Текст книги "Очередь. Роман"

12. Виды из окон

Мало-помалу учетчик перестал путать день с ночью. В темное время суток он спал, притерпевшись к шепоту обсуждений подслушанного в кадровых высях. Его не интересовала эта мышиная возня, она не открывала ни малейшей возможности выхода на поверхность. Учетчик не хотел пропитаться слухами подвальной жизни и погрязнуть в ней.

Он сосредоточил внимание на окнах. Они выходили на все четыре стороны цоколя и были доступны с позднего утра до раннего вечера, на это время очереди всех шести подъездов погружались в сон.

В окна учетчик наблюдал двор. Двор плавно переходил в улицу, за ней в другую и наконец в невидимый из подвала загородный мир, где плескалась воля и по ее волнам далеко-далеко плыл бригадир Рыморь. Но при отсутствии непреодолимых рубежей и сплошных границ как же разительно отличались устои того мира от дворовых! С присущей загородным сезонникам жадностью на погоду, от нее зависели темп и сама возможность работ в лесу и поле, учетчик удивлялся легкости, с какой очередники транжирили ясные дни. Солнце ценилось наравне с ненастьем и слякотью. Очередь занималась своими делами, не обращая внимания, какие над ней плывут облака. Хвост очереди был выставлен под открытое небо, но его интересы устремлялись исключительно к земле. Уличники выискивали все, что плохо лежит, и несли к подвальным окнам на обмен. А долгое весеннее солнце – с первыми его лучами загородный сезонник уже начинал работу на дальней делянке, куда до рассвета пробирался высокотравьем росистых полян, дрожа от сырости, но зная, что заскорузлая от вчерашнего пота одежда выстирается на ходу и в течение дня высохнет на теле, – это солнце в городе неделями сияло при полном безразличии очередников. Они даже не загорали. Отворачивались и устремляли голодные взоры по направлению стояния очереди, на окна и двери учреждения.

В тихие вешние дни бывало слышно, как на газонах у дома трава растет. Первые крохотные овалы щавеля проклюнулись из земли. От их вида учетчик чувствовал на языке щавелевую кислинку, но не мог дотянуться до листьев из подвала и горестно смотрел, как ватаги уличников затаптывали их ножищами. Не замечая зелени, они спешили по делам.

Уличники распугивали городских птах. Чтобы скрасить подвальную скуку, учетчик пытался приманить птиц под стену здания. Он отщипывал от огромных лихвинских валенок прядки войлока, выкладывал за подвальное окно и ждал, что кто-нибудь заметит войлок острым птичьим зрением и прилетит за материалом для постройки гнезда. Но никто не летел. Видимо, необходимый хлам в городе находился в изобилии.

Поначалу при появлении учетчика в окне двор оживлялся. Уличники думали, что предлагается обмен, и подбегали торговаться.

Самый бойкий торг шел утром, пока уличники роились у подъездов в ожидании перекличек. Но и днем оставшиеся во дворе спешили к любому выглянувшему из окна в надежде, что он подслушал свежую новость и, пока она еще с пылу с жару особенно высока в цене, хочет выгодно обменять ее на воду, пищу или одежду. Стоило учетчику показаться в окне, как первый обнаруживший его уличник жадно спрашивал, что новенького. Слыша в ответ «ничего», купец расценивал это как начало торга и показывал бутылку мутной воды, божась, что принес ее с родника. Учетчик отходил к другому окну. Но там заслонял свет другой купец. Чем угрюмее отвечал учетчик, тем сильнее подозревали, что он утаивает ценную новость, тем изощреннее, настойчивее, щедрее становились посулы. Дрожа от азарта, менялы показывали товар. Не интересуясь уличными богатствами, чего только учетчик ни перевидал!

