Текст книги "Путь Горыныча. Авторизованная биография Гарика Сукачева"

Четвертая серия
Мимо армии и колонии

Какой-то народ, видимо, понимал «Закат…» и принимал Гарика в качестве солиста, ибо концерты группа давала. «Я регулярно устраивал наши выступления в подшефных заводу школах, – поясняет Кузин. – На выпускных тоже играли, и весьма успешно. Получали за вечер рублей шестьдесят. Тут же все пропивали. Вернее, почти все. Иногда на что-то копили, на гитарные усилители, например…»

Запись «закатного» альбома, заработок на школьных дискотеках, попойки с товарищами по рок-н-роллу, тусовки в студенческих общагах (хотя сам Игорь студентом не стал) – это все происходило с Сукачевым в то время, когда он должен был бы считать «сто дней до приказа», отдавать салагам свою порцию сливочного масла в солдатской столовой и ждать «дембеля». Но хитрый Гарик увернулся от такого счастья. Полезно для себя и удручающе для папы.

«Отец очень хотел, чтобы я в армии отслужил. Но я сделал все, чтобы этого не произошло. Все мои тушинские сверстники туда ушли, а я откосил. И никто мне особо в этом не содействовал. Сам знал, что нужно делать. Я понимал, если окажусь в армии – отстану от тех ребят, с которыми общаюсь. Все, кто уже в андеграунде, за два года рванут вперед, а я – не рвану. Кроме того, я видел людей, которые оттуда возвращались. В основном тех, кто жил в моем дворе. Среди них было много довольно тупых персонажей, и после армии они выглядели еще тупее. Умным никто не вернулся. Да еще все эти рассказы о дедовщине и т. п. Моему близкому в ту пору другу, абсолютно прогрессивному парню, не удалось закосить. Перед московской Олимпиадой ряд «броневых» статей сняли. С плоскостопием стали брать, с плохим зрением, с пороком сердца. У Ваньки Охлобыстина в «ДМБ» это весело описано. Помнишь, отряд «Альпийские тетерева»? Вот таких «альпийских тетеревов» призывали. И мой приятель из очень приличной семьи, интеллигентнейший, образованный, загремел в эту армию. Там его просто искалечили. Он потом почти полгода лежал в больнице. Чудом остался жив. Его «деды» били табуретками. За то, что он из Москвы, и за то, что интеллигент. Он писал мне оттуда письма. И другие друзья писали. Они у меня сохранились. Все рассказывали подобные истории. А я им в ответ описывал, что интересного в Москве, какие концерты, что читают и т. п. Сейчас любопытно перечитывать. Буквально недавно, перед пресс-конференцией по поводу презентации антологии «Бригады С», я эти письма нашел.

Так что ни в какую армию я не собирался. Еще учти мой характер. Я понимал, что там не выживу. Может, и ошибочно так считал. Но я был среди ребят, которые отчаянно косили. В нашей среде так поступали десять из десяти. И это не было связано стопроцентно с пацифизмом. Да, мы говорили, что являемся пацифистами, и, наверное, даже в это верили. Но на самом деле нами двигал прежде всего страх и нежелание подчиняться. Когда и так живешь в стране подчинения, то уж в сапогах, равняйсь-смирно – это совсем кошмар. Армия – квинтэссенция несвободы. Нам и в повседневной жизни, по сути, постоянно что-то приказывали, и приходилось вести двойную жизнь, дабы уклониться от этого прессинга. А в армии… Тебя фактически в тюрьму сажают ни за что, и с тобой сделать могут все, что угодно. Наверное, кто-то сейчас возразит: все обстояло иначе. Но все было именно так. И это было массово. А в компаниях, где говорили, кто в армии не служил – тот не мужик, я не находился. Это люди совсем не моего круга».

