Текст книги "Очередь. Роман"
Автор книги: Михаил Однобибл
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
И только теперь, когда скандал разразился, горбун-сверщик поднял голову и посмотрел учетчику в лицо. Его губы морщила гадкая ухмылка. Не прятал ли он разбиравший его смех все время, пока с мрачным упорством глядел в землю? А вот Лихвину было не до смеха. Сначала он озадаченно слушал учетчика, потом в еще большем недоумении свою соседку, и лишь после брошенного в лицо оскорбления опомнился и заметался, взывая то к сверщику, то к очереди, то, кажется, к пасмурному небу, с такой силой он вскидывал руки. «Вот до чего доводит ужасающая наивность в соединении с необузданной фантазией и стремлением произвести эффект! – восклицал Лихвин, перекрикивая гул негодования. – Мало того, что он от себя наговорил несусветных глупостей, так еще полностью извратил сказанное мной. Мыслимо ли, чтобы я назвал такую грозную и важную персону, как впередистоящая соседка по очереди, попрошайкой, а мое скромное подношение ей – подачкой! Разве я сказал хоть слово против права очереди разделить мое имущество, если я вправду опоздал на перекличку! Я всего лишь просил подтвердить, что опоздал не по своей вине. Я всячески предостерегал свидетеля от поверхностно-оскорбительной критики в адрес очереди. И даже вообразить не мог, что этот тип осмелится прилюдно, в центре города, вести откровенную вербовку рабсилы и выманивать стояльцев из очередей. Я его предупреждал, что его мнение никого не интересует, что его задача засвидетельствовать имевший место факт задержки автобуса – когда он забуксовал, сколько времени мы его раскачивали, прежде чем вытолкали, – и все! От сих до сих. Больше ни о чем я его не просил. Я говорил: пропади пропадом эта жратва! А он из этого сделал вывод, что должен защищать мои харчи и припасы. Так и другие мои слова он извратил и перевернул. Поэтому мою уважаемую соседку оклеветал не я, а горе-свидетель, не умеющий слушать и понимать».
Отчаянным, хоть и сумбурным, натиском оратору удалось поколебать невыгодное мнение о себе. Толпа умолкла и сочувственно слушала Лихвина. Только учетчику сделалось холодно, скучно и все равно. Напрасно он старался показать обитателям болота путь к твердой земле. Они не желали освобождения и предпочитали цепляться друг за друга, при этом одни неизбежно топили других. Учетчик и кончиками пальцев не хотел бы касаться их дрязг. Он угрюмо смотрел поверх голов.
В подъезде учреждения высоко, под крышей, было отворено лестничное окно. В темном проеме виднелась ладная фигурка девушки. Пробившееся сквозь облака солнце осветило ее веселое лицо с живыми глазами. Время от времени девушка роняла слова кому-то сбоку и позади нее. Ее собеседники едва выступали из сумрака подъезда. Удивительно, она совсем не мерзла в своем красном платье с коротким рукавчиком и смело поставила на низкий подоконник крепкую ножку в белом чулке. Она редко и неглубоко затягивалась сигаретой, выпуская дым из круглых ноздрей широкого задорного носа. Счастливица наверняка видела сверху ближнюю границу города и за ней излучину реки, луговую даль или кромку леса. Только нуждалась ли она в этом? Она не казалась зависимой от огромного тусклого здания. Вид у нее был такой, точно в любую секунду она могла расправить крылья и упорхнуть. Она радовалась прекращению снегопада и восстановлению хорошей погоды. А столпотворение внизу разве что слегка ее развлекало. Да, уж если общаться с кем в городе, то с такими людьми, как она.
Разумеется, девушка не выделяла из огромной толпы учетчика. Зато он, глядя на нее, твердо решил отказаться от дачи показаний и вообще от разговоров с очередниками. Сутяги они были до мозга костей. Учетчик ждал, когда поредеет толпа, чтобы выйти и навсегда покинуть опостылевший двор. Хватит того, что он уже видел. Наверняка по возвращении за город его долго будут преследовать в кошмарах и старушка Капиша с кукольными локонами над бескровным лицом, и Лихвин, с пеной у рта нападающий на собственного свидетеля, и горбатый сверщик Егош.
