

– Ты прав, Ясуо, я работаю в КГБ, – сказал Булкин и только потом подумал, что, наверное, этого не стоило делать. – Но мы друзья с тобою, и, наверное, это важнее, чем служба в наших организациях.

– Ты совершенно прав, Геннадий. Мы должны ценить нашу дружбу, редко кто так любит Японию, как ты, и совсем никто не любит Россию, как я, – сказал Ясуо и поднял рюмку. – Я сам – Россия!

– А я – Япония! – ответил Булкин. – За тебя и великий японский народ!

Он был совершенно искренен, он действительно любил и Японию, и своего друга Ясуо Токугава, и не было сомнений, что это навсегда.

– Я пью за Россию и за великий русский народ! – торжественно сказал Ясуо. – И за тебя Геннадий, за моего лучшего друга!

Они выпили, обнялись и поцеловались. Никто не думал о государственном долге и о разведке, они были друзьями, любящими друг друга, стало легко на душе после признания, словно рухнула каменная стена, и разговор полился легко и непринужденно.

За бутылкой саке последовала другая, оба сидели в кимоно на циновках, поджав ноги, оба уже напились до чертиков, побратались и поклялись никогда не предавать друг друга. А мощные службы? Их не надо вводить в курс дела, их следует водить за нос, соблюдая интересы друг друга…

Ясуо так и заснул на циновке, повалившись на бок, Булкин не сдавался, он бережно поднял своего друга, вытащил его из кимоно и уложил на постель. Ясуо раскинул ноги, и из трусов вывалилась вся его мужская гордость – так он и лежал, словно обнаженная одалиска, а Булкин молча смотрел на него, пил саке и думал, что сказать Журавлеву. Снял клинок со стены и потрогал его – ого, такая штука вмиг перережет горло! Осторожно дотронулся клинком до шеи и пощекотал ее. Что делать? Операция рухнула. Что делать?

Он повесил клинок на стену и слегка задел рукавом рамку с фотографией императора. Пришлось ее поправить – и вдруг его осенило.

Выдернул из кармана своего пальто «минолту» со вспышкой (ее он захватил на всякий случай, вдруг японец сразу вляпался бы в Викторию?), аккуратно, стараясь не шуметь, снял со стены фото императора, поставил на ляжку спящего Ясуо, осторожно дотронулся до худосочного, вызывающего жалость фаллоса, деловито взял его двумя пальцами и водрузил прямо на грудь императору, стараясь не заслонить его бесстрастное лицо. Взглянул придирчивым оком – и не понравилось: пришлось оттянуть кожу и обнажить самую крайнюю плоть, – теперь уже все пахло откровенной порнографией, даже в хабаровских общественных толчках ничего подобного он не замечал, при этом дарственная надпись оставалась незаслоненной.

Булкин отодвинулся на метр и сделал несколько снимков с разных сторон, крупным и очень крупным планом.

Почувствовал себя совершенно трезвым, выполнившим долг, рассудительным и даже способным поучать самого Журавлева. Быстро и четко восстановил статус-кво, повесив фото на место, прикрыл Ясуо одеялом и тихо прикрыл дверь.

Ночь была по-прежнему морозной, но ему было жарко. Он бежал и молился на ходу, бессвязно, неосмысленно, мучительно молился.

Операцию проводили в кабинете ресторана, куда Булкин пригласил своего японского друга, в нужный момент он отлучился, и тогда появился Журавлев с коллегой грозного вида, представился как сотрудник милиции и положил перед Токугава фотографии.

Лишь взглянув на них, японец потерял сознание, пришлось срочно вызвать врача, привести его в чувство и отвезти домой.

Целую неделю Ясуо не выходил из дома и сказывался больным. Булкин пытался связаться с ним по телефону, однако, услышав голос своего друга, Ясуо клал трубку. Тогда в дело вошел сам Журавлев и в добродушных тонах объяснил Токугаве, что назревает невиданный скандал и, если он будет упрямиться, позорные фотографии окажутся в Японии.

Около полугода Ясуо честно трудился на КГБ, иногда выезжал в Токио, собирал нужную информацию. Петр Петрович Журавлев был доволен и повысил Булкина до должности старшего оперуполномоченного.