Для москвичей, чья юность и молодость выпали на 1970–1980-е, особым, в каком-то смысле даже волшебным событием стала летняя Олимпиада-80. Бойкотированная многими ведущими странами мира (из-за вторжения советских войск в Афганистан), перегруженная бредовой пропагандой (помню, как в нашей школе от каждого ученика требовали подписанную родителями справку, куда он уедет из Москвы на время Олимпийских игр. Оставаться в столице категорически не рекомендовалось, ибо коварные враги социализма готовят разные диверсии и подлянки. Например, вы можете найти на улицу жвачку, а в ней окажется лезвие бритвы, или увидите какой-то бесхозный мячик во дворе, а он у вас в руках взорвется и т. п. (так объясняли учителя), мобилизовавшая всю страну планетарная спортивная акция стала первым «аттракционом» недоступных для простых советских граждан атрибутов манящего западного мира.

Москва вообще тогда была не похожа на себя. По-настоящему европейским городом она, конечно, не стала и в те две олимпийские недели, но от «совка» слегка убежала. В магазинах на время появилось то, чего никогда прежде не было. Например, «Фанта», финский сервелат в целлофане, нарезанный кусочками, финские же мини-коробочки с джемами, соки в маленьких упаковках с трубочками и т. п. Впрочем, продуктовое разнообразие при всей его новизне казалось не главным. Интереснее были вычищенные и сравнительно немноголюдные улицы, по которым бродили различные иностранцы в ярких одеждах с флажками и символикой своих стран, атмосфера некоторой свободы и единения с миром. Из такой Москвы отправляться куда-то за 101-й километр и далее в отечественную глубинку совсем не хотелось. Правда, некоторых об их желаниях и не спрашивали. Сукачев был как раз из этой категории, и покатил бы он куда-нибудь на периферию, но ему опять привычно повезло. «Тогда всех, у кого имелись серьезные приводы в милицию, кто «ходил под статьей», отправляли из Москвы куда подальше. Я был в таком списке, несмотря на то что участвовал в олимпийском строительстве. Проник в комсомольский стройотряд (хотя комсомольцем не был) от Тушинского райкома комсомола. Мы строили тот самый концертный зал в Олимпийской деревне. Клево было. Работали, конечно, на уровне «подай-принеси», мы ж не специалисты. Но тогда все стремились поучаствовать в таком деле. Как я туда попал, уже и не вспомню. Думаю, пришел в этот райком с наглой рожей и, как всегда, всех наебал. Однако буквально накануне Олимпиады мне все равно пришла повестка из 104-го отделения милиции. Я туда явился, и меня закрыли. Пояснили, что есть указание – неблагонадежных элементов на время открытия Игр изолировать. А я же постоянно в ментуру попадал: по пьяни, за драки, еще какие-то выходки. В общем, переночевал в отделении. Там я себя всегда королем чувствовал. Ложился на полку возле окна, где у решетки папиросные «бычки» были. Отгонял от этого места всяких алкашей-сокамерников. Короче, использовал собственный опыт.

А наутро меня вызвал какой-то местный начальник и сказал: «Я тебя сейчас отпускаю, но в течение двух недель ты должен ежедневно приходить сюда утром, перед пересменкой и разводом и мыть второй этаж отделения». И еще предупредил: «Сунешься во время Олимпиады в центр города – пеняй на себя. Если тебя повяжут, мы тебе оформим побег, а по совокупности всех твоих деяний загремишь в колонию года на три. Выпускаю тебя под свою ответственность». Хороший, в общем, мужик был».

А «повязать» тогда могли легко. Казалось, что к Олимпиаде в Москву согнали все советскую милицию (и не только милицию). Блок-посты стояли на каждом въезде в город у МКАД, машины с немосковскими номерами тормозили сразу, человеку без столичной прописки стать «гостем Олимпиады» тоже было проблематично, по улицам тут и там сновали милицейские патрули в белых рубашках и еще какие-то странные группы товарищей. «Да, ходили же кроме ментов еще и дружинники, и гэбэшники, переодетые в штатское. Но они просто вычислялись – все в одинаковых кепочках и бумажных куртках с олимпийским Мишкой. Были еще некие курсанты – тоже в мудацких кепках и спортивных трико…»