Сверщика, в отличие от других, ничуть не разжалобили оправдания Лихвина. Он оборвал опоздавшего на полуслове, протянул руку и с нетерпением экзекутора, утомленного мелкими проволочками перед неотвратимой карой, проговорил: «Комедия окончена. Теперь ты должен вернуть то, что тебе больше не принадлежит». Учетчик отвернулся, чтобы не видеть, как Лихвин, этот атлет, унижается перед хилым уродцем и без слов молит о пощаде. Значит, протест Капиши был удовлетворен и свидетелю дали отвод. Что ж, тем проще.
Небольшое волнение поднялось в дальних рядах толпы, под стеной здания. Оттуда передавали по цепочке какое-то известие, некоторые очередники подпрыгивали, чтобы выкрикнуть его через много голов. Волна с удивительной быстротой достигла центра. Из-под ног ближних к учетчику очередников вывернулась карлица в остроконечной детской шапке с длинными болтающимися ушами. Переданное по эстафете было адресовано сверщику. Когда карлица протараторила ему новость на ухо, он громко присвистнул и напролом зашагал сквозь толпу, врезаясь в не успевших посторониться. Раздались жалобные стоны, но без ропота, без малейшей попытки защититься.
Хотя учетчик решил ничему не удивляться, карлица его шокировала. Ее место было в цирке! Однако и она толкалась в очередях, надеялась получить в городе постоянную работу. А усомнись кто в достижимости ее цели, она возмутилась бы так же, как старуха Капиша. И, пресекая в зародыше скепсис по отношению к себе, малютка показала учетчику язык.
Сверщик отсутствовал недолго. Еще поспешнее он протолкался обратно и взволнованно сказал учетчику: «Радуйся: у тебя будут взяты свидетельские показания». На главных спорщиков, Лихвина с Капишей, он и не взглянул. «А я отказываюсь!» – громко возразил учетчик. Но, не тратя время на препирательства, Егош энергичным кивком подозвал сипоголового деда, самого крепкого из стоявших вблизи. Вдвоем они подхватили учетчика под руки и понесли к зданию, сминая толпу. Толстая тетка заметалась перед ними, не сумела посторониться ни направо, ни налево, и вдруг, обхватив голову, разметав юбку, повалилась под ноги учетчику. Он повис на спутниках, но все-таки пробежал по мягкой всхлипывающей спине. На бегу он слушал сверщика, тот давал торопливые наставления, не обращая внимания на дикую суматоху вокруг.
«Ни от чего ты не можешь отказаться. Поздно! – отрывисто выкрикивал горбун. – И ни я, ни господь бог ничего не в силах изменить, потому что – непонятно почему! – сверху пришло указание допросить тебя. Сами кадры распорядились. Сейчас тебе предстоит официальный разговор под протокол. И если не хочешь нажить неприятностей, каких и представить не можешь, не вздумай повторять околесицу, что нес во дворе. Никакой философии, никакой лирики, никаких отступлений и комментариев. Только сухие факты!» Учетчику было интересно, что за важные птицы им заинтересовались, чего ради они лезут в мелкую тяжбу, где и без них душно. Но он не спрашивал, чтобы не прикусить язык в тряском галопе.
Втроем они по-богатырски прорубались сквозь толпу. Учетчик испытывал странное чувство обреченности, но вместе с тем и превосходства от мысли, что он вот так запросто, на чужом горбу, едет в один из высоких кабинетов грозного учреждения, о чем только мечтают прокисшие в очередях душонки, причем едет, сам того не желая. Может, стоило посетить город ради удовольствия рассказать по возвращении старому Рыморю анекдот о своем нечаянном возвышении. Поэтому учетчик слегка разочаровался, когда понял, что показания будет давать с улицы, через одну из отдушин в цоколе здания (туда он уже заглядывал ранним утром, туда же сверщики очередей кричали об изменениях в списках).
Учетчику велели глубже заглянуть в проем, и он увидел секретаря очереди. Тот восседал за низким раскладным столиком на кипе бумаг. В секретаре учетчик узнал одного из виденных им ночью шахматистов. Секретарь сонно клевал носом. Круглое безбровое лицо поникло над чистым листом бумаги. Свеча, теплившаяся на краю стола, грела крохотный медный чайничек. Он стоял над огнем на проволочном треножнике. Свеча слабо освещала недра подвала вокруг секретарского стола.
