Текст книги "Очередь. Роман"

Как заправская банщица, Рима напоила учетчика чаем, уложила на мягкую ветошь поверх труб теплотрассы. Он быстро задремал. Рима сполоснула над тазом лицо и шею, задула тусклую свечу, в темноте на ощупь переоделась в сухое и прилегла рядом с учетчиком поверх одеяла, словно и от себя берегла его чистоту после бани. Минуту она лежала молча, не двигаясь, чтобы отдышаться.

Девушка вдруг взяла ладонь учетчика и приложила к груди. Он тронул едва наметившуюся припухлость под тонкой тканью. Прерывисто билось и замирало сердце. «Эдак ты скоро в окно не пройдешь», – вяло сказал учетчик, волны сна накатывали на него. Но Рима была настроена серьезно и огорченно призналась: «Да, верно. Мне все больнее нырять в проем, грудь жжет. Цоколь перестанет меня пропускать, и я уже не буду единственной в истории очереди челночницей. Придется выбирать между подвалом и улицей, между тобой и дворничихой». – «Насколько я понимаю, выбор ясен, – сказал учетчик и сильно зевнул. – Ты остаешься в подвале. Но не из-за меня, а потому, что тут твое место в очереди. Зачем тебе пятиться в хвост? Чтобы заново отстоять очередь и вернуться в подвальную душегубку?»

Рима промолчала, согласилась с ним или не хотела углубляться в тему. Он уже неодолимо погружался в сон, путал явь с загородными видениями, когда девушка обвила его шею рукой, прижалась щекой к щеке и зашептала в самое ухо: «Знаешь, я привыкла и счастлива часами лежать рядом с тобой, просто слушать твое дыхание, даже если ты не хочешь ко мне прикоснуться. Я готова бесконечно ждать, когда проснется твой интерес ко мне. Такие, как я, стареют медленно, и надежды у нас живучие. Да кто я такая, в конце концов, чтобы терять терпение! Но сейчас у нас с тобой нет времени даже на короткий отдых. Появилась новость, которая все меняет. Она настолько важна, что я должна была тебя к ней подготовить. Ведь не ради пустой гигиены я затеяла баню, а в надежде взбодрить, вырвать тебя из череды тусклых буден, и уж заодно вымыть уши. Правда, я думала, ты меня поцелуешь, наши дыхания сольются, и наступит самый подходящий момент сказать новость. Но нет, так нет, дружба дружбой, а служба службой. Новость такая: о тебе в городе спрашивал шофер автобуса, он тебя ищет. Возможно, теперь он заглядывает в окна подвала. В любую минуту фуфайка, что я затолкала в окно для тепла, может быть вытолкнута, и в окне покажется шофер».

Так страстно шептала Рима. Но учетчик уже крепко спал. Она ласково тормошила его, укусила в щеку и повторяла новость, пока он не сел в постели, тряся головой. Едва он вник в смысл, сон отлетел. Рима заверила, что новость подтверждена многими надежными свидетелями. От предчувствия близких перемен у учетчика закружилась голова. Как будто далекие звезды проступили в непроницаемой подвальной мгле. Однако, уняв первый восторг и поразмыслив, учетчик разочарованно сказал Риме: «Но из этого ничего не следует! Дальше-то что толку? Ты же сама рассказывала, как искала меня всемогущая Зоя Движкова, как она меня звала, и на тот момент я был не в подвале, а еще в подъезде, на расстоянии вытянутой руки, но и там меня спрятали. А в подвале и подавно затискают на самое дно. Даже если шофер придет в место, где мы находимся, очерёдные ревнители спокойствия кинут на нас доски и сядут сверху с видом самого невинного неведения».