Все шло хорошо, пока Ясуо Токугава не совершил харакири, взрезав живот самурайским клинком мастера Майошина.

Через неделю после его смерти Булкин сунул в рот пистолет системы Макарова и разнес себе череп.

Полковник Журавлев за промахи в работе с кадрами получил строгий выговор, и его хватил смертельный инфаркт.

Так что Булкину опять не повезло.

Впрочем, и остальные не преуспели.

Back in the USSR

– А вы в Индии были? – Молодой пограничник-абхаз с уважением рассматривает мой многовизовый паспорт.

– Был, – удивляюсь я, откуда вдруг интерес именно к этой далекой стране?

– И как там? Хорошо?

Как там сейчас – не знаю, но здесь на границе кутерьма, машина на машине, сплошной затор (представляю, как все вскипит, когда повезут мандарины). Только что приземлились в Сочи, выволокли чемоданы и поехали по дороге со стройками направо и налево, рассыпанные кирпичи, цемент и бетон, разве разгрести всю эту тоску к Олимпиаде?! Какой позор! Вот приедет Отец и Командир, построит всех в линейку, потрясет кулаками. А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!!! Все мы Тяпкины-Ляпкины, отвечают хором, испокон веков тяпаем и ляпаем, о себе не забываем…

Абхазия – по-абхазски Апсны, страна души, буква «а» чаще всего мелькает в речи, поэтому рот склонен открываться и не закрываться, турист вечно удивлен и очарован. Выезжаем на дорогу и почти сразу натыкаемся на стадо мирных коров (вот почему пограничник спрашивал об Индии), умиление охватывает душу, коровы идут неторопливо, всем своим видом показывая презрение к научно-техническому прогрессу. Хочется схватить коровью лепешку и, прокричав «назад к Мафусаилу!», запустить ее далеко-далеко к звездам. Пролетаем Гагры (вот она, лестница к ресторану «Гагрипш», чудятся «Веселые ребята», Утесов и Орлова, бодрые коровы (!), ломающие двери). Мелькают виноградники, мандариновые деревья с еще не созревшими плодами, вполне опрятные домишки, магазинчики, потертые автобусные остановки. Вот и Пицунда, минуем дом писателей – все патриархально, никаких разрушений (говорят, дом кинематографистов разграбили и расстреляли свои, подслушал за столиком: «Оружия было до фига, мы из гранатометов по дому и захерачили!»). Абхазы русских любят (что делали бы без туристов?), считают в большинстве своем лохами, отсюда и двойной стандарт в ценах: для своих и для приезжих. Если Абхазия и изменилась с советских времен, то скорее в лучшую сторону. Огромное число кафешек, особенно близ неповторимо нежного моря, каждый абхазец торгует своим домашним вином (стакан 50 рэ.) и чачей, такое впечатление, что каждый обладает собственной винокурней, прилавки завалены сувенирами и тряпьем, особенно из Турции, обилие иномарок, на которых лихо, с визгом на поворотах летают джигиты. Наш водитель, тоже джигит в армейских штанах, рассказывает, что Всевышний однажды созвал все народы мира, чтобы поделить Землю. Дележ уже закончился, когда прибыл абхаз.

– Почему ты опоздал? – спросил Бог.

Абхаз ответил, что встречал гостя и что гость почитается как святой у его народа. Потрясенный Бог подарил за это абхазам столь райский уголок. Неплохой подарочек за опоздание по причине пьянки с гостем, но будем считать прогул уважительным. Въезжаем в частный сектор Пицунды, сосредоточенный на Кипарисовой аллее. Большие деревянные коттеджи, два этажа, много номеров, в каждом туалет, душ, горячая вода. А что еще надо простому человеку? Чего тебе надобно, старче?

– А сейф? – спрашиваю я деликатно.

– Сейф? – удивляется дама по имени Вера Павловна, словно вышедшая из сна Чернышевского, у нее модно уложенная седина, явно фрейлина двора, а не администратор.

– Ну, положить что-нибудь… мало ли что… – смущаюсь я, словно вор, попавший в общество честных людей.