Приоткрывшаяся картина ошеломила учетчика, он забыл про секретаря и про допрос. Невысоко вдоль подвала тянулась толстая от теплоизоляции труба. На ней и вдоль нее на земле длинной вереницей сидели и полулежали люди. На учетчика никто не взглянул. Все спали. Один завалился на колени соседа, тот уронил голову на плечо следующего спящего, положившего свою голову на его голову. Каждый тулился как мог. Учетчик слышал лепет видящих сны и похрапывание. Костистый долговязый мужчина сидел на земле рядом со столиком секретаря, глубоко уронив голову между рук. Локти покоились на коленях, длинные кисти свисали вниз, чуть покачиваясь от упорных попыток пушистого котенка допрыгнуть до пуговицы на рукаве спящего. Целый выводок котят с грязной облезлой кошкой расположился у ног мужчины, его грызли, тянули за шнурки ботинок, но спящий оставался безучастным.
Кто были эти люди? Зачем спустились в подвал в таком количестве? Людей разного возраста и пестрого обличья роднила рыхлая бледность давних обитателей пещер. Учетчик опасливо цедил через нос затхлый воздух. Вдруг он сунул голову в карантин, где в воздухе носилась инфекция. Вдруг под зданием была устроена тюрьма и среди узников вспыхнула эпидемия болезни. А кто такой подвальный секретарь? Может, он по совместительству санитар или тюремный надзиратель? Если так, то понятно, почему он вял, сер, неряшлив. Он переутомлен, у него нет времени постирать халат. За городом учетчик не встречал такого резкого контраста внутри одного здания, контраста между задорной девушкой в окне верхнего этажа, сотканной из весеннего ветра, и подвальным кротом с грязно-розовым личиком, казалось, только что вылезшим из норы. А в глубине подвала наверняка есть такие застенки, куда не проникает и лучик солнца. Учетчику вспомнились слова горбуна, знает ли он, что бывает за ложные свидетельские показания. А кто даст оценку показаниям учетчика? И что его ждет, если она окажется неудовлетворительной? От мысли, что его спустят в подвал, учетчик в страхе попятился. Но его удержали.
Движение привлекло внимание секретаря. «Долго ты будешь молча заслонять свет? – недовольно сказал он. – Я уже давно готов вести протокол и, между прочим, трачу на тебя личную свечу». Строго говоря, упрек был несправедлив. Свеча еще грела чайник, секретарь снимал его с огня, подливал и прихлебывал из крохотной чашки, вместо того чтобы сразу приступить к допросу. Но учетчик решил не вступать в пререкания и кротко сказал: «Я тоже давно готов. Спрашивайте». – «Как же я буду спрашивать о том, чего не знаю, что мне совершенно безразлично и никак меня не затрагивает? – едко возразил секретарь. – Я не кадровик, не первоочередник, я всего лишь секретарь очереди. Допросы свидетелей вообще не моя обязанность. Но сверху пришло распоряжение, от которого я и рад бы отказаться, да нельзя. Поэтому мое дело – протокол, не меньше, не больше. Говори, что считаешь нужным, и поскорей».
Учетчик по порядку вспомнил все, что могло иметь отношение к опозданию Лихвина. Начал с того, как утром услышал звук автобуса. Отметил, что это был именно надсадный буксующий вой, его не спутаешь с сытым рокотом едущей машины, и длился вой, пока учетчик шел на звук, не менее пяти минут. Значит, в течение этого времени автобус стоял на месте и отставал от графика. Пятиминутную задержку учетчик готов засвидетельствовать твердо. Кроме того, учетчик видел, как Лихвин выталкивал автобус из ямы, а потом ловко прыгнул на ходу в салон. Эти показания могут подтвердить и другие пассажиры автобуса. К сожалению, учетчик не знает, кто они, где их искать. Вот и все.
Надо признать, протоколы секретарь писал лихо. Пока учетчик говорил, кстати, довольно быстро, рука секретаря так и летала. Длинные грязные ногти, похожие на когти зверька, ими бы норы рыть, с шорохом царапали по бумаге. Из-под щелкающего пера летели чернила. Несмотря на внешнюю суровость, секретарь показал себя отходчивым, свойским малым: уже поставив в протоколе точку, он в раздумье погрыз перо и посоветовал дополнить показания, слишком скупые, на его взгляд, фразой о водителе. Ведь если речь идет о задержке автобуса, то шофер в этом деле, как ни крути, ключевая фигура. Сначала он, и не кто иной, допустил оплошность, а потом сам же ее исправил. Как ни усердствовали толкающие, их помощь стосильному мотору тяжеленной махины была ничтожна, главное зависело от расторопности рулевого, от его умения нажимать педали.