Полагаясь на свой опыт и удачливость, Гарик проигнорировал предупреждение «хорошего мужика» из милицейского отделения. Пришел домой, переоделся и тут же «рванул в центр» вместе с Ольгой, которую «всюду старался таскать с собой». Вечером на Пушкинской площади они познакомились с «ребятами из Германии и отправились с ними в «клуб дружбы». В олимпийские дни некоторые западные посольства открывали такие места прежде всего для своих соотечественников, приехавших в Москву. «Мы пили там немецкое пиво и общались, как могли. Чуваки, дежурившие на входе в клуб, думали, что я иностранец, и спокойно нас пропускали. Бундесам еще давали проходки на какие-то интересные олимпийские мероприятия. Туда мы не ходили, а в бар заглядывали регулярно. По утрам я мыл полы в тушинской ментуре, а вечером – пил пиво с немцами».

Кстати, в то лето двадцатилетний уборщик с международными контактами Сукачев находился на каникулах. В 1978-м его отчислили с последнего курса техникума, он «год отработал на заводе, а потом восстановился на тот же выпускной курс и осенью должен был опять идти учиться». Завершение учебы дополнило его контрастный жизненный опыт общением с женщинами-убийцами. «Дипломную практику я проходил на железной дороге в бригаде путейцев, состоявшей из женщин-зэчек. Бабы с изломанными судьбами. И тут я – молодой, губастый парень с хлопающими глазами очарованного странника. Сопляк, короче. Они в меня влюбились. Их было человек семь. А я, типа, бригадир. Хотя, конечно, главной у них была – паханша-рецидивистка. Дважды сидела за убийства, людей зарезала. И вот, как получка или аванс – между ними такие разборки происходили, драки, чуть ли не поножовщина в общаге. Я это знал и видел, как они бухали в такие дни. Горы пустых флаконов из-под «Розовой воды», «Тройного» одеколона валялись у платформ «Дмитровская», «Красный балтиец».

Так что я – стопроцентный маргинал, в классическом понимании этого слова. Не в уничижительном, как теперь, смысле – недалекий пэтэушник, а человек, способный находиться в любых социальных слоях, контактировать с ними и что-то приобретать от такого общения».

Пятая серия
Появление Сталкера

Однако визиты в милицейский «обезьянник» или инженерная практика в обществе «оранжевых баб, забивающих костыли» (как пел когда-то Юрий Шевчук), безусловно, не являлись для Сукачева самостоятельным выбором и необходимой «школой жизни». Он лишь вписывался в возникавшие обстоятельства и проходил сквозь них, как сквозь Тушинский район, следуя туда, где ему действительно хотелось быть. С появлением «Заката солнца вручную» на некоторое время основной «точкой» для Гарика стал упоминавшийся выше заводской клуб, где рулил Паша Кузин. Тем более что однажды там поселился странный молодой человек по прозвищу Сталкер, сегодня именующий себя Магоменом Тартаровичем Индиктионом. «Он был нашим ровесником, хиппарем, здорово рисовал, стихи сочинял и вообще сильно на нас повлиял», – считает Сукачев. «Сталкер – сын подруги моей мамы. Знаю его почти с пеленок, – говорит Кузин. – Когда знакомил его с «Закатом…», он был длинноволосый и худой, как палка. Я ребятам сказал, что какое-то время он здесь, на нашей «базе», поживет. Поначалу им это не понравилось. Но постепенно все сдружились. Сталкер постоянно присутствовал на наших репетициях. Вскоре многие его тексты вошли в наш репертуар». Гарик, кстати, был такому соавтору только рад. По его собственному признанию, в качестве своих текстов он тогда еще «сомневался и порой их стеснялся». Настоящее имя Сталкера – Александр Олейник, и в начале 1980-х группе пригодились не только его стихи, но и участие в концертах. Был момент, когда Сталкер делал на сцене примерно то же, что другой хиппарь и его тезка – Александр «Фагот» Бутузов с «Машиной времени» в программе «Маленький принц», – читал стихи между песнями. То есть «играл поэта». В тот период у некоторых московских (и не только) команд появилась тяга к театрализации своих программ. «Закат…» эту тенденцию подхватил. Точнее, уже не «Закат…», а «Постскриптум», или «P.S.». Новое название группы придумал как раз Сталкер.