«Ты прав и не прав, – тихо, но азартно отозвалась Рима. – Любые наши попытки обратиться к шоферу или откликнуться на его зов безнадежны, но лишь пока очередь действует заодно. А сейчас между улицей и подвалом в отношении к тебе произошел раскол. На днях шофер был в столовой, не поленился после работы заехать в горсад, чтобы спросить Зою-пекарку о тебе. Она ответила, что сама хотела бы посмотреть тебе в глаза, но не знает, куда ты пропал. Больше про тебя не говорили, но разве этого мало! И разве могло такое пройти мимо ушей очереди. Поскольку наш второй подъезд взял шефство над столовой, там всегда кто-нибудь дежурит. А в теплые дни околачивается еще Кугут с командой: сидят, как урки, на корточках на столовском крыльце и греются на солнышке. Когда шофер вошел в горсад, эта шайка его заметила, прокралась за ним в столовую и подслушала его беседу с Движковой от слова до слова. Разумеется, уличники и намеком не дали понять, что ты в подвале. Ведь их не спрашивали, а самовольно встрять в разговор служащих они не посмели. Никто не станет зря открывать рот. По ночным допросам так затаскают, что утром перекличку проспишь. В присутствии служащих у любого язык к небу прилипнет. Кугут молодец против очерёдных овец, а против служивого молодца сам овца. Тем суровее были выводы в отношении своих братьев-стояльцев. Уличников крайне обеспокоило, что тебя прячут в подвале. Ведь постоянные городские служащие последний раз видели тебя уходящим к реке. И теперь, не подозревая, что ты под полом учреждения в центре города, могут подумать, что уличники затравили тебя и выжили из города. Особенно негодуют Кугут и его команда. Их можно понять. Они выловили тебя из ледяной реки, галопом примчали в учреждение – и для чего? Чтобы повиснуть на волоске от огромных неприятностей! А тем временем поглотившее тебя чрево очереди сыто помалкивает в безопасности подвальной норы». – «Думаю, уличники раздувают свои заслуги, – хмуро возразил учетчик. – Только по случайному стечению обстоятельств я проник внутрь здания. Пойди я на поводу у Кугута и дай показания, вмиг стал бы ненужным, уличники бросили бы меня околевать на морозе, как бросили на реке свою подругу по очереди, отчаянно сражавшуюся со мной на переправе, как не позаботились перевязать рану Лихвина, помогшего очереди меня догнать, а мне помогшего не утонуть. Кстати, я его после 8 апреля не видел. Сгинул, как подобает герою очереди?»

Рима пропустила мимо ушей вопрос про Лихвина, согласившись с обвинением очереди в черствости: «Ты прав, жалость у нас не в чести. Вернее говоря, мы не можем позволить себе такую роскошь. Я много общаюсь с уличниками и вижу, что подавляющее большинство считает свою позицию по твоему вопросу железной, эта уверенность в своей правоте сильнее инстинктивного, давно укоренившегося страха хвоста очереди перед головой. Когда ты еще только-только вне очереди прокрался в подъезд, двор просил твоей выдачи. И если бы этажники не стали мудрить, а сразу согласились, им не пришлось бы через считанные минуты прятать тебя от Движковой. Промедление неминуемо потянуло за собой следующее зло. Когда кадровичка тебя звала, а очередь судорожно затискивала тебя из подъезда в подвал, это было скрытое, но злостное неповиновение власти. Уличники проведали об этом с запозданием, но тем сильнее возмутились. Они предупредили подвальщиков, чтобы не пытались делать вид, что тебя нет. Если шофер спустится в подвал, уличники готовы через все отдушины по периметру цоколя трубить, что ты здесь. Они выполнят угрозу, потому что ничем не рискуют, ведь никого из трубящих шофер не увидит в лицо, не схватит, чтобы толкать перед собой в качестве проводника, не заставит фигурировать в деле о твоем сокрытии очередью».