– У нас такого не бывает, – уже обижается фрейлина, и я чувствую себя последним подонком и хамом, ишь чего захотел! Сейф, видите ли, ему нужен, прощелыге. Будто без сейфа нельзя прожить! Тем не менее везде объявления, что администрация за исчезновение вещей никакой ответственности не несет. Тут кто-то из присутствующих вставляет, что был случай кражи через форточку (жена моя на ночь кладет под подушку раскрытый перочинный ножик). Между прочим, номерок в этом деревянном дворце стоит на двоих ни много ни мало 2500 рубликов (бархатный сезон), почти три звезды в Испании или Франции, правда, если поискать без посредников, то можно найти и за 300 на нос.

– А как часто меняете постельное белье? – неосторожно спрашивает жена. Вера Павловна опять обижается, поправляет аристократическую прическу и делает бетонное лицо. После трагической паузы выясняется, что, собственно, белье не меняют, но если нужно… Оказывается, и комнату убирают, если нужно, т. е. по персональной просьбе. При столь изысканной укладке трудно представить в роли уборщицы нашу мажордомшу. Ничего страшного, не на голых пружинах же спим! Чего волноваться, господа? Вы же отдыхать приехали, а не волноваться по поводу белья? Главное, море рядом и солнце наверху! И вы в Абхазии, в солнечной и прекрасной Абхазии! Пыхтя, тащу на второй этаж свой чемоданище, тяжеленный, блин (при выезде абхаз-водитель пошутит: «Вы что, наши камни с пляжа увозите?» И это о святых жениных вещах!). Здоровенный молодой сторож с интересом наблюдает за моими судорожными телодвижениями. Предупредительные мальчики-бои или портеры тут не предусмотрены, не Европа же, или, как потом скажет бабка Мэри из соседнего шинка, «мы сами Европа». Присутствующие отдыхающие смотрят на нас без всякого интереса, четверка мужиков во дворе звонко стучит о стол костяшками домино, как в доброе советское время. На террасе сидит неподвижное тело в капитанской фуражке (прекрасно монтируется с золотой челюстью) и безукоризненной пижаме, тело качается в ротанговом кресле, на столике пластиковая бутыль с домашним вином, взгляд устремлен вдаль, туда, где синеют морские края.

Выходим на местный Бродвей, сплошь и рядом усеянный кафе и забегаловками, рекламщиками туров по Абхазии (оказывается, страна переплюнула всю Европу по достопримечательностям), продавцами фруктов, включая неспелые мандарины, чурчхелы, самсы, чебуреков с мясом или сыром, плова, копченой форели, аджики и прочих специй, орехов, сулугуни, поясов из собачьей шерсти от радикулита, вязаных лыжных шапочек, видимо, для горнолыжных спусков в Сочи. Нежные абхазки вяжут в свободное от любви время, пока мужики гуляют (и правильно делают). Нас сопровождает дружелюбная дворняжка Дэйзи (маргаритка, англ.), бывшая Жучка, переименована из уважения к Западу, она любит гулять с постояльцами до самого моря, где она греется на гальке и ворчит на пристающих вольных кобелей. В первом шалманчике хозяйничает Мэри, ей помогает Лаура, величественная дама с бескрайним задом, свисающим почти до пят, она словно катается на нем, как на велосипеде, она плывет довольно резво с блюдами в руках.