«У нас музыка тогда изменилась, тексты стали посерьезнее, – рассказывает Кузин. – На клавиши пришел Жора Джаноев – музыкант другого уровня. Он заменил Пашу Казина, который женился и от нас ушел. И гитарист вслед за ним тоже ушел, рыбалкой сильно увлекся. Ну, на фоне стольких перемен мы решили и название сменить. Сталкер предложил – «P.S. рок-бэнд». Нам подошло».

Наиболее памятный концерт, по версии Кузина, «Постскриптум» сыграл в первой половине 1980-го на западной окраине столицы – в Троице-Лыково. «Там в чистом поле небольшой клуб стоял, мест на 250. Мы туда предварительно съездили, договорились с директором о выступлении, дату согласовали. Вроде все ничего, только пианино там оказалось плохое. Решили привезти из нашего клуба. С четвертого этажа его стаскивали и туда же потом затаскивали. Я под такой выезд автобус нашел. Натурально снял рейсовый автобус, и мы на нем поехали со всеми инструментами. Билеты тоже я печатал. Могли, конечно, «запалить» с этим предпринимательством. Но раздавали-распродавали в основном по знакомым. «Стукачков» не попадалось. Особенно много я у себя в НИИ распространил. А там почти одна молодежь была – все, как и я, от армии скрывались. В общем, аншлаг собрали. Хиппарей много пришло. Я, к слову, через четверть века в поезде встретил мужика, который рассказал, что был на том нашем концерте.

Мы настоящее шоу устроили. Со своим светом. Я сам паял лампочки какие-то, фильтры разные с помощью мамы добывал. Она работала в типографии «Молодая гвардия» и приносила оттуда всякие разноцветные прозрачные бумажки. Выступали со Сталкером. Как раз тогда он, кажется, был одет в странную белую рубаху и штаны, которые ему в психушке выдали, когда он там лежал. Каждая его поэтическая вставка заранее репетировалась. Получилась литературно-музыкальная нон-стоп композиция. Я даже запомнил один номер. Сталкер читал: «Я поэт, и пока я не спился, извините меня, Саласпилсы. Пока сердце грохочет и стынет, за молчанье простите, Хатыни. Ваши беды во мне негасимы, сам подобием стал Хиросимы…», после чего начиналось нечто типа органного вступления со страшными звуками синтезатора… В глубине сцены, как в большинстве советских ДК, висел киноэкран в мелкую дырочку. У меня все детство в доме отдыха прошло, и я такие экраны хорошо знал. Пришла идея – посадить за него Сталкера с микрофоном, поставить перед ним стол с горящей свечой, и, когда свет в зале выключили – на экране появился сталкеровский силуэт, декламирующий стихи. В общем, визуально-драматическая часть у нас получилась. А со звуком вышла полная ерунда. Барабаны, например, даже не подзвучивались». Кроме того, что доставала «Постскриптуму» для самодельной светоустановки Пашина мама, некоторые профессиональные технические аксессуары группа приобрела у хваткого директора «Машины времени» Ованеса Мелика-Пашаева. Пересечение «МВ» и «Постскриптума» получилось сколь странным, столь и значимым для молодых музыкантов. Во всяком случае, для Сукачева. Где-то в 1987-м, уже будучи лидером «Бригады С», Гарик признавался, как в пятнадцатилетнем возрасте впервые услышал Андрея Макаревича на магнитофоне и «был поражен и раздавлен». А вскоре он побывал и на концерте «Машины».