Снаружи по бетонной отмостке вдоль стены здания застучали шаги. И хотя это не мог быть шофер, слишком легка была поступь, Рима приникла к учетчику с трепетом дикой птицы. Оберегала она его или сама искала защиты? «Но как шофер догадается, что надо искать в подвале?» – в сомнении сказал учетчик. Рима дождалась, когда шаги затихнут, и опасливо ответила: «Да ведь он матерый служащий, не вчера родился. Хватка у него мертвая, и упорства не занимать. Если уж начнет преследовать жертву, не остановится, пока жертва не свалится без сил. Говорят, шофер так зол на тебя, правда по непонятной пока причине, что готов вывернуть очередь наизнанку. Прежде он без задержки шел на службу мимо очередников, а теперь останавливается. Он не ясновидящий, чтобы угадать, куда ты прыгнул из хвоста очереди, но что-то его дьявольское чутье ему подсказывает. Вдруг подойдет к уличнику, который сидит под стеной сарая и ест свой скромный ужин, возьмет за подбородок и смотрит в лицо. Бедняга побелеет от страха. А шофер хлопнет его по плечу, видя, что обознался, но вслух не извинится, достанет гостинец и молча вложит очереднику в руку. Тот, конечно, гостинец есть не будет, сохранит как реликвию, если товарищи по крошкам не растащат. Уличники заметили, что во дворе шофер подходит к мужчинам примерно твоего роста и комплекции. То же и на лестнице. Идет себе спокойно по ступенькам вдоль очереди, вдруг остановится и смотрит как будто бы в стену, а на самом деле в лицо стояльцу. Соседи в мыслях успеют попрощаться с несчастным, пока шофер убедится, что произошло очередное недоразумение. Но не вечно же он будет прощупывать двор и лестницу! Рано или поздно поиски приведут в подвал. И кто может предугадать момент, когда это случится? Пути служащих неотвратимы, сроки неисповедимы. Может, в эту самую минуту шофер входит в подъезд, чтобы пойти не вверх, а вниз. Понимаешь, ваша встреча неизбежна. От нас зависит только одно – как мы к ней подготовимся, в каком виде ты предстанешь перед служащим».

Последние слова Рима произнесла очень тихо, пытаясь смягчить, но учетчик понял и встал во весь рост. Он попросил зажечь свечу и дать зеркальце. За все время городской маеты он не удосужился на себя взглянуть. Он не думал, что так сильно изменился. Из просторной нательной рубахи выглядывала тонкая слабая шея. Стриженая голова с оттопыренными ушами, изъязвленный комарами лоб, мешки под глазами – на учетчика глядел чужой человек. Надо было срочно привести себя в порядок, остричь ногти с черной каемкой грязи, ее не могла вымыть полусухая баня. Впрочем, физическое состояние учетчика шофер еще мог понять и извинить условиями безвылазного подвального сидения.

Но с одеждой была полная катастрофа. Учетчик выглядел так, будто его только что вытащили из реки. Немыслимо было показаться шоферу в заношенном тряпье из лихвинской сумки. Одни огромные растоптанные валенки чего стоили, учетчик шаркал в них, как старый дед! Конечно, он предпочел бы вернуть свою прежнюю, знакомую шоферу одежду, в ней он вышел из леса. Но это вряд ли было возможно.

У Римы был свой план. Девушка раздвинула одеяла, отделявшие банный закуток от остального подвала, сухо щелкнула пальцами. И учетчик впервые увидел швею. Может, с начала помывки она ждала поблизости, когда позовут, и, поскольку отовсюду доносились убаюкивающие звуки общеподвального отдыха, заразилась сонливостью. На ходу стягивая с шеи портновский метр, к учетчику приблизилась маленькая апатичная женщина. В рисунке ее припухлых губ, в коротком вздернутом носике было больше выражения, чем в тусклых глазках. Она безразлично смотрела на учетчика, в то время как он с удивлением и даже оторопью разглядывал ее платье. Оно состояло из пристроченных друг к другу лоскутов разной материи, разной формы, разного цвета. Платье было уродливо и изысканно. Учетчик подумал, что швея затратила уйму времени на огромное количество швов. Без единого слова швея сняла мерку с учетчика. Плавными движениями она вертела его, как манекен. Обертывая метр вокруг шеи, швея встала на цыпочки и равнодушно прижалась к учетчику мягкой грудью. Рима стояла в стороне, уткнула нос под мышку и исподлобья следила за швеей.

