Текст книги "Очередь. Роман"

10. Санитарка Рима

С этого дня учетчик лежал в полузабытьи. Он завел часы, но потерял счет времени. Жар и слабость погружали его в дрему. Холодная испарина, жажда, кашель выталкивали в унылую явь. Иногда поднимали соседи: очередь подвигалась, и все переходили на новое место.

Временами учетчик наблюдал за происходящим вокруг. Наученный горьким опытом общения с уличным сверщиком, подвальным секретарем и прочей очередью учетчик глядел украдкой, не показывал, что бодрствует. Он отвечал уловкой на уловку секретаря. Тот часами просиживал у постели больного, подслушивал в надежде, что учетчик проговорится во сне. Чтобы не терять время, секретарь клал на колени доску и работал с документами. Зачастую он откровенно клевал носом. Учетчика навещали подвальные зеваки, его подолгу разглядывали, тихонько дули в лицо, но дотронуться не решались.

Трудно было рассмотреть творящееся в подвальных потемках. Очередь скупо жгла свечи, а цокольные окна утром и вечером постоянно кто-нибудь заслонял. Шли долгие переговоры с кем-то вовне здания, что-то передавалось из подвала наружу, что-то снаружи в подвал. Беспрепятственно солнце светило только днем, когда все спали и ничего не происходило.

Неожиданные возможности открывала ночь. В кромешном мраке учетчик мог бодрствовать свободно и незаметно. Он бесшумно садился на жестком трубном ложе и с широко раскрытыми глазами вслушивался в темноту. Подвал словно нарочно подогревал его интерес к ночным бдениям. Иногда его пугали прикосновения. Он вздрагивал и лязгал зубами от страха и отвращения. Он слышал удаляющийся шум невидимок. Может, очередники ощупью пробирались по узким подвальным ходам и нечаянно задели его. Или то были коготки крыс и писк этих тварей.

С вечера в подвале начинались хождения, очередники собирались компаниями и до утра в неспешных беседах коротали время. Эта коллективная бессонница имела четкую цель. Время от времени шепот и подвальное копошение разом, как по команде, стихали, и в воцарившейся тишине учетчик слышал далеко-далеко, как будто в толще горы, гудение водопроводного крана и журчание воды, настойчивую трель телефона, заливистый смех или нарастающие и опадающие волны яростного спора. Когда донесшийся сверху, из учреждения, звук стихал, подвал некоторое время в благоговейной тишине слушал, не возобновится ли. Но постепенно томительная пауза становилась невыносимой. И кто-то из темноты осторожно вполголоса замечал: «Вон как дверной звонок проквакал, это у Движковой. Наверно, опять гости из соседнего отдела. Крадут служебное время по пустякам». Или, бывало, нарастающий до страшной, невозможной высоты крик, выстрел двери и спотыкающиеся шаги на лестнице означали крах соискателя, выставленного за порог отдела кадров, худшие опасения стояльцев в очередной раз подтверждались, и подвал мрачно изрекал: «В 23 отдел на прием лучше не ходить. Встречают с распростертыми объятиями, а в итоге выставляют за дверь, сквозь их сито еще никто не пробился». В словах сочувствия слышалось удовлетворение: крах отринутых 23 отделом сохранял для следомстоящих возможность его первопроходства.

Порой в темноте вспыхивали тихие ожесточенные споры. Например, о том, какой телефон звонил в толще учреждения. Чей-то раздраженный шепот доказывал: «Нет, это не следователю райотдела звонили. Ясно слышалась мелодичная трель, а следовательский телефон от бесконечных звонков осип и дребезжит. И следователь, когда снимает трубку, говорит быстро, как выстрел, «да!», а не тянет томно «алло». Обыкновенно каждый из спорщиков оставался при своем мнении. Постепенно эмоции иссякали, чуткий шелест подвальной ночи возобновлялся до очередного звука сверху.