Будучи одним из винтиков неведомых учетчику инстанций, секретарь, конечно, лучше знал требования оценивающих протоколы и мог предполагать, что ждет свидетеля, если показания окажутся неполными. Поэтому учетчик охотно согласился с секретарем и добавил: «По моим наблюдениям шофер действовал безупречно. Его вины в опоздании Лихвина нет. Да, автобус попал колесом в яму. Но водитель не ясновидящий, чтобы в метель объехать все ловушки ухабистой дороги. Буксовал шофер грамотно, выводил машину из ямы единственно верным способом – враскачку. При этом умело командовал гурьбой неорганизованных помощников, добился слаженных усилий мотора и мускулов, что, собственно, и позволило выехать. Шофер сделал выводы из случившегося и дальше повел автобус на скорости, очень приличной для тряской дороги, чтобы с разгона проскакивать топкие места. При этом был вежлив с пассажирами и ответил на мой вопрос. Содержание разговора нет смысла передавать, поскольку оно не имеет отношения к опозданию Лихвина».
«Никак к делу не относится, – пробормотал секретарь, со смаком повторяя голосом движения пера, – чудесно». Он вывел дату «08.04.80», поднял протокол над головой, подул на чернила и протянул в подвальное оконце свидетелю на подпись. При этом он сладко зевнул и потянулся, как выполнивший долг труженик. Просматривая документ, учетчик слегка отстранился, чтобы дневной свет из-за спины попал на текст. В начале были жуткие каракули, разобрать их мог при большом желании лишь вдумчивый, искусный читатель. Но по ходу составления протокола у секретаря проснулась совесть, или он почувствовал страх перед высшими инстанциями. Документ стал разборчивее, а его окончание было каллиграфическим. По-хорошему следовало переписать протокол набело. Но учетчик решил, что за почерк и отвечать писарю. А ему хотелось поскорее убрать голову из пасти подвала. Унизительно долго стоял он в невольном поклоне перед низким оконцем. Навалилась накопившаяся усталость. Ныли ссутуленная спина и больное колено. В голове шумело, мысли путались. Он с трудом понял секретаря, когда тот вернул ему протокол и недовольно сказал: «В твоей подписи нет номера, без номера она недействительна». – «Это для меня новость, – бессильно вздохнул учетчик, – а что за номер?»
«Не бубните, дайте спать!» – плаксиво крикнули из невидимой глубины подвала. «В изоляторе выспишься!» – рявкнул секретарь с неожиданной для рыхлой груди мощью, и эхо его голоса покатилось под своды подземелья. Как же далеко оно тянулось и сколько народа томилось в нем! Секретарь потер грудь, наверно, закололо сердце, и поморщился. Некстати эта боль, говорила его гримаса.
Он поймал руку учетчика, втянул в подвал и долго рассматривал, слегка поворачивая, точно гадал по линиям. «Темно тут», – пробормотал он, взял свечу, крепко сжал учетчику запястье и стал вновь вглядываться, подсвечивая ладонь снизу пламенем. Учетчик вскрикнул от ожога, рванулся и выскочил из проема. Это уж слишком! Он дул на руку, ища комочек снега остудить рану. Но очередники своими ножищами растолкли снег. Они глазели на учетчика с тупым недоумением, то ли не поняли, что ему больно, то ли ждали продолжения. «Егош! Егош!!» – яростно завопил из проема секретарь. Его голос, гулкий и грозный под землей, пробивался наружу писком. Но горбатый сверщик услышал зов, подбежал к отдушине и угодливо заглянул внутрь. «Ты кого берешь в свидетели? – гаркнул секретарь, в подвале, наверно, стены тряслись от его крика. – Он же без номера! Он, видите ли, “учетчик бригады Рыморя” – и точка. Это же ничего не говорит городским инстанциям. Какой учетчик? Какой Рыморь? Что за бригада? Где ее искать? Сплошной туман, и свидетель из тумана. Отправь я наверх такую бумагу, Движкова с Лукаяновой заставят меня ее съесть и чернилами запить. И правильно сделают! А ты, горбатая гадюка, останешься чист, как младенец, ведь о тебе в протоколе нет и косвенного упоминания».