«Мне пошьют одежду из лоскутов? Сколько это займет времени и на что будет похоже!» – хмуро сказал учетчик, обращаясь к Риме. «Нет. Она выкроит из цельного и сделает быстро», – ответила девушка. Высокомерным нетерпеливым жестом она поманила швею и дала ей сверток. Та бережно развернула ткань, потерла, понюхала, посмотрела через ткань на свечу и одобрительно цокнула. Швея завернула подол платья и убрала сверток в пришитую изнутри полость. Рима достала бутылку воды, выдернула бумажную пробку и в доказательство, что вода свежая (разве стала бы она пить иную!), сделала глоток. Сонливость швеи улетучилась, робко и вместе с тем жадно она потянула к воде короткопалую лапку. Но Рима укупорила бутылку, спрятала за спину, второй рукой поймала запястье учетчика и развернула так, чтобы швея видела стрелки часов. «Через час примерка, – строго сказала Рима. – Если успеешь в срок, сразу после примерки получишь плату. Тогда напьешься. А сейчас ты нам нужна бодрая и жаждущая. Не испорти выкройку! Лишних швов я не потерплю». Швея без слов покорно засеменила прочь.

Странно, она довольно долго находилась рядом, но сразу после ухода ее облик тускнел и туманился. От швеи исходил слабый горьковатый запах, не приятный и не отталкивающий, смутно что-то напомнивший, но что именно, учетчик не мог понять. «Кто эта женщина?» – спросил он. «Какая разница! – фыркнула Рима и после паузы нехотя добавила: – Маленькая наемница, за плату выполняющая работу по моему заказу». – «Не похожа она на других подвальщиц», – задумчиво сказал учетчик. В ответ Рима озабоченно пробормотала, что пора проветрить помещение после бани, взлетела по лестнице к потолку, выдернула из окна фуфайку и швырнула на пол. Девушка принялась сердито шоркать замоченную в тазу одежду, хотя гораздо проще было бы выстирать ее на улице. Наспех простирнув и с трудом отжав толстый свитер, Рима перелила использованную воду в высокое прямоугольное резиновое ведро. Такими пользуются шоферы, в дороге они не гремят, как железные, в подвале же узкая эластичная тара была удобна тем, что проходила в окно. Глядя в пол, Рима хмуро сказала: «Подашь, когда выйду наружу». Однако учетчик не пустил девушку к окну, а усадил на постель и обнял за плечи, как обиженного ребенка. Рима не сопротивлялась. Опустив лицо и сдвинув брови, она досуха вытирала о трико тонкие пальцы. «Ты ревнуешь? – с мягким укором сказал учетчик. – Поверь, я интересуюсь швеей лишь постольку, поскольку от ее умения шить зависит исход переговоров со служащими». Учетчик хотел успокоить Риму, но его слова смутили ее.

«Ревную?! Ты подумал: я ревную? – изумленно сказала Рима, она подняла глаза, в них блестели слезы. – Необыкновенный, великодушный, наивный учетчичек! Ты боишься задеть мои чувства, а я не знаю, куда деться от стыда перед тобой за то, что привела эту шельму и позволила ей прикоснуться к тебе. На самом деле ни одной подвальной страхолюдине на ум не придет ревновать к швее, ведь она – самая презираемая из подвальщиц. Ее низость даже не в том, что она на все готова за бутылку воды, а в том, что это предел ее желаний. Конечно, я должна была отдать заказ на пошив костюма более достойной кандидатке, и такие в подвале есть. Но все они отказались, самые щедрые посулы не могли их поколебать. К сожалению, подвальщики – узколобый народец, они не хотят касаться ничего так или иначе с тобой связанного. Опасаются быть замешанными в твоем деле и наказанными за соучастие, если тебя в конце концов осудят и исторгнут из очереди. Сколько я ни объясняла, что вероятность такого исхода ничтожна, ее и в расчет брать не стоит, что без покровительства вышестоящих инстанций, быть может самых высоких, ты не смог бы пролететь, как на крыльях, 275 номеров, никакому сезоннику такое не по силам, – все мои доводы падали в болото. Подвальщицы не возражали, но переводили разговор на другую тему, а когда я возвращала его в прежнее русло, делались глухи. Они молчали, но их молчание – знак несогласия, за ним стоял такой лютый страх, который никакой логикой не перешибешь. Вот и пришлось за неимением выбора довериться этой, последней швее, хотя каждое ее прикосновение к тебе вызывает у меня дрожь отвращения и стыда». – «А я ничего не почувствовал, – сказал учетчик. – И до сих пор не пойму, чем она заслужила общее презрение. По крайней мере, если швея взяла заказ, который все прочие выполнить побоялись, она женщина смелая». – «Вся ее смелость оттого, что ей нечего терять и некуда ниже падать, – презрительно хмыкнула Рима. – Просто держись от нее на расстоянии».