– Лаура, а ты будешь мне помогать, если выйдешь замуж за олигарха? – развлекается Мэри. Лаура улыбается и молчит. О, она еще подъедет на олигарховом «Мерседесе» прямо к шалману, она еще прибавит газу, и пыль из-под колес взовьется на дороге прямо в лицо Мэри, и та в ужасе выскочит и склонится перед своей бывшей служанкой. Пробуем домашнее вино. У каждого абхаза оно свое, оно отражение его запасов винограда, сахара, спирта и собственного самосознания. Ох уж эта чарующая, дурманящая до одури пахучесть! Она охмуряет, расползается, сбивает с ног, и хочется петь во весь голос, слушать Мендельсона, сжимая ладонь невесты, обнять Мэри, милую Лауру и ее велосипед, о, запахи поздней осени, нежный бриз с моря, еще стаканчик, еще и еще, поджарь свежей кефали, Лаура, и апсны! Как это дивно звучит – апсны и апсны! Теперь буду всюду апсны, всегда апсны и только апсны! Любезные хозяюшки предлагают абаклажанчапа, что означает фаршированные баклажаны, вкусно до безумия: баклажаны + орехи + репчатый лук + чеснок + аджика + кинза, петрушка, укроп, сухие пряные травы. Баклажаны жарить, аджики не жалеть – и апсны! Любят абхазы цыплят и кур на вертеле, курицу в ореховом соусе (акуты еицарши), отварную требуху и ливер, приправленный аджикой, грецкими орехами и зеленью. Говорят, что еще больше любят жаренные на вертеле туши козлят и ягнят, но я лично этого не видел, видимо, ими наслаждаются, когда разъезжаются туристы. Кофе в глиняных турках, сваренный в горячем песке, мне не в кайф, я люблю по-простецки залить кипяток прямо в чашку со свежемолотым «арабика» кенийского или колумбийского происхождения. В дни счастливого одиночества, когда жена покидает дом, люблю холостяцкую яичницу: хорошо сбитые три яйца вместе с молоком сливаются в сковородку, и тут я закручиваю всю эту смесь обыкновенной ложкой, превращая в некую горку с острой вершиной. По таинственной причине сей омлет приобретает необыкновенный вкус и прекрасен под стопарь перцовки.

На Бродвее везде зазывают темпераментные абхазки, некоторые даже танцуют (музыка гремит почти в каждом шалмане, не говоря о телевизоре). Пробую пахучую чачу – словно окунулся в виноградник, море расползается перед глазами, самшитовая роща превращается в райские кущи, где барахтаются ангелы в плавках и купальниках. Еще чача у милой абхазской пары, живущей в Москве, но приезжающей сюда на сезон поторговать. Апсны! Мир прекрасен, он наполнен симфонией жизни (знать бы, что это!), он весь в карусели, в розовом тумане, он в неге и любви. Приятно закусывать свежеиспеченным хачапури, его делают мгновенно, прямо на глазах. Питаться надо проще, надо брать пример с Христа, хлеб, сыр, вино. Апсны! Финал происходит пред круглыми очами симбиоза капитанской фуражки и золотой челюсти, на собственной террасе.

– Где служили? – грозно вопрошает симбиоз меня. – Не шпион ли ты?! Люди, это грузинский шпион, взять его!

– Всю жизнь служил на овощной базе № 45 Мытищинского района, ваше высокоблагородие…

– Врешь, по морде вижу, что стукач, сам 30 лет стукачом проработал. Ну-ка, живо называй тайники, явки, давай шифры!

– Помилуйте, ваше высокоблагородие, я вам огурцами отдам, к тому же у меня подагра.

– И у меня подагра! – примирительно соглашается сосед. – Выпьем за подагру, за пехоту и восьмую роту! – Он наливает мне из пластиковой бутылки, от него щемяще пахнет духами Hugo Boss, словно он только что с Елисейских Полей, к тому же у него недавний педикюр. – А ты знаешь, что я глухонемой? – Он жестикулирует передо мной и вдруг впивается золотыми зубами прямо мне в ухо. Уууу! Со стаканом в ослабевшей руке ползу в постель. Ночью вдруг ко мне является сам президент.

– Ты на какие такие деньги пьешь? Ты же целую сочинскую автостраду украл, ты мне, сукин сын, Олимпиаду завалишь! Я вот тебя вместе с Сердюковым замочу, шпион сраный!

Трясусь от страха и бегу, мчусь быстрее лани. А тут навстречу Вагнер, сам Вильгельм Рихард Вагнер тянет руку и поздравляет с 4000-летием христианства (?), играет бешено оркестр со Спиваковым, Зигфрид упивается кровью дракона. О боже, какой мутный сон! С чего бы это? Проклятое вино! Голова трещит, но трещит по-хорошему, мажорно.