Горбун стоял под градом упреков совершенно обескураженный, от его спеси не осталось следа. «Кто же мог предположить, что этот малохольный до сих пор не занял очередь, – растерянно бормотал он. – Все приходящие в город новички первым делом, чтобы время не текло впустую, занимают очередь. Это так просто, естественно и разумно: пусть она себе движется, пока новичок осматривается в городе и выясняет, что да как. Этот субчик, между прочим, с рассвета околачивается возле нашего учреждения и в какой-нибудь подъезд давно мог встать. Минутное же дело! Но раз у него нет номера, никакой очереди он не занимал. Тогда что он делал столько часов? Не для того же он пришел в город, чтобы выталкивать из грязи автобусы! Я впервые сталкиваюсь с такой беспечностью».
Рассуждая, Егош не столько пытался снять с себя вину, сколько уразуметь, как мог случиться такой казус. Но секретарь не желал следить за извивами его логики и крикнул, что не позволит красть время своего отдыха после бессонной ночи и впустую жечь свет, ведь новую свечу взамен потраченной ему никто не выдаст. Он с радостью швырнул бы протокол в лицо сверщику, пусть свернет себе из него шутовской колпак, но, к сожалению, бумагу с нетерпением ждут наверху. В сложившейся ситуации секретарь видел только один выход, может, противоречащий букве, зато соответствующий духу закона. Следовало дать свидетелю номер задним числом: сейчас внести учетчика в список очереди и записать его порядковый номер в протокол допроса, тогда необходимые формальности будут соблюдены.
Очередь поняла мысль секретаря и забурлила вокруг учетчика. Прямо на шершавой стене здания Егош ловко развернул список очереди, желтый от старости рулон обоев. Их свободный от рисунка испод пестрел именами, цифрами, метками, зачеркиваниями. Очередники потянулись на помощь сверщику, множество рук бережно разглаживали свивающийся рулон и плотно прижимали к бетону. «Следующий номер 970 – круглый! – деловито сказал Егош. – Красивое число, а с хозяином не повезло! Жалко отдавать такому обормоту, но делать нечего! Имя скажи». – «Пиши: учетчик бригады Рыморя, – мгновенно ответил за учетчика секретарь, чутко следивший за событиями из подвала. – Подпись в протоколе уже стоит, а она должна в точности соответствовать списку». И он продиктовал имя бригадира по буквам.
Учетчик баюкал обожженную руку. Каждая клетка тела ныла, голова раскалывалась от боли. Будь у него хоть малейший шанс защититься, он не позволил бы этим арапам чертить на себе рабские городские знаки. Но на борьбу не осталось сил. А объяснять, что нет смысла давать ему номер очереди, в которой он ни минуты не собирался стоять, было бесполезно. При нем они говорили о нем в третьем лице, как о бездушной вещи. Они без него знали, что с ним делать.
Хотя учетчик не проронил ни слова, не сделал протестующего жеста, от него ждали подвоха и хотели пресечь любую возможность сопротивления. Железные пальцы впились ему в ключицы. Его усадили и прижали к земле с такой силой, что ни охнуть, ни вздохнуть. Учетчик протянул было левую руку, чтобы не трогали обожженную правую. Но им непременно нужна была правая. Когда ее выпростали, то не только плечо, локоть, запястье, но каждый палец раскрытой кисти сжали очередники. Учетчик чувствовал себя в тисках сторукого чудовища. Он слышал азартное сопение толпы. Его схватили за волосы и запрокинули голову, чтобы не заслоняла жидкий свет неба, падавший на его ладонь. Учетчик судорожно сглотнул. Но воздух не проходил в легкие через сдавленное горло, и учетчик потерял сознание. Последнее, что он увидел, крючконосое сосредоточенное лицо сверщика. Егош муслил во рту химический карандаш, губы его сделались фиолетовыми.