Учетчик не понимал, как очередники улавливают далекие и невнятные верхние шумы, узнают голоса телефонов, угадывают, дверь какого кабинета в каком подъезде на какой лестничной клетке скрипнула и отворилась в ночной тиши. Может, они внушили себе, что отличают замки по щелку ключей.

Разговоры о служащих по ходу прослушивания высей ограничивались скупыми, лежащими на поверхности замечаниями: этим богам остерегались лезть в душу, либо основательные сведения о них были дорогим товаром, их продавали шепотом на ухо. Зато в ожидании очередного звука сверху стояльцы охотно и подолгу мыли кости друг другу. На эти темы подвальные веретёна жужжали бесконечно.

Постепенно из упоминаний десятков неизвестных ему очередников, героев разных историй, заложников пикантных ситуаций, учетчик приблизительно уяснил масштаб очереди. Его с самого начала поразил номер, нарисованный ему на ладони. Он был чуть ли не тысячным! Столь же длинные вереницы соискателей стояли в каждый из шести подъездов учреждения, и таких учреждений в городе было множество. Однако, несмотря на громадный приток народа, в очередях сохранялся порядок медленного, но неуклонного движения всех и каждого с улицы в подъезды, из подъездов в подвал, из подвала на лестницы и дальше вверх, к порогам кадровых приемных. Этот неукоснительный порядок поддерживали сами очередники. Размах, протяженность, сложность очереди подавляли. Не удивительно, что изнемогающие от наплыва посетителей служащие вели прием по выходным и праздничным дням, а их сверхурочные бдения затягивались до рассвета. Чтобы не тратить время на дорогу домой, кадровики забывались коротким тревожным сном на диванчиках в кабинетах. Это подвальщики видели своими глазами еще в бытность уличниками, когда подглядывали со двора в окна здания.

Колоссальный механизм трудоустройства, подбора нужных городу кадров и отклонения неподходящих кандидатур работал как часы, хотя очереди пронизывали здание клубком змей: их хвосты вились по двору, тела переплетались в подвале, а головы вползали по лестницам на этажи. Каждый стоялец в этом гадюшнике старался надежно закрепиться на своем месте в очереди, а при удачном стечении обстоятельств норовил обменять его на другое, ближе к голове. О таких попытках, забавных, жестоких, поучительных, в подвале велись долгие ночные беседы. Назывались конкретные личности. Учетчику запомнился Лихвин, потому что имя было знакомо.

Лихвина, вопреки внешней хваткости, считали ярким примером безнадежного неудачника. С виду он был ловок, использовал малейшие возможности для упрочения своего положения в очереди, умел достать вещи и продукты, укрепил здоровье гимнастикой, искусно выстроил отношения с соседями по очереди, вызвав их уважение намеками на вакансию физрука в местном техникуме, которую якобы держат персонально для него в одном из отделов кадров, куда он и зайдет на прием. Но жизнь показала, чем обернулась такая предусмотрительность, грандиозные планы высились, чтобы грандиозно рухнуть. Вследствие избытка сил и переоценки своих возможностей Лихвин впал в соблазн разовой очереди: прокрался в пригород на служебные дачи кадровиков, чтобы там в обход установленного порядка добиться трудоустройства и въехать в рай через головы товарищей. Однако провернуть аферу не удалось, гнусная измена родной очереди выплыла наружу, и теперь преступника ждет суровая кара. Особенно подвальных рассказчиков будоражила последняя лихвинская осечка. Когда он был полностью изобличен внутриочерёдным расследованием и взят под стражу, мимо случайно проходила Движкова из 19 отдела. По обыкновению она не обращала внимания на очередь, но вдруг приостановилась напротив Лихвина и посмотрела с интересом. В тот миг он мог попросить заступничества. Он располагал ценными сведениями и мог передать их ей. В обмен могущественная кадровичка вызволила бы его из когтей хоть десяти разъяренных очередей – кто бы посмел ей перечить! – и он уже готов был заговорить, но натолкнулся на сгусток крови во рту. А пока Лихвин мычал и пытался разлепить склеенные юшкой губы, Движкова, поскольку у служащих вечно нет времени и внимание переключается с предмета на предмет, пожала плечами и прошла мимо. Это ли не рок! И не от жалости к Лихвину (очередь не знает снисхождения к предателям-двурушникам), а от неотвратимости наказания, настигающего злодея с разных сторон и, в конце концов, обнажающего жало внутри него, рассказчиков и слушателей этой истории душили слезы.

