Текст книги "Как убивали Бандеру"

– Почему?

– Не знаю.

– Но так не бывает, должна быть причина!

– Не смеши меня, Казимир! Где ты живешь? В Англии? В этой системе увольняют, если ты даже косо посмотрел на портрет Ленина…

Богдан любил образ вождя, простого как правда, решительного, как на картине, где он обращался к толпам с броневика, всегда чуткого к людям, особенно к крестьянам-ходокам.

Он хотел подарить ей убитую белку – ведь из шкурки, наверное, можно что-то сделать, – но передумал.

Они прошли в кафе, унылое настроение не помешало Инге съесть огромный, утопавший в жире айсбайн. В конце концов, все в этом мире временно, включая полеты за границу. Плохое всегда уравновешивается хорошим, не исключено, что после этой неудачи она найдет на дороге бриллиантовое кольцо. Главное, что они здоровы и любят друг друга.

– Могу я задать тебе вопрос? Я об этом тебя никогда не спрашивала. Что это за «Фольксваген» приезжал за тобою, когда ты прилетел в Берлин? Машина к трапу – это привилегия больших шишек. Или полиции.

– Когда это было? – он выигрывал время, мучительно придумывая вразумительный ответ.

– Не делай вид, что забыл. У тебя все написано на физиономии. Разве ты не помнишь, когда тебя выворачивало?

– Этого я тебе не могу сказать. – Богдану не хотелось врать.

Расплатились, молча пришли к ней на квартиру.

– Тогда еще один вопрос. – Инге не унималась. – Ты знаешь, что частенько говоришь во сне?

Эта была новость, не отраженная даже в его служебных характеристиках. Неужели он говорит во сне? Сны ему только снились, но там он помалкивал и больше наблюдал. Случались и сны-праздники: карнавальный вечер во львовском Политехническом, где у него во время танца лопнула бечевка в шароварах запорожского казака. Или сны-фантазии: совсем недавно он попал под проливной дождь, в котором каждая капля была мертвой белкой…

– Что же я говорил?

– Ты говорил по-русски, иногда по-украински… Зачем ты притворяешься поляком?

– Ты меня удивляешь, Инге! Ну какой поляк не говорит на этих языках? Мой отец воспитывался в Российской империи.

– Во сне люди говорят на своем языке.

– Ты просто сегодня в плохом настроении.

Он возмутился, оделся и вышел, хлопнув дверью так громко, что посыпалась штукатурка, успев на прощание бросить уж совершенно абсурдное:

– Ты шпионишь за мною! Шпионишь!

На улице, возмущенный и разгоряченный, он попал под ливень (белки, к счастью, не сыпались), пыл его постепенно остывал, на сердце стало горько, он заскочил в гастштетте, выпил рюмку, затем другую, взял целую бутылку, удивив официанта, пить не умел и знал это, однажды во Львове еще студентом после попойки ухватил на улице Коперника толстую тетку, подбросил ее вверх и поймал. Дело закончилось в милиции.

Еле выбрался из гастштетте, качало, как на корабле во время страшного шторма, шарахались прохожие, уступая дорогу, долго ловил такси, прыгая на проезжей части, наконец какой-то добряк водитель смилостивился, и вскоре он предстал перед Инге, растерзанный, с заплаканными глазами.

– Ильза, меня зовут Богдан Сташинский, я вовсе не поляк, я украинец и гражданин СССР.

Хватило ума не рассказать всего.

– Где ты работаешь?

– Я не хочу тебя обманывать, Инге, это государственная тайна, но обязательно расскажу тебе об этом.

– Когда?

– Когда ты станешь моей женою…

Она промолчала, и это придало ему силы.

– Я люблю тебя, я не могу жить без тебя, – лепетал боевик, стоя на коленях и целуя ей ноги.

Она погладила его по голове, это был знак прощения.

Он улыбнулся и в ответ пошевелил ушами, он любил ее, как любит пес свою госпожу.

Тем временем дело Сташинского всерьез исследовалось в кабинете генерала Густова на Лубянке.

Петровский внимательно следил за выражением лица своего шефа, листавшего дело Инге Поль, добытое у немецких друзей.