«Это был рок, причем очень эмоциональный и заставляющий задуматься… Ведь рок – это не столько музыка, сколько тексты, а у него они настолько сильны, что вряд ли кому-то удастся достигнуть его уровня… Потом я ходил на все репетиции «Машины времени» и каждый день учился – учился работоспособности, учился заниматься музыкой, отдавая этому делу все свои силы… Уже играя в «Постскриптуме», я понимал, что их уровень для нас недосягаем…» Рассмотреть вблизи впечатливших его «машинистов» Гарик сумел как раз в пору первых сейшенов «P.S.». Его «учителя» фактически сами к нему пришли. Точнее, пришли они, как когда-то и Сукачев, к завклубом П. Кузину, которому опять позвонили из заводского комитета комсомола и сообщили, что на сей раз уже какой-то известной, а не начинающей группе негде репетировать. Паля подумал: «Ну, «Машина времени» это быть не может, а другие мне в клубе на фиг не нужны». Но на всякий случай попросил уточнить название коллектива. «Когда сказали, что речь именно о «Машине», у меня чуть ноги не подкосились. Представляешь, как это тогда звучало!» У «МВ», еще не вписавшейся в структуру Росконцерта, в тот период действительно положение было странное. Наибольшие проблемы и с выступлениями, и с репетиционными точками возникали именно в родной Москве. Выбирать «машинистам» особо не приходилось. Хватались за любую возможность где-то обосноваться.

«На следующее утро после этого звонка ко мне приехали Макаревич с Валерой Ефремовым. У него уже автомобиль собственный был! – рассказывает Кузин. – Они посмотрели, где им аппарат свой поставить, оценили условия для репетиций и согласились к нам перебраться.

Я тут же своих ребят обзвонил, сообщил, что завтрашняя репетиция отменяется. Гарик спросил: «А чего так? – «Машина времени» тут у нас будет играть» – «Да, не пизди!» – «Не веришь, подъезжай, посмотришь». На следующий день все как штык раньше положенного времени приехали. На свою репетицию так точно ни разу не собирались. А тут – выходной, и все приперлись – поглазеть, как «Машина» репетирует. Сукачев вел себя, словно школьник, сейчас представить сложно, что он таким был. Все толкал меня в бок: «Паля, смотри, «Стратокастер»…» Конечно, мы тогда наладили с «машинистами» общение. Они даже в нашем клубе бесплатный концерт сыграли…»

Несмотря на активную деятельность, собственную группу и такие привлекательные опции («Машина» на заводе на халяву поет!), в конце 1980-го Пашу из клуба вытеснили. «После Олимпиады я еще какое-то время умудрялся по совместительству работать и в НИИ, и в клубе, а потом пришлось съезжать, – поясняет Кузин. – Председатель завкома сменился, стал своего человека в завклубом продвигать, меня подсиживать начали. В один прекрасный день мы наняли машину и вывезли на ней с «базы» всю аппаратуру ко мне домой. Дочке моей некоторое время пришлось жить в комнате, до потолка заставленной нашей техникой, колонками всякими, большую часть которых я сам и пилил. А с барабанами так поступил: оставил в клубе только их облицовку, сделал фактически муляж. А сами барабаны забрал. Потом самостоятельно соорудил себе две классные ударные установки…»

Шестая серия
Сталин и Капельник

Покинув завод имени Александра Матросова, «Постскриптум» временно оккупировал кузинскую квартиру, где периодически репетировал вечерами, пока Павел не наладил контакт с руководством ДК «Мосэнерготехпром» в Бескудниково, куда группа и отправилась. На новой точке «P.S.» соорудили свой единственный альбом «Не унывай!» (1982), в который перекочевала тема «Нью-Йорк» из альбома «Заката…» трехлетней давности. Остальные композиции четко отражали все, что впитывали Сукачев и сотоварищи в минувшие несколько лет: от программ Осмоловского на «Голосе Америки», к которым добавилась передача Севы Новгородцева на Би-би-си, до «Машины времени», ненадолго разделившей с «Постскриптумом» репетиционный кров.

В заглавной теме «Не унывай!» помимо «машинистского» настроения одни только клавишные партии (где условного Подгородецкого слышалось больше, чем условного Лорда) подчеркивали, что творчество «МВ» ребятам из «Постскриптума» глубоко знакомо. Это подтверждала и песня «Для тебя». А, допустим, «Неженка» говорила о том, что группе по-прежнему близки «цеппелины» и прочая хард-рок классика, хотя на дворе уже эра пост-панка и нью-вэйв, а в спорах на кухне у Кузина «постскриптумовцы» рассуждали о том, как важно начать играть что-то передовое.