От Лихвина подвальщики перешли к обсуждению его антиподов, мнимых простаков, умеющих при внешней беспомощности и непрактичности найти могущественных покровителей и в итоге хорошо устроиться. О таких везунчиках говорили с враждебным, завистливым восхищением. Особенно подвальщиков раздражал некий юродивый. Судя по тому, что доносилось до учетчика, блаженный был крайне хитер. Очереди он казался скудоумным, зато в отношениях с высшими ему не было равных! Его простецкая физиономия служила ему пропуском в души самых недоверчивых служащих. Любой другой очередник, добившись малейшего расположения служащего, дорожил бы таким отношением. А неблагодарный юродивый рассеянно отворачивался от служащего, оказавшего ему доверие, уже готового помочь, и направлялся в другую сторону. И, что уж совсем невероятно, в этой другой стороне он опять-таки находил опекуна, еще одного, нового. Даже дети считали своим долгом ему помогать. Везунчик утвердился в мысли, что добрые великаны растут, как грибы, на обочинах всех путей, где ему вздумается ходить, и всегда готовы протянуть ему руку. Внимание служащих его вконец избаловало. Он так осмелел, что стал выказывать пренебрежение самым влиятельным очередникам. Неслыханная самонадеянность, за нее рано или поздно наступит расплата. Рядовые стояльцы очереди с нетерпением ждут этого момента. У многих чешутся руки проучить невежу.

И так далее в том же духе шептались подвальщики. Этот юродивый уже икал, наверно, от упреков, но почему-то не возражал, хотя, как можно было догадаться, полеживал в очереди неподалеку. Порой его разгорячившийся обличитель в ответ на предостерегающий шепот товарищей восклицал: «Ну и пусть слышит!» На что ему насмешливо замечали: «Ты в темноте такой смелый, потому что твой голос ему не знаком. А скажи ему правду в глаза при свечке!» После этого храбрец сконфуженно умолкал. Учетчик рассеянно усмехался в темноте мелким страхам подвальных склочников. Он слушал их пересуды только от нечего делать, потому что не мог придумать, как освободиться из подвала.

Он и санитарку, тихую тонкую девушку, помнил смутно. За городом учетчик привык сам себя обслуживать и стеснялся прикосновений ее молодых гибких рук. Чувствуя это, она быстро оказывала необходимую помощь и исчезала. От нее веяло свежестью загородных сезонниц. Когда она убегала, очевидно, к другим больным, нуждающимся в заботе, учетчик испытывал облегчение и вместе с тем укол ревности, за что в душе над собой посмеивался. По делу упрекнуть ее было не в чем. Она переменяла больному постель. Он всегда находил у изголовья воду и скромную трапезу. Он редко замечал, как санитарка приносила их, так легка была ее поступь. Вряд ли столь юная особа, почти девочка, была врач, но больше никто учетчика не посещал, не назначал лечения, и никаких снадобий ему не давали.