– Неужели этот дурак хочет жениться?

– Он совсем спятил, я просто не знаю, что с ним делать. Либо отзывать и ставить на нем крест, либо заставить ее порвать с ним, вплоть до угрозы выселения ее из Берлина.

– Но это уже слишком. К тому же нет гарантии успеха, любовь ведь, как известно, зла… Как бы мы не погубили все дело, – сказал Густов, думая о том, что, пожалуй, ему пора начать курить трубку, к черту «Беломор», купить трубку и набивать ее табаком папирос «Герцеговина флор», разламывая папиросину за папиросиной, как покойный Иосиф Виссарионович.

– Но он раскрылся, оправдан ли такой риск? – настаивал Петровский, радуясь про себя мнению шефа, но в то же время страхуясь на случай негативного поворота всего дела.

– Вообще должен вам сказать, боевики – люди необычные и часто непредсказуемые. Не всякому дано убить человека. Все это нужно понимать. Кстати, что вы имеете против этой немки? Она неблагонадежна?

– Этого я не говорил. Беда лишь в том, что она немка, у нас же нет случаев таких браков.

– Из любого правила есть исключения. Кстати, у заместителя Дзержинского Петерса жена была англичанкой.

Густов насчет Дзержинского имел особое мнение, генерал в свое время работал в архивах, куда допускались лишь одиночки, и вычитал, что Дзержинский – наполовину еврей, наполовину поляк, любитель красивой жизни и заграничных курортов. Он раскопал меню, предписанное Железному Феликсу врачами (он был мнителен и постоянно лечился): совсем не черный хлеб и водица, как рассказывалось в советских учебниках, а супы из спаржи, телячьи котлетки, стерлядка паровая, цыпленок маренго, похлебка боярская. Густов не выносил евреев, заполонивших ЧК-ОГПУ, и почитал только латыша Петерса.

– Но тогда были совсем другие времена, – возразил Петровский. – Тогда вообще в разведке служили одни евреи и латыши… – он осекся, вспомнив, что Густов ведет свою родословную с Северного Кавказа, национальности его Петровский точно не знал, хотя ходили слухи о ратных подвигах – депортациях чеченцев и ингушей, совершенных генералом вместе с недавним шефом всей службы Иваном Серовым, возможно, и сам он был чеченцем, а может, и евреем, от которых органы еще не очистились.

– Давайте будем реалистами, – продолжал рассуждать генерал. – Разве плохо нам иметь боевика-нелегала, женатого на немке? Чудная легенда, легко осесть в любой стране. Вы верите Сташинскому?

– Верю, насколько может верить чекист. Главное, что уже закреплен на боевом деле…

– Да… Как писал поэт, «дело прочно, когда под ним струится кровь». – Густов подивился своей памяти, вытянувшей неожиданно строчки из «Алеко», все-таки не зря работал над собой. – И в воспитательных целях им надо организовать медовый месяц в Советском Союзе. По классу «люкс».

Густов пожал Петровскому через стол руку и, оставшись один, залез в ящик и достал блокнот. В свободное, а иногда и в не свободное от тяжких и ответственных трудов время генерал писал стихи, причем проникновенно лирические, и история Сташинского живо родила в его утонченной голове идею конфликта между долгом и любовью. Набросал несколько строк, получалось плохо. Чтобы зажечься, достал «Балладу Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда, недавно взятую в служебной библиотеке, составленной из книг арестованных.

 
Не в красном был Он в этот час,
Он кровью залит был,
Да, красной кровью и вином
Он руки обагрил,
Когда любимую свою
В постели Он убил.
 

Здорово написано, хотя автор – педераст.

Самому писать расхотелось…

Богдан любил Мюнхен, хотя и считал, что баварцы слишком горласты и агрессивны, он быстро установил по фотографии дом, в котором проживал Степан Бандера, – место ему не понравилось: слишком людное, слишком бойкое, правда, в случае чего весьма просто скрыться в толпе. Много учреждений в доме напротив, сплошные фирмы и фирмы, рядом стройка, уже возведены три этажа.