Гарик тогда все «мотал на ус», но думал о своем, что отчасти и предопределило его скорый «развод» с Палей и другими компаньонами. «Машина времени», конечно, колоссальное влияние оказала на всю страну и на меня в том числе. Первая группа, которая играла на русском языке именно рок-музыку. Но самому мне хотелось пойти другим путем. Я думал: мы – следующее поколение. И нужно сделать то, чего до меня не было, пусть даже раньше уже было все. Мой нигилизм отрицал все предыдущее, хотя я опирался на традицию. То, что тогда звучало повсюду, мне казалось устаревшим. «Лед Зеппелин» в первой половине 80-х стал для меня говном, поскольку появилось слово «панк» и хотелось узнать, что это такое. А большинство музыкантов вокруг меня продолжали расчесывать хаера и играть хард-рок. Я сам до 1982 года носил длинные волосы. В воздухе витали новые тенденции, а народ еще в клешах гулял. Но я четко понимал – то десятилетие (семидесятые) прошло. И мне было важно, что я умею отличить зерна от плевел, где новаторство, а где – пустота. Мой вкус сформировался и за семь лет учебы в музыкальной школе, и в общении с передовыми андеграундными ребятами».

Что касается музыкальной школы, то в 1989-м, когда Гарик уже раздавал интервью всесоюзным молодежным газетам, он рассказывал так: «…моим любимым предметом была музлитература. У нас был очень хороший преподаватель – она научила меня любить музыку… Очень люблю Стравинского. Мне близок Гершвин. Его джаз, его исполнение даже для сегодняшнего дня необычайно интересно. Люблю и помню его мелодии. Очень люблю этюды Паганини. Когда был жив Леонид Коган, его исполнение Паганини буквально все переворачивало во мне. В детстве с удовольствием слушал Бетховена…»

С классикой и джазом – понятно. Но странно, что никто в тот период (уж знакомые хиппы-то могли) не познакомил Сукачева с определенной частью той культуры (или скорее – контркультуры), к которой Игорь, кажется, подсознательно стремился. По крайней мере, она могла его заинтересовать, соприкоснись он с ней своевременно. Скажем, про Энди Уорхола и все, что крутилось вокруг его «Фабрики», про Velvet Underground или Тимоти Лири Гарик «тогда вообще ничего не знал». А если бы узнал? Интересно, куда повернулись бы (и повернулись ли?) его музыкальные интересы? С другой стороны, к началу 1980-х в сукачевской системе координат все перечисленные имена уже тоже могли считаться отголоском минувших десятилетий, и ему было не до них.

Зато в свои 21–22 года Игорь помимо Стравинского, Паганини, харда, панка и Владимира Высоцкого (вот уж кто не только песнями, но и рисунком своей жизни впечатлил его навсегда) активно штудировал ключевую для советской интеллигенции самиздатовскую литературу, попадавшую к нему благодаря все тем же «центровым» знакомым.

«Самой культовой в андеграундной среде тогда была поэма Венички Ерофеева «Москва-Петушки». Ею все восхищались, а меня она, откровенно говоря, ужаснула. Хотя, конечно, произведение офигенное. Но в нем же квинтэссенция абстинентного синдрома. Я его с тех пор не перечитывал. И приколов там не видел, ни в «Слезе комсомолки», ни в прочих коктейлях, ни в диалогах и авторской иронии. Подобный ад я наблюдал рядом с собой, сам был его частью. «Москва-Петушки» в чем-то и обо мне. Я знал и общался с людьми, пившими лосьон, хотя у них был неплохой достаток. Они могли позволить себе коньяк, но пили то, к чему привыкли, поскольку отсидели по десять-двенадцать лет… И я ужасался, что у людей такая привычка.

И еще я понимал, что Веничка не доедет ни к какой девушке «с косой до попы», да, по сути, он никуда и не едет. И девушки-то этой нет на самом деле. Он просто путешествует внутри себя, по кругу – сожженный человек, приближающийся к смерти.