Один случай показал учетчику, что санитарка, хотя и делала черную работу, занимала важное место в подвальной иерархии. Это произошло, когда движение очереди подняло его под потолок (теплотрасса делала колено вверх). Прямо под учетчиком сидел в очереди паренек с чубчиком, как у примерного школьника. Обычно он молча думал о своем. К нему в гости пришла разбитная бабенка из другой части подвала и принесла дорожные шахматы, только что переданные ей через окно с улицы. Она обменяла их на сведения о работе 1 отдела кадров: кое-что расслышала про то, как соискательницы ухищряются за спиной грозного начальника отдела вопреки инструкциям замещать мужские вакансии. Шпионке пришлось угнездиться под самым потолком подвала, то есть под полом 1 отдела, приставить к перекрытию слуховой рожок и не одну ночь ловить малейшие шумы происходящего наверху. Теперь она желала, чтобы ей показали, как ходят фигуры, и научили играть в шахматы. А кто может сделать это лучше Немчика, тараторила женщина, и учетчик впервые услышал имя своего соседа.

Гостья была на редкость говорлива, ни секунды не оставалась в покое и все вокруг норовила сдвинуть. Шахматы влекли ее как повод для набегов на чужие участки очереди. Она втыкала жирными пальцами штырьки крохотных фигурок в отверстия маленькой шахматной доски и увлеченно рассказывала, какие испытывает ощущения. Она представляла себя солидной служащей, едущей в купе поезда в дальнюю командировку и уверенной, что никакие передряги не опрокинут ее планы, как не опрокинет фигуры на шахматной доске вагонная качка. На самом-то деле она больше походила на шебутную проводницу, чем на пассажирку железной дороги. Когда опытный шахматист Немчик показал, как ходят разные фигуры, гостья захотела немедленно сразиться, а в ответ на великодушное предложение партнера играть с ней без ферзя, гордо сказала, что будет бороться на равных и на реальный интерес. «Вот досада: ничего ценного у меня нет!» – огорченно воскликнула бабенка и хлопнула по карманам просторного халата. Ее плутоватые, узкие на толстощеком лице глазки зыркнули на учетчика, она безапелляционно сказала Немчику: «Если проиграю, очищу для тебя лежачее место на трубах. Твой сосед разлегся, как фон-барон, пусть посидит калачиком». – «На него я играть отказываюсь, он Римин больной», – решительно возразил Немчик и коротко добавил что-то женщине на ухо. «Он и есть тот самый? А по виду не скажешь! – ахнула подвальщица, ее глаза встретили взгляд учетчика, и она униженно сказала: – Язык у меня без костей, впереди ума бежит, беру свои слова обратно». Фанаберия незваной гостьи испарилась, она явно боялась санитарки Римы. Бабенка собрала шахматы и поспешила убраться. Когда она уходила, в ее медвежьем вилянии толстыми бедрами был страх.

По ходу выздоровления учетчик внимательнее приглядывался к санитарке. Она появлялась реже, видя, что больной идет на поправку. Посещения делались короче и суше. В начале болезни, пока был сильный жар, она прикладывала губы ко лбу учетчика. А потом отняла и ладонь. Может, больше самой Римы учетчика волновало ее отсутствие. Где и как она проводила время? От нее исходили свежие, резкие запахи улицы, отличавшиеся от подвальных. Они будоражили. Секретарь очереди знал, чем уязвить подвального узника, когда преградил доступ к окну. Но благодаря Риме учетчик словно воочию видел, как на лугу молодая трава прокалывает жирную влажную землю, а в лесу распускаются ранние цветы волчьего лыка.

Однажды Рима принесла веточку клена, чьи листья рождаются и опадают багряными, и поставила рядом с учетчиком в жестяную банку. В тот момент над городом бушевала гроза. Подвальщики ушли со своих мест в очередях и толпились под окнами. Сверкали мертвенные сполохи молний. Ветер заносил косые струи дождя. Их ловили в горсти и плошки, тут же весело, дико, жадно пили. Никто не поднимался вплотную к окнам, чтобы не заслонять бурное сырое дыхание грозы. Учетчик подумал, что его прозябание в городе затянулось от снежных метелей до весенних гроз. Так можно досидеться и до последнего, коричневого от старости березового сока. Пользуясь тем, что никто не смотрел в его сторону, чувствуя, что Рима сейчас уйдет, учетчик взял ее руку и привлек к себе. Она вздрогнула, может быть от прогремевшего в эту секунду грома.