Сначала боевик решил осмотреть сам дом изнутри, открыл подъезд собственным ключом (его специально изготовили для операции), доехал на лифте до третьего этажа и поднялся пешком до этажа шестого, где проживал вождь националистов, скрывшись под фамилией «Бровка», сиявшей на медной пластинке над щелью для почты.

Богдан прикинул, откуда удобнее прыснуть газом (неужели опять ждать недалеко от двери?), но вдруг ему почудились налитые ужасом глаза Ребета, и его затошнило.

Проклятие! Нет, надо стрелять!

Злясь на самого себя, он выскочил на улицу, вытер платком выступивший на лбу холодный пот, перебежал на противоположную сторону и занял место в кафе, откуда хорошо просматривался подъезд бандеровского дома.

Заказал содовой, тошнота постепенно улетучилась, зато фантазия проделывала фортели: то он видел, как Бандера медленно, чуть-чуть покачиваясь, шел к подъезду, выстрел – и голова взрывалась, словно бомба, и осколки летели вокруг, снова выстрел – и из тела Бандеры бил в небо кровавый фонтан…

Боевик расплатился с официантом и перешел в дом с фирмами. Обзор с третьего этажа оставлял желать лучшего, повсюду сновали люди, из двери вдруг вышел расплывчатый толстяк, улыбчиво осведомился:

– Вы кого-нибудь ищете?

– Где тут фирма «Диор»? (Между прочим, любимые духи Инге.)

– «Диор»? Работаю здесь двадцать лет и никогда не слышал… – он с подозрением оглядел незнакомца.

– Значит, мне дали не тот адрес, – вздохнул Богдан и нарочито медленно (не давать же деру из-за подозрительного идиота? Тогда он вообще спятит и позвонит в полицию!) пошел вниз по лестнице, уходил без всякого сожаления, ибо и обзор был плох, и людишки вокруг, судя по толстяку, достаточно гнусные.

Стройка его заинтересовала, рабочих уже не было, место же для стрельбы было просто идеальным: второй этаж, рядом с грудой кирпичей и не надо возиться с окном, стекло, естественно, никто не вставлял, настоящая бойница, специально созданная для стрельбы.

Он уже твердо решил под любым предлогом уклониться от проведения «экса» в подъезде, а провести его именно на этой социалистической стройке, прилег, мысленно взял в руки винтовку, прицелился – бах! – Бандера, маша руками, словно ангел крыльями, легко и изящно взвился в небо.

Хмыкнул от удовольствия, отряхнулся и вышел на улицу, ангельский вид Бандеры настраивал на благодушный лад, и самое главное: не было проклятой мути в груди…

Наставник встретил свое детище прямо в аэропорту и угостил в баре «редебергером», Богдан настроился на детальный отчет о командировке, но шеф только замахал руками:

– Сегодня я тебя трогать не буду, поезжай-ка, браток, к своей Инге. Кстати, когда вы собираетесь расписаться?

Сама доброта, само благоразумие, слава богу, что в системе работают трезвомыслящие люди, а не дундуки, портящие кровь!

– Мы пока еще не решили… – сердце Богдана наполнилось жаром благодарности, значит, ему дали зеленый свет.

На следующее утро Богдан докладывал все варианты «экса», вычертив мелом план улицы и дома на школьной доске, взятой в трофей и наконец нашедшей достойное применение.

– Почему тебе не нравится вариант прямо в подъезде? – допытывался Петровский.

– Там бродит народ… Да и вообще любой посторонний на площадке вызывает подозрение!

– Но в прошлый раз все прошло блестяще! – настаивал Петровский. – Струя почти в упор, стопроцентная гарантия!

– Я еле выбрался из подъезда, видимо, тоже хлебнул газа… И вообще, лучше не пытаться войти в одну реку два раза, – упорствовал Сташинский.

– Такого не может быть, ты же принял специальную превентивную таблетку.

– Как будто вы не знаете этим таблеткам цену!

Яды и прочие химикалии часто подводили, хотя их готовил цвет советской науки. У каждого подопытного кролика свое психическое состояние, некоторых и банкой таблеток не собьешь, а иные и от одного запаха валятся как подкошенные.

Надо стрелять.