Вещи на любые вкусы и случаи подвальной жизни, включая прихоти вынужденного безделья. От складной и разборной мебели (другую в узкие подвальные окна не протиснуть) до фарфорового сервиза в сетке тончайших трещин (разбитого, но виртуозно склеенного). От желтых огарков свечей в старинных витых шандалах до мази от комаров. От сифона и серых свинцовых баллончиков с углекислотой для приготовления газировки до заводной механической бритвы, переделанной в машинку наколки татуировок. От свежепойманного майского жука до свежесломанной кисти сирени, принесенной с кладбища, а значит, самой крупной и душистой.

Самые тороватые подвозили к цокольным окнам коляски. В пузатые кузова наталкивали тысячу мелочей: плиточный чай и черные войлочные ботинки «прощай, молодость», кофе с цикорием и истертый том трудового кодекса, устаревший для живой кадровой работы и сданный служащими в макулатуру. В убогой таратайке могла стоять клетка с баснословно дорогим попугаем, время от времени говорившим с начальственным скрипом: «В кадры!» В руке коробейник мог держать свежую районную газету, только что унесенную ветром в раскрытое окно служебного кабинета. В старые газеты менялы заворачивали раннюю зелень, стрелки лука, нащипанного с чужой грядки (своих огородов у очереди, естественно, не было), или собранную далеко, у бывших монастырских озер, черемшу (дикий чеснок, как все горькое, соленое, острое, вызывающее жажду и дополнительную потребность в покупной воде, стоил дешево).

При ошеломительном разнообразии товаров для обмена в них проглядывало сходство. Они были компактными или разборными, проходящими в отверстие подвального окна, и попугай-кадровик сидел в высокой, но тощей клетке. Вещи предлагались только бывшие в употреблении или вышедшие из обихода. Новое, никем не тронутое появлялось из древних забытых запасов. Само собой было понятно, что штатным городским служащим не понадобятся безнадежно просроченные излишки.

Некоторые товары начисто отсутствовали, по разным, как постепенно догадался учетчик, причинам. На часы и календари не было спроса: подвальщики по-своему вели счет времени, главными вехами служили начало и конец отопительного сезона. Вино не предлагалось, так как в подвале действовал негласный сухой закон: при такой скученности и среди трезвых можно было поддерживать только минимальный, на грани хаоса, порядок. Фонариками в подземелье не пользовались, больше доверяя свечам: они укорачивались на глазах, а фонарик на старых батарейках мог погаснуть неожиданно, в самый неподходящий момент, свежие элементы питания город выдавал только на нужды служащих.

Уличники второподъездной очереди, кого учетчик, выражаясь их языком, обскакал на триста номеров, заглядывали к нему в подвал, не помня зла. При том, как люто они обошлись с ним при первом знакомстве во дворе, когда он еще ничем им не насолил, это казалось невероятным. Поначалу учетчик думал, что болезненный вид, короткая стрижка изменили его до неузнаваемости. Однако потом догадался, что его помнят, но не видят проку в бессильном злопыхательстве. Кроме того, если очередь искренне считала его юродивым, хитрым по инстинкту, а не по расчету, обижаться на него было глупо. Видимо, они смирились с тем, что учетчик ушел в недосягаемую глубину очереди. Раньше надо было крепче держать, а теперь, желая чего-то добиться от него, они могли только заискивать.

Старались они вовсю, исподволь осторожно изучали учетчика, угадывали желания. В какой-то момент вдруг предложили аквариум. Содержание рыбок в подвальных потемках рядом с кошками и людьми, готовыми пить воду луж, не то что аквариумов, – безнадежная, дикая затея, но странным образом близкая к занимавшим учетчика мыслям. Он волновался о том, как за городом, на речных старицах, бригадир Рыморь один, без учетчика, управляется с рыбоводами. Конечно, от купца с аквариумом учетчик просто отвернулся. Но Риме в шутку высказал удивление причудливым преломлением его мыслей в сознании очереди. Санитарка взяла странность на заметку и выяснила, что ничего случайного нет. Оказывается, секретарь не совсем зря тратил время, подслушивая учетчика. Видимо, в горячечных снах болезни он бормотал что-то про рыбью молодь, а секретарь от досады, что не про шофера, поступил по правилу «с паршивой овцы хоть шерсти клок» и продал «новость» о пристрастии учетчика к рыбкам во двор, где уличные спекулянты по ходу перепродаж огорожанили услышанное. Последним новость купил профан, не понимающий, чем разведение дикой молодой плотвы на реке отличается от содержания вуалехвостов в комнатном аквариуме.