К Риме вернулся деловой настрой. После приступа сентиментальности она действовала с удвоенным рвением. Девушка хлопнула себя по лбу и сказала, что невозможно солидный костюм носить в валенках. Рима нырнула во двор обменять лихвинские валенки на туфли. Девушка предупредила, что летом сосватать уличникам валенки будет не просто и не быстро. Легкая обувь в цене, потому что уличников, как волков, ноги кормят, обувь на них горит.

14. Карлица

Подвал спал. После того как улеглись банные страсти, очередников в преддверии хлопотного вечера сморил неодолимый дневной сон. Лишь Немчик, юный сосед учетчика по очереди, сидел за шахматной доской, косо освещенной из цокольного оконца. Но и он, наверно, задремал над позицией.

Закутавшись в одеяло, учетчик уселся на трубах, ткнул подбородок в колени и стал обдумывать складывающуюся ситуацию. Принесенное Римой известие о том, что его ищет шофер, казалось учетчику невероятным. Что их связывает, кроме пары слов, сказанных на ходу? Пусть очередь и кто-то из служащих полагают, что учетчик понадобился шоферу для продолжения давней беседы, содержание которой очереди так и не удалось выведать. Но учетчик-то знал, что содержание ничтожно и не предполагает продолжения. До сих пор учетчик укрывался мнимой тайной, как щитом: пока он оставался свидетелем, передавшим наверх еще не все интересующие служащих сведения, очередь его волей-неволей берегла. Но мистифицировать можно кого угодно, только не другого участника той же беседы, это ясно как день.

Нет, причина не в разговоре, а в чем-то ином. Но для размышления об ином недоставало сведений. Учетчик хотел с толком использовать каждую минуту до надвигающейся встречи с шофером и вспомнил слова Римы, что очередь больше не выступает против учетчика единым фронтом. Раз между улицей и подвалом произошел раскол, глупо было не заглянуть через трещину этих противоречий глубже в ситуацию, не расспросить кого-нибудь из уличников. Учетчик поднялся к цокольному окну и выглянул во двор.

К сожалению, поблизости не было никого, кроме шайки Кугута. С этими учетчик не мог вступить в доверительный разговор, после схватки на речной переправе они стали врагами. Под чахлым деревом на затоптанном газоне Кугут и его подручные играли в карты. Партнеры обменивались колкостями, раздавали щелчки и подзатыльники. Азартными порывами налетавший ветер уносил возгласы и накрывал компанию клубами пыли от проезжавших по двору машин. Стояла голая весна, когда ни снега, ни дождя, а густая трава, укрывающая землю от ветра, еще не выросла. В ожидании, когда мимо окна пройдет какой-нибудь другой уличник, учетчик наблюдал за картежниками.