– На стройке совершенно спокойно, нет ни души, удобная опора для стрельбы. Идеальный вариант.

– Допустим… – медленно уступал Петровский. – А отход там удобный?

Отход был прост и безупречен: иди в любую сторону, это не душный подъезд с людьми, черт побери! И у лифта могут скопиться, и у двери стоять, и по лестнице бегать…

– Значит, не баллон… Что ты предлагаешь?

– Разборную снайперскую винтовку, потом я ее выброшу, недалеко пруд.

Остановились на немецкой модели, сразу же возникла проблема транспортировки – не тащить же такую дуру, даже разобранную, через границу! Решили, что винтовку с глушителем заложит в тайник надежный агент в Мюнхене.

Еще раз прошлись по режиму дня Бандеры и выбрали для «экса» пятницу: в этот день объект возвращался домой в 6–6.30, отклонения случались крайне редко.

Итак, бесшумный выстрел, объект поражен. А дальше?

Богдан не мыслил всей операции без помощника, циркулировавшего в районе операции на машине, Петровского такой вариант не устраивал: зачем расширять круг участников операции? Разве не известно, что чем больше людей, тем больше риск?

– Но в прошлый раз ты работал без напарника! – гнул свою линию шеф.

– С напарником надежнее. Он ожидает с включенным мотором, и никаких проблем! (И не кружится голова за рулем, и не тошнит – но об этом он промолчал.)

– Может, к тебе целую резидентуру подключить? Никаких напарников! И больше эту тему не поднимаем, хватит!

Петровский побарабанил пальцами по столу, чуть выждал, пока пена спора сама собой не осела, и порадовал приятной новостью: руководство решило отправить его вместе с Инге на Кавказ. Отдохнуть на лучшем курорте. По фальшивым документам. При полной конспирации со стороны Инге (родителям и знакомым – ни слова).

– Медовый месяц! – заключил свою речь Петровский.

На следующий день Сташинский привел на конспиративную квартиру свою будущую половину и оставил наедине с Петровским для конфиденциальной беседы – мужьям присутствовать не полагалось. Инге держалась вежливо и напряженно, что не укрылось от Петровского, впрочем, все это было легко объяснимо.

– Что ж, давайте познакомимся поближе… – Петровский пустил в ход все свое обаяние, словно само солнце излучало свет из-за стола. – Я очень рад, что у вас будет семья. Однако есть один деликатный вопрос. Богдан связан с очень секретной организацией, которая борется с империалистическими силами. Мы помогаем немцам строить социализм, это не так просто. Вы меня понимаете?

– Я не такая глупая, хотя, честно говоря, очень слабо разбираюсь в политике.

– Что значит «слабо»? Вы читаете газеты?

– Иногда.

– Напрасно, там есть много интересного. А что вы вообще читаете? Анну Зегерс? Энценсбергера? Ходите ли вы в Берлинер ансамбль? Любите ли Брехта?

– Я предпочитаю классику… Шиллера, Гете, Томаса Манна.

Петровский, конечно, никого из упомянутых авторов и в руки не брал, однако он всегда тщательно готовился к встречам и прикидывал, каким образом поразить собеседника эрудицией. Это было нетрудно – достаточно поднять последние «Литературную газету» и «Иностранную литературу». Блеснув познаниями в области культуры, Петровский в расплывчатых тонах начал вещать о необходимости строжайшей конспирации, нарушение которой могло бы привести даже к смерти Богдана.

Она возненавидела его сразу и навсегда…

Медовый месяц сначала провели под Москвой, на пышной спецдаче, побывали в Горках, где жил Ильич, не забыли посетить и Оружейную палату, вечерами – Большой, где Богдан, далекий от театра, дремал, приводя в негодование Инге.

Инге столица показалась разбросанной, неуютной и испоганенной новостройками.

– Пойдем в Мавзолей? – предложил он однажды.

– Я не люблю мертвецов…

– Но это же не мертвец, это же сам Ленин! – Богдан возмутился, услышав такой отзыв о великом вожде.

– Я устала, Богдан…

Она действительно устала, правда, не понимала отчего.