3. Хфедя
Когда учетчик очнулся, было еще светло или уже светло. Снегопад совершенно прекратился. В разрывах высоких быстрых облаков сверкала синева. Над головой учетчика вытянул голые ветви кривой тополь. Учетчик лежал в незнакомом месте. Его бил озноб, в горле пересохло. Светло-русый малыш лет шести разжимал слабыми пальцами учетчику губы, чтобы протолкнуть комочек снега. «Вы просили пить, – объяснил он, увидев, что учетчик открыл глаза, – а воды, кроме снега, нет». Мальчуган плохо выговаривал «р», но держался степенно, как маленький старичок. Стариковской была его залатанная одежка, перетянутая грубым ремнем из кожзаменителя. И свое имя он произнес на старинный лад – Хфедя.
Учетчик пожевал снег, медленно сел, ощупал волглый толь под собой. Вещмешок лежал рядом. Учетчик сидел на скате крыши сарая. Влево и вправо уходил длинный ряд неказистых строений. Тесно, стена в стену, жались они напротив уже слишком знакомой учетчику пятиэтажки, но на почтительном удалении от нее. Низкие кособокие сараюшки точно стыдились своего соседства. Возможно, когда учетчик потерял сознание, его закинули на крышу сарая, чтобы не путался у служащих и очереди под ногами. Но сейчас он вряд ли мог кому-то мешать во дворе. Утреннее столпотворение сменилось безлюдьем. Куцые группки сезонников дежурили у подъездов. Из знакомых учетчик увидел старую Капишу, она стояла первой сбоку от двери второго подъезда, куда подходила ее очередь. Капиша не успела сделать последний шаг со двора внутрь здания: в работе кадровой службы, видимо, наступил перерыв, в окнах учреждения редко где колыхались вялые тени. Задорная девушка из лестничного окна под крышей скрылась, на ее месте темнело закрытое стекло.
«Где все?» – спросил учетчик, с трудом ворочая языком. «Ушли по своим делам, – охотно сообщил малыш, – теперь до вечера тут мало кого увидите». – «А ты?» – «А я крайний. Не могу отлучаться, пока новый крайний не займет за мной. Вы тоже не имели права уйти со двора, пока я не занял за вами. Но у вас и возможности не было: вы лежали без сознания. Честно говоря, я долго сомневался, в какой подъезд занимать очередь, у каждой очереди есть плюсы и минусы, каждая выпячивает свои плюсы и чужие минусы. В конце концов, мне надоело печься о своей выгоде, не по-мужски это. И я выбрал нашу, второподъездную очередь. Вас мне стало жальче других крайних. Наверно, вам я нужнее. Вы так метались в беспамятстве! Пришлось вас сторожить, чтобы вы не скатились с крыши. А главное, вы повторяли, что вам надо срочно уйти. Но как же уйти, если за вами никто не занял очередь? Зато теперь, когда я новый крайний, вы можете смело отправляться по своим делам хоть до завтра. Не хотел бы навязывать свое мнение, куда пойти. Меня предупредили, что священное право каждого очередника по-своему тратить свободное от перекличек время. Но на всякий случай скажу, что недавно за сараи прошла компания наших печь в костре картошку. Они перебирали овощи в магазине, весной гнили много, за работу им дали несколько картошек. Меня тоже звали. Но раз уж я не должен отлучаться до появления нового крайнего, то почему бы вам не присоединиться к ним вместо меня? Тут недалеко».
Малыш уважительно называл учетчика на вы. Неуклюже, но искренне хотел ободрить товарища по очереди. Когда учетчик молча отклонил совет пойти к чужому костру, Хфедя сбегал на край крыши, где из-под стены сарая тянулся кривой тополь, и принес учетчику на случай, если он не напился, тощую кривую сосульку. Сам-то малыш жаждал общения. И хотя его смущало, что для впередистоящего у него не нашлось ничего, кроме снега и льда, он вновь застенчиво заговорил: «Конечно, я еще не настоящий очередник: у меня нет номера. Но мне твердо обещали, что вечером меня занесут в список и присвоят номер. А у вас есть номер?»