После одного кона игры из компании мужчин выскочила, как на пружинах, низкорослая девчонка, до сих пор учетчик не видел ее за головастыми, широкоплечими кугутянами. В вытянутой руке перед собой коротышка торжествующе сжимала выигрышную карту. Следом сконфуженно привстал долговязый парень, видимо, проигравшийся. Не успел он распрямиться, как победительница крепко щелкнула его картой по носу. Остальные картежники радостно захохотали. Игра шла на двухкопеечные монеты, парочка отделилась от компании и направилась к будке таксофона. Теперь учетчик видел их отчетливее. Подросток с жуликоватой физиономией был один из погони, настигшей учетчика на реке. Счастливой обладательницей двушки была не девчонка, а миниатюрная зрелая женщина, тоже знакомая, но по другому случаю. В свой первый городской день, когда учетчик стоял в окружении разъяренных уличников, еще не подозревая о существовании подвалов, секретарей и допросов, эта уличница принесла сверщику Егошу распоряжение служащих снять с учетчика свидетельские показания. На карлице была та же детская шапка с длинными меховыми ушами и круглыми помпончиками на завязках. Теперь, в теплынь, шапка болталась за плечами. На смуглом немытом лице прятались непроницаемые глазки. Крепкий кулачок сжимал монету.

Учетчик давно наблюдал из подвала за телефонной будкой и понял, что звонок считается сокровенным, сугубо личным делом каждого очередника, поэтому и звонящий ревностно следит, чтобы никто не приближался, и сами посторонние держатся на почтительном расстоянии от слушающего трубку. Карлица же и подросток подошли к телефону вместе. Скоро стало видно, для чего. Рослый сопровождающий был необходим, чтобы снять с рычага трубку телефона, подать ее карлице, взять у нее две копейки, вставить в монетоприемник и набрать на диске цифры заветного номера. Для этих действий женщине не хватало роста. Но едва помощник проделал их за нее и пошли гудки вызова, карлица вытолкала его из будки, захлопнула дверь и сосредоточилась на звонке. Свободной рукой она заткнула свободное ухо, чтобы ни один посторонний звук не мешал, и низко нагнула голову, пряча на груди от всех близящееся общение. Внутри каркаса с разбитыми стеклами это выглядело трогательно и нелепо. Карлица прикрыла глаза и страстно вслушивалась в события на другом конце провода.

Но, пользуясь тем, что она оглохла и ослепла для окружающих, юнец украдкой вернулся, бесшумно протянул над ее головой длинную руку и опустил сверху на монетоприемник. В тот момент, когда на другом конце провода сняли трубку и монета должна была провалиться в щель автомата для установки соединения, вор придержал ее, плавно вытянул обратно и развязной походкой зашагал прочь.

Учетчик ясно видел жульничество и хотел было крикнуть карлице, но та сама быстро почуяла неладное. Поскольку монета не упала в аппарат, связь прервалась. Женщина злобно посмотрела на трубку, отклонилась назад и подпрыгнула, чтобы проверить, не желтеет ли в монетоприемнике медный кружок, вдруг случайно застрял. Убедившись, что две копейки исчезли без звонка, карлица рассерженно швырнула от себя трубку, та ударилась о стенку будки и закачалась на шнуре в гибкой стальной оплетке. Звонившая ни на секунду не поверила в неисправность автомата, может быть, потому, что добиться от него она все равно ничего не смогла бы. Карлица вихрем налетела на обидчика. Она не задавала вопросов, не искала доказательств вины. Парень и не пытался делать вид, что не виноват, он уворачивался и держал присвоенное сокровище в высоко поднятой руке. Возможно, он хотел пошутить, но привел женщину в ярость. Она прыгала и набрасывалась на противника в старании пригнуть его руку. Она щекотала его, но он отвечал тем же, а щекотки она боялась. Видя, что ее усилия тщетны, она крепко обняла вора и впилась ему зубами в бок через одежду. Подросток на потеху зрителям истошно завыл. Он кругло ощерил рот и выпучил глаза, но не опустил монету, а свободной рукой вцепился карлице в волосы, силясь оторвать ее от себя.