Пару раз в виде бесплатного угощения учетчик получил горсть семечек. Их грызли сообща по разные стороны окна. Но угостивший довольно скоро задавал угостившемуся вопрос «Что новенького?» и, получив ответ «Ничегошеньки», давал понять, что оскорблен обманом при обмене: не располагающий новостями должен был отказаться и от семечек.

Очередь была обидчива, но обижаться ей следовало на себя. Изначально необходимость обмена между стояльцами была искусственно создана бестолковостью очереди, затиснувшейся в подвал. Ребенку понятно, что время стояния в очереди не зависит от ее фигуры. Очередь слепо напирала, вместо того чтобы рассредоточиться в пространстве дома, двора, улицы. Учетчик испытывал острое желание ухватить очередь за хвост, вытянуть через подъездную дверь из подвала на улицу и устранить необходимость обмена: подвальщики, став уличниками, сами могли себя обеспечить.

Из всех уличных знакомых учетчик обрадовался одному Хфеде. Малыш тихо подошел к подвальному окну, ему не пришлось наклоняться, и спросил, в чей кабинет зайдет учетчик, когда отстоит очередь. Свой вопрос он объяснил тем, что у учетчика есть выбор, ведь интерес к нему проявили сразу три могущественных лица: архивщица райотдела права, шофер автобуса и повариха из столовой. Двое из них ведут прием в одном отделе кадров, зато кабинет третьей на два этажа ниже, туда очередь поднимется раньше. Что выберет учетчик – риск скорейшего приема на втором этаже, или потерпит до четвертого, где больше шансов получить работу? С робкой улыбкой Хфедя добавил, что не настаивает на ответе. Учетчик вправе держать свои планы в тайне, как делают многие, но если не жалко, пусть поделится. Вдруг и перед Хфедей когда-нибудь чудесным образом засияет выбор, тогда опыт старшего товарища по очереди ох как ему пригодится. Учетчик не хотел лукавить с наивным мальчуганом. Тем более что Хфедя стоял во дворе и волен был уйти из очереди, пока безжалостная цепь не затянула его в подъезд. Учетчик прямо сказал, что вовсе не намерен выстаивать очередь, не станет обращаться ни в чей кабинет, и никому не советует. Хфедя растерянно отошел от окна. У сараев, на границе двора, к малышу придвинулись два старших очередника. После короткого допроса один надвинул Хфеде на глаза фуражку, а другой с хрустом переломил козырек. Великая по размеру фуражка с поломанным козырьком уродливо повисла на русой головке. Очевидно, очередь вспомнила о знакомстве Хфеди с учетчиком и подослала его к окну выведать новость. Малышу это не удалось, и ему выразили презрение.

В итоге учетчик вовсе перестал общаться с оравой уличных торговцев, хотя майского щавеля, конечно, хотелось. Он довольствовался тем, что приносила Рима. Он не отвечал менялам, а уходил от них от окна к окну. Постепенно и спекулянты от него отступились, перед ним больше не маячили их алчные физиономии. Но открылись дворовые бесчинства.