После Москвы – гостеприимный Кавказ, сановный коттедж недалеко от Сочи, назойливо-улыбчивая, тайно ненавидевшая прислуга, икра черная, икра красная, белуга, севрюга et cetera, экскурсии по живописным местам и по достижениям советской власти.

– Только после Октябрьской революции трудящиеся получили право не только на труд, но и на отдых, – гордо говорил гид, простирая руку в сторону помпезных статуй и фонтанов. – Каждый год сюда выезжают сотни тысяч простых людей.

И действительно, по Сочи бегали толпы, скучивались в длинные очереди у редких закусочных и ресторанов, задевали друг друга локтями на пляжах.

Инге впервые в жизни увидела море – «приедается все, лишь тебе не дано примелькаться!» – и полюбила его, часто брали лодку и уплывали подальше, там можно было спокойно говорить, не опасаясь подслушивания.

Отдыхали беззаботно, но однажды грянул конфликт.

– Поедем сегодня на винный завод? – предложил Богдан.

– Я устала от достижений социализма, милый…

Сказано было нежно, но затронуло идейную преданность.

– Но они действительно существуют! – загорячился Богдан. – У нас нет ни помещиков, ни капиталистов, у нас все равны… Конечно, мы живем беднее, чем вы или Запад, но это временно, мы все-таки много потеряли во время войны… Не все так просто, Инге, давай говорить начистоту: кто бежит в Западный Берлин? Идеалисты? Хорошие люди? Ничего подобного! Бегут подонки и жулье, бегут потому, что хотят делать деньги. Разве они думают о других? Разве это лучшая часть нации?

Он волновался и размахивал руками.

– Но все равно любая свобода лучше рабства. Хотя бы потому, что свободное общество можно критиковать и улучшать!

Удар в самое сердце. Он сам частенько об этом думал.

Поругались, затем помирились.

Москва – Берлин, там тренировки на стрельбище, проработка всех вариантов операции.

Наконец час настал.

– Если что случится, Богдан, ты должен вести себя как мужчина, – напутствовал Петровский, сдвинув брови и пронзительно глядя в глаза своему подопечному.

Захват боевика с поличным исключался: на этот случай имелся перстень с ядом, штука полезная, даже сам шеф фашистской разведки Вальтер Шелленберг вставлял себе зуб с цианистым калием перед рискованной операцией.

– Все будет в порядке, мы всегда с тобой, Богдан. В случае чего мы позаботимся и об Инге, – успокоил его куратор и крепко обнял на прощание. – Ни пуха ни пера!

– К черту! – по традиции отозвался Сташинский.

В Мюнхен прибыл в полдень, нашел машину, специально арендованную для него агентом, сразу же вынул из тайника винтовку, в 5.30 вечера запарковался недалеко от стройки, быстро прошел к недостроенной стене, раскрыл атташе-кейс и собрал винтовку. Баллончик со смертельным газом прихватил с собой – мало ли что?

Все дышало покоем, вокруг ничего не изменилось, лишь дом увеличился на два этажа и исчезли кирпичи у бойницы.

Сбросил куртку, положил ее на пол и залег с винтовкой, чуть выставив ствол из окна. Мешали мухи и особенно волосатый шмель, круживший над головой, словно над бочкой меда, шмель гудел и мешал сосредоточиться, шмель ныл и ныл, проклятое надоедливое насекомое!

Бандера все не появлялся, хотя часы уже показывали 6.10, неужели именно в этот день он надумал пойти в кино или поразвлечься в ресторане с друзьями? Шмель ревел, как корова, Богдан попытался прибить его газетой, но тот ловко взмыл вверх и снова пошел на снижение, дразня боевика.

В разгар битвы со шмелем и подъехала машина, Бандера вышел и медленно пошел к подъезду, взять его на мушку не составляло никакого труда, палец мягко нажимал на курок… и тут раздался громкий визгливый лай!

Винтовка дернулась и глухо выпалила метра на три выше головы Бандеры, а он сам преспокойно скрылся в подъезде.

Гнусная кривоногая такса, как она сюда попала?

– Молли! Где ты, миленькая? – послышался дребезжащий голос.