Драчуны превозмогали боль, но не уступали друг другу. Они так хрипели, рычали, горланили, что учетчик едва расслышал легкий недовольный стук захлопнувшегося в первом этаже окна. Наверно, служащим учреждения этот кошачий концерт мешал сосредоточиться на делах. Не было произнесено упрека, но Кугут и молчаливое недовольство мигом уловил. Легко и мощно старикан поднялся с газона, жилистой ручищей стиснул парню горло и отнял монету. Сделалось тихо. Карлица хватала ртом воздух. Еще не в силах ничего сказать, она протянула за монетой ладошку. Кугут спрятал две копейки во внутренний карман, присел перед лилипуткой и стал кивать на здание, что-то назидательно приговаривая. Может, объяснял, что в наказание за гам она лишается двушки. Женщина упорно его не слушала и негодующим жестом показывала на подростка, дескать, он затеял свару и поднял крик, не умея терпеть боль. Одновременно она упорно тянула руки к карманам Кугута. Тогда он резко схватил карлицу, прижал ее локти к бокам, взметнул вверх короткое тельце и усадил на крышу телефонной будки. В ту же секунду он обернулся к своей компании и грозно приложил палец к губам. Кугутяне надрывались от смеха и, чтобы заглушить его, падали друг на друга и зарывались лицами в одежду. Чем отчаяннее становилось положение несчастной уродки, тем сильнее их разбирало. Эта картина еще раз показывала, насколько чуждо очереди элементарное сочувствие.

Бедная карлица! Упади она или прыгни вниз, ей бы не поздоровилось, высота будки составляла три ее росточка. К тому же она страдала высотобоязнью, сквозившей в каждом движении. В первую секунду, чтобы не видеть своего положения, женщина крепко зажмурилась, чем вызвала у зрителей отдельный приступ тихого хохота. Потом, боясь с закрытыми глазами потерять равновесие и свалиться, карлица распласталась, как ящерка, на крохотной крыше, она бы вросла в нее, будь это возможно. Она онемела от ужаса и несправедливости. Неизвестно, сколько бы длилась ее мука, но тут к зданию подошла молоденькая служащая.

По обыкновению штатных городских работников она не обращала внимания на выкрутасы очереди. Девушка задумчиво цокала каблучками по тротуару. Она приостановилась, открыла сумочку и стала искать в мягком матерчатом кошельке мелкую монету. Она намеревалась звонить. Кугут на цыпочках огромными шагами подбежал к будке и угодливо повесил болтающуюся трубку на рычаг аппарата. Но он и не подумал снять с крыши карлицу. Между тем, нельзя было представить, что элегантная молодая кадровичка с блестящими перспективами продвижения по службе, они светились в ее лице, в легкой походке, приблизится к недоразвитой зверушке без капли женственности, прозябающей в хвосте уличной очереди. В воздухе запахло скандалом. Зеваки прекратили смеяться и с хищным любопытством наблюдали за происходящим. Они предвкушали необычайное зрелище. Как жалкая уличница усидит над головой звонящей служащей! Такая дерзость была против всех правил и обычаев очереди. Но надвигающийся ужас пересилил древнюю боязнь высоты. Едва девушка тихо цокнула каблучком в сторону будки, коротышка заметалась так, будто крыша превратилась под ней в раскаленную сковороду, и стала сползать вниз по железному каркасу с торчащими из него осколками стекол. Подол ее платья задрался, на смуглой крепкой кривой ноге выступила кровь. Не чувствуя пореза, женщина скатилась на землю и без оглядки, скуля и спотыкаясь, забилась под балконы первого этажа.

У самой стены здания она пропала из поля зрения учетчика, но сдавленные рыдания слышались совсем близко. Карлица глотала слезы, чтобы не завыть в голос. Учетчик не решился сразу ее окликнуть, чтобы не спугнуть. Вряд ли она сейчас могла понимать что-то, кроме жестокой обиды. Ей нужно было остыть. Долго учетчик ждал, пока гневные всхлипы станут реже, клокочущее дыхание ровнее, а бормотание угроз тише.

Во дворе здания огромная лихвинская одежда высохла, стала легче и слетела от порыва ветра с бельевой веревки на землю. Второпях Рима забыла прицепить ее прищепками. Учетчик с радостью надел бы на себя все теплые вещи, особенно валенки, унесенные Римой для обмена. На улице светило солнце, а в цоколе, как обычно, тянуло погребным холодом. Прежде учетчика раздражали тяжесть и огромный размер валенок, к их войлочному теплу он привык. Теперь же, босиком, учетчик так продрог, что не чувствовал ног на узких перекладинах лестницы.