«Ты столько дней лечишь меня и ни разу не спросила о здоровье», – с мягким укором сказал учетчик. Не так-то просто было нарушить молчание, разросшееся за долгое время. «Ни к чему эти пустые вопросы дежурного внимания, – сказала Рима; она не отняла руку и не ответила на пожатие. – Лекарств помочь тебе у меня все равно не было. Твой организм сам боролся с болезнью. Конечно, дружеское участие не вредит, и не трудно мне было спросить о здоровье. Но я опасалась быть неверно понятой». – «В чем?» – «Ты мог подумать, что я ищу к тебе подход в стремлении к той же цели, что и остальная очередь, что предисловия о здоровье нужны мне для того, чтобы завязать с тобой приятельские отношения и выведать, о чем ты говорил с шофером. Ты мог заподозрить, что я подослана секретарем или авторитетами очереди, а я хотела избежать таких подозрений, потому что это неправда». – «А что правда?» – спросил учетчик. Они помолчали, слушая ливень, молотивший у подвальных окон по бетонной отмостке здания. Порыв ветра обдал их пьянящим мокрым воздухом.

«Мне и без разговоров с тобой забот хватало, – проговорила Рима. – В подвале вода дефицит. А больному необходимо питье. Хотя бы для того, чтобы плеснуть в лицо ненавистной тюремщице, то есть мне (было в бреду и такое, хотя ты, наверно, не помнишь). Да мало ли как приходилось тебя выхаживать и мало ли чем попутно заниматься! У твоей болезни есть предыстория, побочные эффекты и далеко идущие последствия. А у меня, кроме твоей болезни, есть обязанности, тебя не касающиеся, но от них меня никто не освобождал. Начни я тебе все рассказывать, у тебя могло сложиться впечатление, что я пытаюсь выпятить свои заслуги, втереться к тебе в доверие и направить твои мысли в определенное русло. С того момента, как ты попал в город, слишком многие пытаются склонить тебя на свою сторону, вызвать на откровенность и выудить ценные сведения, а когда это не удается, подслушивают твое сонное бормотание в надежде, что проболтаешься. Твоя болезнь не вызвала никакого сочувствия, никто не дал тебе передышку, как это делается в честной борьбе. Наоборот, изощренные атаки на тебя с разных сторон усилились». – «По-моему, ты сгущаешь краски, – возразил учетчик. – Во время болезни никто, кроме секретаря, не пытался выведать у меня никаких тайн. Но и его попытка не пытка, она больше напоминала униженную мольбу». – «Помимо секретаря с разных сторон организованы травля и подстрекательство, – с тихим упрямством сказала Рима. – Ты давно пошел на поправку и не мог не слышать, как ночами в разных компаниях тебя бесчестят, называют ловким недоумком, юродивым, ханжой, чтобы оскорблениями втянуть в перебранку, вдруг ты нечаянно проговоришься».

«Вот оно что! Значит, это я хитрый зверь! – удивленно воскликнул учетчик. – Если бы ты сейчас не сказала, мне бы и в голову никогда не пришло, что я, и не кто иной, жажду всеми правдами и неправдами трудоустроиться в городе, я, и не кто иной, иду к цели по головам очереди, а она не смеет остановить меня и растоптать лишь потому, что я всюду нахожу себе могущественных покровителей. И ты одна из них, так?» – «Ну, в общем, да, – смущенно согласилась Рима. – Город в массе считает тебя плутом. Но отдельные люди думают иначе. Я только разделяю мнение этих куда более важных персон. Вот их, с оговоркой, можно назвать твоими покровителями. На самом деле они всего лишь проявляют к тебе некоторый интерес, он сам по себе служит защитой. А причислять меня к покровителям – значит непомерно преувеличивать мою роль».