Сташинский метнулся в сторону, боясь попасться на глаза, Молли еще вяло полаяла и сбежала вниз к хозяйке.

Неожиданно послышались звуки сирены, но полиция проехала мимо. Он выскочил из укрытия, добрался до автомобиля, доехал до пруда и выбросил оружие, затем оставил машину, взял такси и поехал на аэродром. Трясло, словно он только что своими руками задушил человека, боялся потерять сознание, голова горела, мутило, но, к счастью, не рвало. Что-то случилось, что-то лопнуло внутри…

Самолет прибыл в Берлин поздно ночью, Инге спала, он начал тихо раздеваться, но зацепился за стул.

Проснулась и зажгла свет.

– Богдан, что с тобой? Что с тобой?! – от ее крика у него сжалось сердце.

– Что такое?

– Ты белый как полотно.

Он взглянул в зеркало и увидел бледное до белизны лицо, синеватые губы, глаза, торчавшие, как прозрачные фонари.

– Что случилось, Богдан?

– Я не могу рассказать.

Она заплакала, это доконало его, он тоже заплакал, неумело, словно тихо смеясь, заплакал и рассказал ей все: и о том, что он профессиональный убийца, и о том, как он убил Ребета и до сих пор видит его страшные глаза, и о рвоте, и о выстреле в Бандеру, и даже о таксе и ее хозяйке, из-за которых он промазал по цели.

– Богдан, это ужасно! Надо что-то делать. Ты что? Хочешь гореть вечным пламенем в аду? Ты сойдешь с ума, и я сойду с ума тоже.

– Но что я могу сделать? Уже поздно.

– Нужно уехать, разорвать с ними.

– Куда? Куда?

– Как – куда? На Запад.

– Ты понимаешь, что говоришь? Меня там тут же посадят за решетку. А если не посадят, то наши найдут через несколько дней и прикончат, как собаку.

На следующий день Богдан связался с Петровским, ожидая страшного нагоняя, однако куратор спокойно выслушал его рассказ, сумев не показать своего недовольства, наоборот, дружески похлопал по плечу, ободрил, успокоил.

– Я же тебе говорил, что надежнее работать в подъезде… Уже есть положительный опыт, зачем мудрить?

– Не лежит у меня душа…

– Превозмоги, наступи на горло собственной песне, как учил Маяковский. И вообще душа – это понятие абстрактное, тем более в нашей профессии. Времени у нас в обрез, политбюро уже давно приняло решение об «эксе», если затянем – с нас снимут штаны.

Снова вылетел в Мюнхен…

В тот же день начальник сыска Голованов положил перед Петровским стопку документов.

– У меня времени нет на твои бумажки.

– Это записи беседы Сташинского с женою. Только что обработали…

Прочитал и охнул: криминал, причем неоспоримый. Все рассказать и о себе, и о своих «эксах» – это же грубое разглашение государственной тайны! И достанется за это прежде всего куратору и наставнику, прошляпившему потенциального предателя. Почему прошляпившего? Он ведь сам сигнализировал Густову об этой проклятущей немке, разве он не выступал резко против брака? М-да, но никаких бумаг на этот счет не осталось, состоялся лишь обмен мнениями с генералом, который, естественно, сразу же отречется от своих слов и все взвалит на своего подчиненного.

Потянулся к телефону «ВЧ», набрал московский телефон генерала и детально рассказал о прегрешениях боевика, предложив срочно его отозвать.

Однако Петровский не знал закулисья в большой политике. Когда дело стоит на контроле в политбюро, то отзывать главного персонажа похоже на порку самой себя унтер-офицерской вдовой.

Довести «экс» до логического конца. Если выгорит, поощрить исполнителя, а затем под благовидным предлогом отправить подальше в провинцию, возможно, даже на Украину.

– А эту дамочку возьмите на особый контроль. Регулярно докладывайте. На вас возлагается персональная ответственность, – заключил Густов…

Прибыв в Мюнхен, Сташинский заметался.