Поскольку подвальная очередь текла зигзагообразно и медленно, как болотные ручьи, место учетчика в общей веренице подвальщиков, перетаскивающих лёжки вдоль теплотрассы, не ушло далеко от крыльца второго подъезда. Ближайшим окном долго оставалось выходившее на будку таксофона, и учетчик сделался невольным зрителем телефонных хулиганств. Егош оказался далеко не одинок в стремлении крутить диск телефона и в блаженном молчании слушать, как на другом конце провода невидимый собеседник униженно повторяет «алло», «кто это?», а затем растерянно или сердито кладет трубку. Как объяснила Рима, уличники набирали цифры не наобум. Звонили в те отделы кадров, куда заняли очередь. На вопрос, зачем они тревожат кадровиков, если нечего сказать, Рима ответила, что сказать есть страшно много чего, именно поэтому мысли разбегаются и пропадает дар речи. Однако безмолвные звонки не утихают, слишком велик соблазн близко, на ухо услышать кадровика.

Поскольку телефон-автомат во дворе был один, а служебных телефонов в здании много, немая сцена в будке с разбитыми стеклами повторялась часто. Очевидно, только отсутствие монеты или появление рядом с будкой служащего, в этом случае следовало без разговоров отойти на почтительное расстояние, могло удержать уличника от звонка. Учетчика глубоко возмущала повальная эпидемия молчания в трубку. Хотелось крикнуть молчащему: «Дай трубку!» Если бы можно было дотянуть провод до подвального окна и набрать номер шофера или поварихи, да любого служащего, хоть самого начальника райотдела права, учетчик не стал бы молчать. Уличники тоже испытывали зуд, но они нарушали телефонное молчание наполовину. Изредка звонящий вдруг разражался отчаянным лаем, мяуканьем или кукареканьем, с громом швырял трубку на рычаг и, вытаращив глаза от собственной дерзости, пускался наутек за сараи. Понятно, почему шофер автобуса поддержал разговор с учетчиком. Потому что услышал человеческую речь. Если бы тогда, в метель, учетчик залаял у шофера над ухом, тот вытолкал бы хулигана из автобуса без разговоров. Конечно, пустые анонимные звонки вносили лишнюю неразбериху в работу кадров и замедляли ход очереди. Учетчик с досадой поймал себя на этом переживании. Раздражаясь на пустозвонов, он тем самым причислял себя к очереди, смирялся с включенностью в ее цепь и порядок.

Чтобы не видеть ужимки телефонных молчальников, учетчик переходил к другим окнам. Из них открывались виды на задний двор и гаражи учреждения. В дни технического обслуживания здесь велись ремонтные работы. Ворота гаражей открывались настежь, в глубине гаражных ям под машинами оживленно копошились чумазые хозслужащие. Они часто советовались и весело ругались. Вечером долгого весеннего дня, намаявшись, осипнув от смеха и споров, сбив гаечными ключами пальцы, шоферы и механики освобождали в глубине гаража верстак или стол и садились играть в домино. По ходу они говорили, что ремонт еще не закончен, моторы разобраны, и завтра выехать в рейс начальство никого не обяжет. Вскоре на столе появлялось пиво, затем напитки покрепче, а напоследок белая незрелая брага. Когда сгущались сумерки, над столом на длинном черном проводе подвешивали лампу-переноску.

Уличникам тоже кружили головы гаражный свет и хмель. Под боком у шоферов, под шумок гаражного веселья очередь устраивала проводы в подъезд. У мероприятия был серьезный повод: уличники, кому подходило время шагнуть в здание, в цепь живой очереди, прощались с открытым небом и дворовой вольницей. Однако провожаемые больше заботились не о надвигающейся встрече с грозными кадровиками, а о близкой разлуке с грубыми утехами хвоста очереди и устраивали кутеж. Поскольку внутри здания действовал запрет на вино и табак, постольку во дворе считалось шиком злоупотребить тем и другим.