Но я старался тогда по минимуму делиться своими восприятиями и мнениями.

Всегда оставался сам по себе и ни к кому не лез с разговорами о книгах и прочем. По-моему, мне было достаточно того, что многие меня принимали за пэтэушника, психа, какого-то пролетария. Возможно, я этим даже пользовался, извлекал определенную выгоду. Так мне сейчас кажется. Точно помню, что против такого поверхностного восприятия меня я не восставал и никогда не собирался этого делать.

Существовал совсем небольшой круг людей, с которыми я мог говорить откровенно. Один из них – Петька Каменченко. Мы с ним абсолютно иначе устроены. Если я – черное, он – белое, или наоборот. Он – тонкий человек. Чуть позже Егор Радов (ныне уже покойный) появился. Вот с ним мы могли о литературе тоже говорить подробно и честно. Шел обмен мнениями, напоминающий пинг-понг».

К моменту знакомства с Гариком в первой половине 80-х Каменченко уже был дипломированным психиатром со склонностью к журналистике. В дальнейшем он реализовался на обоих поприщах. А для многих российских рок-героев (в частности, для Сукачева) Петр оказался не только хорошим собеседником, но эпизодами и реабилитологом. Говоря конкретнее, мог умело, своевременно, без привлечения стороннего внимания поставить другу капельницу, дабы вывести из запоя. В 1997 году главный редактор недолго шумевшего издания «Столица» Сергей Мостовщиков попытался даже в одной из публикаций сделать из Каменченко «национального героя по кличке Капельник».

«Меня с Петей познакомил в начале 80-х наш общий товарищ Серега Капранов. Тогда же у некоторых советских граждан появились первые видеомагнитофоны. А я очень хотел смотреть ту мировую киноклассику, которую в СССР ни по телевизору, ни в кино не показывали. Фильмы типа «Пятница, 13-е» я тоже любил, но прежде всего интересовал авторский кинематограф. И Капраныч сказал: «Есть знакомый чувак с «видаком» и большой киноколлекцией, только он живет далековато – на Домодедовской». Ну и ладно, думаю – поехали. Приезжаем к Петьке в его малогабаритную «трешку» в девятиэтажке. Еще родители его были живы – прекрасные люди. У него своя маленькая комната. Там и стоял видеомагнитофон. Рядом лежали кассеты, пульт, которым я практически не умел пользоваться. Петька объяснил – куда и зачем нажимать. Потом сказал: «Я не курю, а ты, если будешь, окно открывай, пожалуйста. В общем, смотри кино, а я пошел на работу. Уходя, закрой дверь. Но, в принципе, можешь и здесь ночевать». Такая открытость и доверие меня потрясли. Мы быстро сдружились. А чуть позже, в перестройку, я прочел полное собрание сочинений Ленина – 22 тома. И Петька их прочел. После чего мы до «кровавых соплей» с ним спорили. Каменченко по-прежнему считает меня большевиком. Хотя я ему всю жизнь доказываю, что я – социал-демократ. А это – не одно и тоже. Я, кстати, и Сталина потом всего прочел, и Хрущева. Да, садился и читал с огромным удовольствием. Ленина читать легко и интересно, и Сталина легко, а Никиту вообще весело. Мы иногда читали это вместе, под музыку, как мелодекламация. Сталин у меня и сейчас дома есть, а Ленина я куплю…

Что касается «Капельника». Было такое. С меня, по сути, и началось. Петька работал врачом в «пятнашке» (психиатрическая больница № 15 на Каширке). Порой, когда я «перебирал», он привозил меня туда, или наоборот – из «пятнашки» брал капельницу и ставил ее мне дома. Как-то так пошло, что и других наших друзей (известных сегодня музыкантов и актеров) он стал «оттягивать». А потом наркотики начались. Никто не знал, что с ними делать и чем это грозит. Они накатили, как девятый вал. А тут Петька рядом. Единственный человек из нашего круга, являвшийся специалистом по выводу наркотиков из организма. Там же целая специфика. Это сейчас известны разные препараты, есть всякие реабилитационные программы, а тогда ничего подобного не было…»

Что касается писателя-постмодерниста Егора Радова, сына известной советской поэтессы Риммы Казаковой, то с ним у Сукачева пересекались векторы литературных интересов. Например, во второй половине 80-х в журнале «В мире книг» Радов был соведущим рубрики «Из истории русского поэтического авангарда». Гарика это направление увлекало плотно и долго.