Учетчик в волнении сел в постели и задумался. «Возможно, я упустил что-то важное, пока валялся без памяти, – озадаченно проговорил он. – Это ты провела меня в подвал?» – «Нет, миленький, такого я при всем желании не смогла бы!» Было заметно, что Риму шокировало одно предположение об этом. «Тогда кто?» – «Невероятное стечение обстоятельств! – азартно сказала Рима; в этот момент раскат грома ударил вместе со вспышкой молнии, гроза бушевала у них над головами. – Сама я этого не видела, но слышала неоднократно во всех душераздирающих подробностях. У меня прямо перед глазами стоит, как это было. Дверь распахнулась – и с клубами морозного пара в подъезд вошла Зойка Движкова собственной персоной. Все думали, что она, как обычно, поднимется в свой 19 отдел на сверхурочную работу: прозвенит каблучками, зорко поглядывая на очередь и ни слова не говоря. Движкова уже взялась за перила нижнего марша лестницы, но внезапно остановилась и, ни на кого не глядя, а тем самым обращаясь ко всем, медленно, внятно проговорила: «Учетчик здесь?» В ответ, понятно, мертвая тишина. Вся лестница языки проглотила от страха и удивления. Кто же рискнет добровольно, без персонального вызова на допрос, общаться со служащей! Мало ли чем это потом обернется, по инстанциям затаскают. Как говорится, дальше от служащих – дальше от этапа. Но стена молчания Зойку, конечно, не остановила. Она как-то учуяла тебя, выставила перед собой руки и наугад сделала несколько шагов в темноту подвальной лестнички. Неужели ты и этого не помнишь?»

«Нет. Не помню никакой Зойки. Кто она?» – напряженно спросил учетчик. «Служащая нашего подъезда. Инспектор 19 отдела кадров. На нее мода. Все этажники в голове очереди рвутся на прием в ее кабинет, словно там медом намазано. Считается, у нее лучшие вакансии и скорейшее оформление на работу. А по-моему, ее добродетели сильно преувеличены. Просто бойкая бабенка и карьеристка. Этажники тоже порядочные эгоисты, ведут себя, точно после них в очереди никого. Осаждают модные приемные, вместо того чтобы равномерно растекаться с лестницы по всем кабинетам. Тогда бы и очередь шла быстрее. Кроме того, замечено, что двери отделов, куда долго никто не пытается войти, закрываются наглухо, как бы обидевшись. Но это не значит, что работающие за ними кадровики ленивы и некомпетентны. Просто их чувство собственного достоинства не позволяет так заигрывать и фамильярничать с соискателями, как Движкова. Это видно и на твоем примере: вместо того чтобы терпеливо ждать, пока ты сам в порядке очереди зайдешь в ее кабинет (а если нет, то и суда нет), она унизилась до того, что стала сама искать тебя в очереди. Какая распущенность!» – «Для чего я мог ей понадобиться?» – хмуро сказал учетчик. Рима пожала плечами: «Этого она не объяснила». – «И как я ответил на ее зов?» – «Никак. Ты не мог ответить. Тебе мигом зажали рот и стали заталкивать ниже и ниже в подвал, настолько быстро, насколько позволяла скученность в горле очереди. Ты, наверно, уже ничего не видел и не слышал, горячка тебя свалила. Ведь между твоим проникновением в подъезд и появлением Движковой прошло добрых полчаса. Ее интерес к тебе ужаснул очередь. Вне своих кабинетов служащие с очередниками не общаются. И вдруг, с учетом твоей беседы с шофером, за одни сутки второй случай. Тебя спрятали в недрах очереди из опасения, что Движкова возьмет тебя за руку и на глазах изумленной армии безработных поведет в свой кабинет на трудоустройство. Случись такое, ты за один день попал бы из хвоста очереди в голову, опрокинув десятилетиями складывающиеся устои. Такая вопиющая несправедливость уничтожила бы сам смысл очереди. Словом, второподъездникам ничего не оставалось, как только на своих руках спустить тебя в подвал и толкать все дальше и дальше от Зойки, пока встречное стихийное сопротивление твоему продвижению без очереди само собой тебя не остановило. По чистой случайности в результате этих конвульсий ты оказался рядом со мной, мы стали соседями. Подвальщиков, что остались впереди тебя, такой клин, вбитый очередью в саму себя, только развлек. Зато оставшиеся позади стали выражать жуткое недовольство: твое вторжение отодвинуло каждого на одно место дальше от головы очереди. Но на что же и на кого тут можно сетовать! Ты залетел в подвал, без преувеличения, как метеорит, и застрял между нами, как между земными камнями».