Постепенно жалобные, укоризненные нотки в бормотании карлицы утихли, она сменила тон. «Алло, пригласите, пожалуйста, к телефону Движкову Зою, – вежливо, ровно, тихо проговорила женщина. – Кто спрашивает? Это не имеет принципиального значения, я звоню по служебному делу. Она занята? Послушайте, голубушка, у вас там она занята по совместительству, а мой звонок касается ее основной работы. Мы должны обсудить важный кадровый вопрос. Поэтому будьте любезны!»

Учетчик в недоумении слушал ни с того ни с сего начатый разговор, пока не догадался, что карлица говорит с воображаемой собеседницей. За неимением другой возможности бедняжка сама отвечала на свой звонок по телефону, сама себе возражала и отклоняла возражения. Карлица быстро входила в роль и «будьте любезны» сказала, как заправская служащая, в голосе звенел металл, сплав вежливости и непреклонности. Учетчик усмехнулся. Он не сомневался, что уличница такая смелая только на репетиции, далеко от телефона. Стоит ей услышать в трубке настоящий служебный голос, вмиг онемеет и по обыкновению очередников будет бессильно пожирать взглядом черные дырки микрофона, пока на другом конце провода не бросят трубку.

Между тем, карлица продолжала и оживлялась по ходу разговора: «Значит, вы настаиваете, что Движкова не может подойти к телефону, потому что у нее подгорит выпечка. Но у меня к ней тоже горящий вопрос! И что вы мне предлагаете? Передать через вас, чего от нее требует служба? А вы, простите, кто? Судомойка? Хорошая специальность, на такой работе никто и ничто не сгорит. Вы считаете, я говорю вам дерзости? А по-моему, это вы дерзите, предлагая для обсуждения сверхделикатных служебных вопросов глухой телефон. Откуда мне знать, что все мной сказанное вы передадите Зое дословно и верным тоном? Нет, уж лучше я сама прямиком ей в уши. Разумеется, могу и не то сказануть. Но тогда и отвечу за свою, а не чужую вину. Так честнее и четче. Что, что вы сказали? Вы советуете звонить Движковой по кадровым вопросам не в столовую, а в учреждение? Но весь город знает, что в 19 отделе нет телефона. Уверена, что и вам это известно, вы просто ищете предлог от меня отделаться. В учреждении на Космонавтов, 5 телефон есть в 40 отделе, хотя сам отдел давно дышит на ладан, его инспекторы годятся разве на то, чтобы других звать к телефону, но, конечно, не пойдут в соседний подъезд за коллегой из 19 отдела. Это возмутительно, что телефоны проводят бесперспективным работникам! Что вы говорите? Вы лишь подрабатываете судомойкой, а по основному месту вы и есть начальница 40 отдела кадров. Надо же, с кем я удостоилась беседы! Наверно, приятно тратить служебное время исключительно на себя, будучи хозяйкой кабинета, куда много лет никто не заходит на прием. Уже и голос ваш забылся. Что?! Вы лично мне предлагаете трудоустройство через 40 отдел! Но вы не знаете моих способностей, ни разу меня не видели, я даже не представилась вам по телефону – низко же вы себя цените! Лучше откажитесь от телефона в пользу 19 отдела, и я обещаю никогда впредь не звонить Движковой в столовую. Вашими услугами в трудоустройстве я не воспользуюсь, а рассказать всем, как вы переманиваете чужие кадры, могу, но не буду, если вы позовете к телефону Зою-пекарку. Иначе я буду вынуждена использовать тактику случайного вызова. Да, придется беспокоить звонками всю вашу поварскую бригаду, пока Зоя случайно не возьмет трубку. Я своего добьюсь, даже если придется скормить таксофонам все двушки этого города. Не сомневайтесь, монет у меня достаточно!»

Если в воображаемом телефонном разговоре очередница так изощренно, отчаянно блефовала, ведь не было у нее ни одной монеты, то какие же интриги плелись в действительных отношениях очереди со служащими, какие бушевали страсти, к каким катастрофам они приводили!