Что делать? Прямо прийти к западным немцам и американцам, отдать оружие со смертоносным газом и все рассказать? Поверят ли ему? Или решат, что провокатор? Что потом? Потом придется работать на врагов, имитировать неудачное покушение на Бандеру, вернуться в Берлин к Инге. А дальше? Дальше – готовить побег на Запад всей семьей. Но как? Вот-вот в городе построят стену, сделают за одну ночь, он сам читал секретный документ о необходимости оградить страну социализма от разрушительного воздействия западногерманских спекулянтов, скупающих дешевые вещи в ГДР, а затем перепродающих их на своем капиталистическом рынке. Опасно, рискованно.

Нет! Он не станет предателем, но и убивать Бандеру не будет: вернется в Берлин, доложит, что Бандера опоздал, а торчать и ждать его в подъезде было рискованно. Что дальше? Несомненно, задумают новый «экс» – ведь решение принято на самом верху. А что, если заручиться поддержкой самого Бандеры? Гениальная идея, однако как это сделать?

В 17.30 Сташинский уселся в кафе напротив дома Бандеры, заказал бокал рейнского, вино леденило зубы до боли.

Баллончик с газом мирно покоился в кармане, он думал об Инге и о том, как они счастливо переберутся в какой-нибудь американский городок, сменят фамилию и начнут новую жизнь. Смотрел на подъезд, потягивал винцо, думал о своем и очнулся, лишь увидев автомобиль. Дверца отворилась, оттуда медленно выполз сам хозяин, за ним – телохранители, все, дружески улыбаясь, распрощались, охрана уселась обратно, автомобиль газанул и укатил, а Бандера вошел в подъезд.

Время было упущено, Богдан вбежал в подъезд, помчался вверх по ступеням и неожиданно чуть не врезался в Бандеру, перебиравшего связку ключей у входа в квартиру.

– Господин Бандера… меня послали… убить вас! – Сташинский говорил нервно и протягивал своей жертве баллон.

И тут случилось ужасное: Бандера вдруг закричал истошным голосом и вырвал из кармана «вальтер». Все произошло в считаные доли секунды, черное дуло пистолета взметнулось вверх, на уровень глаз Богдана, и тому ничего не оставалось, как пустить газ. Мелкие частицы брызгами заплясали над верхней губой Бандеры, прямо у носа, Сташинский инстинктивно отпрянул подальше, а вождь националистов безмолвно рухнул наземь.

Ноги сами несли его куда-то в сторону, и совсем не к оставленной машине, он бежал и бежал, как загнанный зверь, бросив на ходу баллончик в пруд, он бежал и не мог передохнуть, он бежал, пока не почувствовал, что сейчас потеряет сознание и умрет.

Рухнул на газон в небольшом сквере, пролежал несколько минут, потом собрался с мыслями, привел себя в порядок, схватил на дороге такси и поехал на аэродром.

Берлин встретил его ярким солнцем, словно празднуя победу, Богдан еле-еле добрался до дома и упал в постель, не сказав Инге ни слова.

К вечеру превозмог себя и позвонил Петровскому, тот уже все знал: западногерманские газеты затрубили о гибели украинского вождя, причем, в отличие от случая с Ребетом, власти произвели вскрытие и обнаружили следы яда. Никто не сомневался, что произошло убийство, одни писали, что это дело рук КГБ, другие приписывали акцию западногерманской разведке, третьи видели причину во внутренних разборках в ОУН.

Снова Москва, высочайшие объятия, новый орден, блестящая карьера впереди.

Но Густов твердо решил расстроить опасный брак и не отпускал прославленного боевика в Берлин, где Инге ожидала ребенка.

– Тут тебе нужно много поработать, перед тобою открываются большие перспективы. Ты зачислен на курсы усовершенствования, я планирую передать тебе в подчинение несколько молодых ребят для подготовки по нашей линии.

Тем временем Инге разрешилась от бремени, родился маленький Конрад, но увидеть дитя счастливому отцу не разрешали: получена, мол, сверхсекретная информация об активном поиске националистами убийцы своего вождя, и среди прочих имен фигурирует Сташинский. Хитроумный тезис придумал лично Густов, в его голове роились и другие смелые идеи, достойные специалиста по депортации народов: тайно вывезти Инге с сыном в Сибирь и поселить под контролем органов, а все это дело приписать козням западногерманской разведки.