«Служащая до сих пор меня ищет?» – спросил учетчик. «Точно мы не знаем. Но у очереди больше о тебе не спрашивала. И в тот вечер ее интерес ограничился несколькими шагами в твою сторону, после чего Движкова опомнилась и ушла в свой кабинет». – «А когда она ушла, что мешало выставить меня из подвала обратно?» – вздохнул учетчик, он с грустью смотрел на затихающую грозу, так ясно все было за окном по сравнению с удушливым нагромождением непривычной и непонятной жизни вокруг. И терпеливо, как малому ребенку или капризному больному, санитарка объяснила: «Очередь и помешала. Когда ты только проник в подъезд, достаточно было приотворить дверь, чтобы вернуть тебя на крыльцо. Вытолкнуть обратно из подвала гораздо сложнее. Тут самое гиблое, непроходимое место – горловина подвальной очереди. На ступеньках лестнички, ведущей из подъезда в подвал, встречаются два потока очереди, один течет вниз, другой – вверх. Стоящие в них находятся в порядке очереди на громадном расстоянии друг от друга: одни еще только спускаются с улицы в подвал, а другие, счастливцы, уже поднимаются из подвала в заветные кабинеты кадровой службы. Одних мучает соблазн прыгнуть в голову очереди, а других – страх за свое место и стремление не допустить вторжения. Еще на подступах к подвальной двери очередь начинает напирать и уплотняться. Каждый следомстоящий дышит в затылок переднему соседу и ревниво следит за тем, чтобы никто не вклинился между ними. А уж на подвальной лестничке между встречными потоками и мышь не проскочит». – «Короче говоря, – раздраженно перебил Риму учетчик, – ни одна живая душа из спустившихся в подвал не в силах покинуть его раньше времени, только в порядке общей очереди?» – «Конечно!» – «А я знаю, кто не раз выходил мимо очереди на улицу. Причем это довольно хрупкое создание, но вид у него после таких хождений из-под земли на землю и обратно не помятый и растерзанный, а бодрый и цветущий». – «Но кто же это? Кто?» – изумленно спрашивала Рима. «Ты!» – «Я», – растерянно повторила девушка и вдруг звонко рассмеялась. Ближние подвальщики обернулись и хмуро посмотрели на них. Минуту Рима боролась с душившими ее приступами смеха. Когда она заговорила вновь, в ее голосе слышалось изумление: «Все время, пока я тебя навещала, ты думал про меня такое и держал в себе с риском, что эта мысль выжжет тебе нутро? Такого нелюдима в нашей очереди еще не стояло: догадался, что я бываю на улице, и до сих пор не спросил, как я туда попадаю. Что ж, покажу тебе дверь, день и ночь открытую персонально для меня. Кстати, пора посмотреть, что натворил во дворе ливень».