Уж наверно никуда не делся, подумал учетчик. Он раскрыл руку, чтобы самому убедиться, что случившееся ему не приснилось. Ладонь распухла и чесалась. Посередине белел волдырь ожога свечой. Под основанием большого пальца химическим карандашом было жирно начерчено: 970. Над порядковым номером стоял шифр: Ко. 5-II. Его учетчик не помнил. Но смысл угадывался: начальные буквы улицы Космонавтов, номер дома и римской цифрой второй подъезд, куда учетчика записали в очередь. Шифр очереди был вынесен на закругление тыльной стороны ладони, зоркий прохожий мог прочесть его, не заглядывая учетчику в руку. Вероятно, городским очередникам он служил опознавательным знаком для отличия своих от чужих при случайных встречах на улицах. Защищала такая метка или создавала опасность? Пока учетчик знал одно: его номер очереди за время обморока не потерял силу. Если бы его лишили очереди, отняли б и пожитки, а вещмешок остался при нем. Хотя учетчик чувствовал себя разбитым, он твердо помнил про грабительский передел имущества. Варварские обычаи очереди врезались в сознание!
Очередь умела набить себе цену. По Хфеде можно было понять, что Егош вертел им с ловкостью опытного интригана. Рабское клеймо номера, от которого учетчик хотел, но не мог отбиться, которое придется отскабливать песком, чтобы не позориться перед вольными загородными сезонниками, малышу-несмышленышу было преподнесено как знак принадлежности к высшей касте. Хфедя с замиранием сердца ждал, когда его удостоят клейма. Он восхищенно осмотрел номер учетчика, цокнул языком и смущенно признался: «К сожалению, я знаю счет только до двадцати. А тут сколько?» – «Почти тысяча». – «Ого! – воскликнул малыш, но робости не было в его голосе, наоборот, глазенки задорно сверкнули. – Я слышал, чем длиннее очередь, тем быстрее она движется. Тяжелый хвост сильно толкает вперед голову!»
Учетчик ощупал под собой деревянные рейки, крепившие толь, поерзал, готовясь встать. Нечего здесь было ждать. Какой-нибудь местный завхоз, городской коллега учетчика, наверняка посматривает за сараями из окон учреждения. Вряд ли он будет терпеть чужое присутствие на крыше. Прыгнуть с низкого сарая учетчику не позволяло больное колено. Он не знал, как оно себя поведет, когда он начнет спускаться по стволу тополя, держась единственной здоровой рукой.
Учетчик рассеянно отвечал на щебет мальчишки, пока тот с жаром новичка затверживал азы очереди. Единственное, что учетчику интересно было бы узнать, откуда маленький бродяжка пришел в город, какую работу надеялся получить, но об этом собеседник молчал. Наверно, какой-нибудь глумливый староочередник шепнул ребенку, что и на его возраст в городе найдутся вакансии. А в действительности желторотый юнец выстоит громадную очередь только для того, чтобы в отделе кадров с порога получить отказ. Непонятно, для каких целей, но здешние пауки вроде Егоша не ленились ловить в сети всякую мелюзгу. В других обстоятельствах учетчик попытался бы Хфедю образумить, но сейчас был слишком слаб, а еще черной неблагодарностью Лихвина научен, чем чревато спасение стоящих в очереди от очереди.
Из всех, кого учетчик до сих пор встретил в городе, никто не вызвал у него такой чистой, беспримесной жалости. Но учетчик подозревал, что после того, как он не нашел общий язык со зрелыми стояльцами, очередь подослала к нему юношу с безоблачным взглядом. Сам Хфедя мог не понимать, что с его помощью очередь пытается приручить учетчика. Глупо было выдвигать претензии Хфеде, еще глупее забывать, что наивное детское лукавство опаснее лицемерия взрослых.
У малыша не было багажа. В какой-то момент он достал из кармана замусоленный фантик от съеденной карамельки и со вздохом положил обратно. Сейчас он был голоден и зяб в своей одежонке. Но больше волновался о том, что служащим, как ему сказали, принято делать подношения, а ему, неимущему, нечего будет и подарить, когда он отстоит очередь и переступит заветный порог отдела кадров. Правда, бодро заметил малыш, у него еще есть время найти подарок, а выяснить вкусы кадровиков помогут советы старших по очереди. После этого предисловия Хфедя уже совершенно естественно поинтересовался, чем запасся его впередистоящий сосед. Но учетчик был начеку. Он сухо ответил, что в мешке одно учетное железо, дарить его запрещено, оно мало кому интересно.
Он даже не спросил у Хфеди, как пройти на окраину, хотя это представлялось таким логичным: малыш вошел в город, наверно, позже учетчика, когда метель уже улеглась, и ясно видел путь. Быстро же город выучил учетчика не рассчитывать на чужую помощь, доверять только своим глазам, полагаться лишь на свои силы.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?