Вообще творческого начала генерал не был лишен:

– Я не хотел тебе говорить… но у нас имеется информация о том, что твоя Инге связана с БНД… сейчас мы перепроверяем эти сведения… – Еще один блестящий ход.

– Что же делать? – Богдан был потрясен, хотя чувствовал сердцем, что все это ложь.

А не послать ли Сташинского в Латинскую Америку для легализации, думал генерал. Подобрать ему в партнеры умопомрачительную красавицу, которой Инге в подметки не годится… А не еврейка ли Инге? Жаль, что почил Отец Родной и не довел до конца дело врачей…

Сташинский мучился в Москве, и вдруг звонок из Берлина.

– Богдан, милый, Конрад тяжело болен, у него пневмония. – Инге захлебывалась от слез. – Приезжай!

Самая гуманная в мире организация дрогнула, узнав об этой вести: не пустить отца к умирающему ребенку – это чрезвычайное происшествие, оно не вписывалось в моральный кодекс строителя коммунизма, решили дать зеленый свет, но взять всю семью под плотный контроль.

Судьба не щадила Сташинского: в день его прибытия ребенок умер. За что? Почему так сурова к нему судьба? – думал он. – Неужели это плата за трупы тех двоих? И это не конец, никто не знает, какая кара уготована впереди…

Молча возвращались из морга, через день планировались похороны. Наружка нудно тянулась сзади.

– На днях построят стену. Так что теперь на Запад просто не убежишь… – сказала она и посмотрела на него, изогнув бровь.

Он молча шел, засунув в карманы руки, он думал о том же и обнял ее.

– Давай уйдем сегодня, выйдем через черный ход, который они не знают, – сказала она тихо. – Мне известны здесь все закоулки, я же провела тут всю жизнь.

– А как же похороны?

– Его похоронят родители. Богдан, неужели ты не понимаешь, что нас арестуют? Посмотри на этих бандитов сзади нас, вокруг нашего дома! Арестуют сразу же после похорон!

В тот же вечер они ловко обманули наружное наблюдение и выскользнули в Западный Берлин.

Полиция, услышав чистосердечные признания Сташинского, засуетилась в панике и тут же передала чету американской разведке. Но и там ему не поверили, решили, что либо сумасшедший, либо провокатор, отправили на военную базу близ Франкфурта, подвергли допросам на детекторе лжи и медобследованиям.

Где вещественные доказательства? На слово верить нельзя, по миру бродит масса психов, утверждавших, что совершили убийство.

И тут удача: полиция неожиданно наткнулась на свидетелей, которые видели, как Сташинский бежал со стройки и как бросал оружие в пруд.

Вскоре водолазы обнаружили и винтовку, и баллончик – все стало на свое место.

Состоялся суд, процесс гремел на весь мир, показания боевика перепечатывали все газеты, считавшие главным подсудимым в этом деле вездесущий КГБ. Напрасно Густов и компания пустили слух, что Бандера убит по заданию западногерманской разведки, которой надоел вышедший из-под контроля агент, ничего из этого не вышло, и генерала с позором выгнали из любимых органов, не принимая во внимание его заслуг перед Родиной. Петровского тоже выставили и лишили пенсии, хотя он бегал по инстанциям, доказывая, что никогда не доверял Сташинскому и пал жертвой интриг.

Главный герой получил на суде восемь лет тюрьмы, отсидел в прекрасных условиях лишь один год, затем получил амнистию и вместе с Инге словно исчез с лица земли. Говорили, что оба сделали пластическую операцию и мирно поселились в Калифорнии в купленном ЦРУ особняке прямо на берегу океана.

Председателю КГБ крепко врезали на политбюро за потерю бдительности и неспособность выращивать преданные и надежные кадры, возмущенный Хрущев прямо заявил, что от терактов нет никакого проку, ибо их исполнители – слабаки и дерьмо. И вообще «мокрые дела» за границей бросают тень на международное коммунистическое движение и компрометируют великую идею. Так что пусть органы стреляют у себя дома, где все шито-крыто, отныне на закордонный террор наложено табу.