Рима увлекла учетчика под стену подвала. Скользящим гибким движением она вывернулась из кофточки, спустила тяжелую юбку, переступила через нее и осталась в тонком линялом трико. Оно подчеркивало необычайную худобу девушки. Рима разулась и стала медленно, сосредоточенно ходить по кругу. Ее головка отрешенно поникла на детски худую грудь, руки повисли плетьми. Подвальщики, ушедшие было после грозы из-под окон, стали возвращаться. Они, видимо, знали, что последует за этими приготовлениями. На лицах было написано предвкушение зрелища, одна старуха облизнулась. Не делая заминки в медленном кружении, так что нельзя было уловить момент, когда она решилась, Рима вдруг взлетела на приставленную к стене лесенку и, вытянув над головой руки, нырнула в проем. Это удалось ей не сразу, несколько томительных секунд она волнообразными движениями проталкивала змеиное тельце изнутри наружу здания. Но вот окно вновь засветлело пустотой, зрители перевели дух, словно сами проделали невероятный трюк, еще через секунду девушка заглянула в подвал уже снаружи и задыхающимся голоском весело приказала: «Подай мне одежду».

Учетчик поспешно собрал снятые перед нырком вещи, поднялся по лестнице, передал их в окно и сам приник к проему. Протиснуться в него было немыслимо, холодный шершавый бетон жал виски, тер уши. Плечи вовсе не помещались. Рима, пока одевалась, снисходительно наблюдала за его попытками. Она дала ему помучиться и сказала: «Послушай доброго совета: не пытайся повторить мой ход. Уже была масса охотников пронырнуть стену, то головой вперед, то ногами, то из подвала во двор, то, еще чаще, со двора в подвал по течению очереди. Но кончалось все печально и нелепо. Либо горе-ныряльщик сознавал свое бессилие и сам отступался, либо застревал в окне так, что его с трудом вызволяли, сдирая с одеждой кожу. Говорят, с тех пор как в здании стоит очередь, за все двадцать пять лет, мне одной удалось пронырнуть проем. Но и я всегда делаю это как в последний раз. Сто нырков не дают уверенности, что удастся сто первый». – «Но еще до самого первого сумела же ты как-то добиться такой неимоверной, выдающейся худобы», – завистливо сказал учетчик. Рима сделала пренебрежительный жест: «Ничего я не добивалась, все само вышло. Если тебе интересно, после расскажу. А сейчас мне пора проверить решетки ливневой канализации. Когда на них скапливается сор, во дворе после дождя стоят огромные лужи. И лучше не ждать, пока справедливые нарекания служащих вынудят дворничиху саму разгонять воду». – «О чем ты волнуешься! – в отчаянии воскликнул учетчик. – Твой удивительный талант дает тебе связь между двумя огромными частями очереди. Ты – игла, сшивающая двор и подвал. Тут даже на самый поверхностный взгляд открываются такие перспективы, что дух захватывает. А ты беспокоишься о мелкой дворницкой работе, вместо того чтобы саму мысль о подобной чепухе утопить в луже прошедшего дождя».

Рима склонила голову набок и задумчиво проговорила: «Не разгляжу, глаза у тебя цвета серого неба или стылого пепла. Ты как будто забыл, кто я есть: прежде всего дворничихина помощница, а потом уже твоя соседка по очереди, добровольная санитарка и девушка-змея, носящая на хвосте из подвала во двор и обратно бесчисленные пожелания и поручения. Неужели ты забыл нашу первую встречу? Как ты шагнул ко мне из метели, дикий, холодный, неукротимый, как взял меня за руку и назвал лучшей из виденных тобой девушек. Или то было притворство?» Учетчик, не мигая, смотрел Риме в лицо. Не верилось, что она и была первой, с кем он решился заговорить на неприветливой городской земле. 8 апреля он видел жалкую пигалицу: ветхое пальтишко с облезлым воротником, спадающие с ног ботики, выражение неприятного жеманства на синем от холода лице. Сейчас Рима казалась учетчику сказочно красивой и женственной. Ее близость, в минуту ставшая недостижимостью, кружила голову. «Поразительно черствый тип!» – сказала девушка, вытянула в проем руку и тонкими пальчиками запечатлела на лбу учетчика легкий, похожий на поцелуй щелчок.