Утро туманное, утро седое встречает радостным солнцем, и, съев мацони с овсяной кашей, коей торгуют в каждом шинке, устремляемся к морю. Черное море мое, ты такое же прозрачное и ласковое, как в детстве! Сентябрьское солнце не обжигает. В своих красноморских и средиземноморских вояжах я отвык от гальки, и приходится купить купальные туфли. Вдали играют хвостами дельфины, хочется романтически уплыть за горизонт с нежной, как голубая форель, златовласой русалкой, но пивной живот тянет ко дну и предупреждает об осторожности. Хмель испаряется из мозгов, но в ноздрях еще застряли запахи дурманящего винограда. Обедаем в прибрежном деревянном кафе, заказываем манты, но уже первый кусочек фарша отдает чем-то непотребным, разрушающим гармонию самшита и моря. Подзываю официантку, румянощекую дивчину с косой, декларирую, что мясцо-то тухлое. Как все дамы Абхазии, она обижается, надувается и всем видом показывает, что я ее смертельно оскорбил (просветим публику: Абхазия прекрасна, но мясо не для своих тут дерьмовое, говорят его возят в брикетах из Бразилии).

– Дядя Федя, вот тут… это самое… тухлое… – на глазах у нее неподдельные слезы, и я чувствую себя придирой, капризным подлецом, который только и ищет повод для скандала. Опухшая, красная рожа русского Феди изображает крайнее удивление, но глазки из-под набрякших век глядят слезливо, глядишь, и тоже расплачется! Выковыряв из мантов мясо (не доводить же официантку и вместе с ней дядю Федю до истерики!), деликатно доедаю мучную часть. Чего не сделаешь ради добрых отношений с непризнанной миром страной души!

По нашему Бродвею временами проносятся «Мерседесы», пугая полуголых леди и джентльменов, ощущаю потребность забить мантовое послевкусие, забегаю в кафе «Ростовчанка», где делами ворочает дородная казачка, она предлагает чачу на мандариновых корочках. В нос ударяют дивные запахи, вновь в сердце поселяется весна, расцветают розы и чирикают райские птички. Апсны! И еще раз апсны! На аллее бросается в глаза яркая вывеска: здесь иглоукалывание и массажи, включая тайский, список велик, были бы недуги. Ко мне подходит Карло, который здесь и священнодействует, от него приятно пахнет только что выпитой чачей. Почему бы мне не сделать массаж спины? Укладываюсь на ложе, и Карло начинает процедуру, в процессе которой узнаю, что он – грузин, потомок басков, православный, свободный человек, который даже сидел при советской власти. На этом клочке земли дружба народов отнюдь не громкий лозунг: рядом готовят плов и чебуреки несколько узбеков (тарелка плова с мясом стоит 100 руб., чебурек – 50 руб., отбоя от клиентов нет), из-за стола гремят украинские песни, мой Карло жалуется, что среди абхазов много язычников, а храм, построенный в Пицунде еще римлянами (видимо, он имеет в виду ромеев, как называли себя византийцы), превращен в католический, по сути – в коммерческий, более того, там дают концерты с органом. Безобразие! Сообщает, что основная беда Абхазии – плохой сервис. Сеанс закончен, плачу 500 руб. (нормально для получасовой встряски), Карло просит положить деньги на ложе, он набожен, боится их брать из рук и даже прикасаться, он вообще презирает звон злата. О, эти деньги, из-за них все зло! Как исцелить Россию от всех бед? Очень просто: отменить деньги вместе с этим проклятым рынком! Не философствуя, Карло любезно предлагает пропустить по рюмке за знакомство. Мы переходим в ресторанчик напротив и тут же пропускаем. Платит Карло, посему пью с особым удовольствием. Апсны! Вот так и сижу с грузином, рядом с узбеками, под звуки украинских напевов, сижу и пью абхазский Чегем, прославленный Фазилем Искандером. Да здравствует дружба народов, виват! Где же любимая жена? Может, ее тоже потянуло на массаж? Чегем + Диаскурия + 1. чача на черной смородине, 2. на рябине, 3. на вишне + спирт =??? Именно так. Помню, что был интереснейший разговор, но о чем? Что-то высокое, о доблести, о славе, о любви… В назидание Карло я даже поведал о том, как террористы-баски подорвали в Мадриде автомобиль с испанским премьер-министром, который взлетел на высоту 100 метров… О боже, я даже жестикулировал и показывал, как летели по небу куски премьера, словно лично участвовал в теракте! Тут в разговор наш врывается некая кокетливая, прилично поддавшая дама, которая категорически требует новых президентских выборов в России.