«Велимир Хлебников, его изобретение особенного языка, слов – для меня было чем-то потусторонним. И Хармс, конечно. А еще Андрей Платонов, тоже со своим неповторимым языком. Я не просто был его поклонником, а буквально погибал в Платонове, в его «Чевенгуре» и «Котловане». «Котлован» для меня был и остается очень личностной вещью. Само это слово – всеобъемлющее. А произведение соответствовало моим черным, бездонным глубинам и оказывало на меня сильнейшее воздействие. Уносило к «дантовским» кругам ада, что были во мне. Да и до сих пор так. Хотя я не перечитывал эти книги двадцать с лишним лет, иногда в уме вдруг неожиданно всплывают цитаты, то из «Чевенгура», то из «Котлована».

Довольно быстро Сукачев познакомился еще с одним знаковым романом «восьмидесятников» – «Альтист Данилов» Владимира Орлова. Для этого и самиздат не требовался. Произведение в «олимпийский год» опубликовали сначала в журнале «Новый мир», а потом вышла и отдельная книга. Она у Гарика «до сих пор есть, вся растрепанная». Затем он штудировал Хемингуэя, Воннегута. «По ком звонит колокол», «Колыбельная для кошки», «Галапагосы»… А «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» – для него «вообще самый загадочный, колоссальный роман». Тогда у Игоря «была пора чтения, которой теперь нет». Естественно, он прочел и другое «загадочное, волшебное произведение» – «Мастер и Маргарита» Булгакова, где его внимание в большей степени занимали главы, связанные с Иешуа, нежели саркастическая бытопись нравов «сталинской» Москвы. «До кучи» он познакомился и с Новым Заветом, и с дзен-буддистской литературой. Но глубоко в религию Гарика никогда не заносило (даже друг Охлобыстин впоследствии его туда не втянул). Сукачев – человек абсолютно секулярный, но не чуждый метафизике, как любой поэт и музыкант. Разговаривает в песнях с ангелами, носит фенечки и кольца не просто для украшения, а что-то символизирующие, делает себе татуировки. Это к нему пришло постепенно. Он сам признавался, что ко всему сверхъестественному и мистическому в юности был равнодушен. А с годами «стал убеждаться, что существуют понятия «судьба» и «предначертание». И что есть некие субстанции, которые просто не укладываются в голове». Иногда, на мой взгляд, на этой стезе его заносит: по-мальчишески дерзко или по-актерски. Очередной его жест, фраза или знак кажутся легкомысленными или нарочитыми, однако Гарик готов отстаивать их правоту и органичность. Вот фрагмент одного из наших с ним разговоров семилетней давности:

– Портрет Сталина ты наколол себе на грудь, следуя словам «Баньки по-белому» Владимира Высоцкого?

– Да.

– Это театральный жест?

– Почему театральный? Захотел это сделать – и сделал. Меня с этой татуировкой в гроб положат. «Ближе к сердцу кололи мы профили, чтоб он слышал, как рвутся сердца».

– Но Сталин фактически одно из воплощений дьявола?

– Чтобы думать о Боге, он всегда должен быть рядом. Любая татуировка, сделанная мужчиной в зрелом возрасте, имеет некий метафизический смысл.

– Не думал, что такое тату на твоей «левой груди» выглядит для многих не менее оскорбительно, чем перформанс Pussy Riot для прихожан храма Христа Спасителя?

– Согласен. Минувшей зимой был в Таллине на гастролях. Зашел в гостиничный бассейн и, когда разделся в душе, заметил, как странно, даже с каким-то испугом на меня смотрели два пожилых эстонца.