Когда шоферы садились за домино, затевались и проводы. Провожаемые и провожающие уличники подступали к воротам гаража, вытягивали шеи и робко заглядывали внутрь. Подчиняясь уставу очереди, они не смели мозолить служащим глаза и обращаться к ним. Но по мере того как водители хмелели, а усталые головы туманились быстро, очередники проходили в гараж и окружали стол. Они шушукались и гримасничали за спинами бражничающих хозяев города. Если служащий оборачивался, от его взгляда ловко прятались. Но в ту же секунду легкая рука уличника со стороны, противоположной той, куда оглянулся шофер, хватала со стола налитый стакан и передавала уважаемому провожаемому, тот делал быстрый глоток, и стакан возвращался на место до того, как разомлевший хозяин поворачивался к столу. Конечно, он не замечал убыли. С какого-то момента бражники теряли счет выпитому, от движений мощных колен и локтей спиртное плескалось на шаткий стол. Провожаемый юрко пробирался между опасно ерзающими ножищами развеселой компании и замирал под столешницей, закинув голову и открыв рот. Он ловил капли зелья, сочившегося в щели между досками, и в знак успеха поднимал вверх большой палец. Товарищи азартно болели за него. Вконец осмелевшие девки очереди подкрадывались к шоферам и закрывали им ладошками глаза, те с блаженным хохотом сводили руки за спиной, чтобы схватить шалуний, девки пищали и увертывались. Тем временем остальные провожающие, не таясь, наперегонки хватали со стола спички, сигареты, стаканы.

Это были воистину несуразные проводы! Прощались с простором, воздухом, вольным графиком стояния в очереди, а фактически разыгрывали злую пародию на подвал. Какую радость доставляли провожаемому смрад и сутолока гаражной пирушки, если очень скоро подобные ощущения ждали его в горле очереди!

Когда зелье выходило до капли, проводы отодвигались от стола. За воротами гаража уличники клали руки на плечи друг другу и выстраивались вереницей волнообразно качающегося хора. Они заводили песни. Но и в подпитии они не смели мешать работе кадровиков. Из-под окон учреждения доносилось невнятное пение, похожее на свист ветра, на шепот листвы. Хор гудел, не размыкая губ. Если безудержные чувства разрывали кому-то грудь, задний двор оглашался звуками не драматичнее птичьего щелка. Оставшиеся в гараже служащие спали, уронив головы, или осовело слушали заунывные провожальные песни.

Учетчик тоже слушал, ведь и за городом сезонники пели, в общем, так же, только по другим поводам. Но под ним начинала шататься подоконная лестница. Стояльцы внутри подвала пытались отогнать его от окна и выглянуть наружу для обмена. Вечером очередь занималась житейской текучкой, чтобы до наступления часа тишины решить бытовые вопросы.

Учетчик шел спать, а на следующий день вновь заступал на бессменное, бессрочное дежурство. Он отдыхал душой в редкие моменты, когда очередь не портила виды из окон. Паучок, плетущий в углу проема паутинку, где висели мошки и капельки росы, представлялся учетчику значительнее, осмысленнее дворовых игрищ уличников. Он мог часами смотреть на кривой тополь, на меняющиеся облака за ним, на крышу сарая под ним, куда выбросили учетчика волны очереди. Тогда ему дали последний шанс покинуть город, шанс, который он так легкомысленно упустил.

Теперь он стал осмотрительнее и страшился истратить впустую единственную возможность выйти из подвала. Он надеялся кликнуть из окна прохожего служащего, вступить в беседу и рассказать про дикий, бессмысленный произвол: отделы кадров завалены работой, обложены очередями, а в них вынуждают стоять не желающих трудоустраиваться в городе. Если учетчик сумеет изложить это в кратких, сильных выражениях, а он их нашел и подготовил речь, служащий не поленится сойти в подвал и вывести из учреждения лишнего. Очередь не посмеет препятствовать. Но пока требовалась предельная осторожность. Учетчик должен был подпустить прохожего на расстояние верного оклика и заинтересовать его с первого слова. Второй попытки очередь не даст. Один холостой крик – и секретарь его услышит, как бы крепко он ни спал. Конечно, секретарь воспользуется поводом навсегда отлучить учетчика от окон. Могут привязать к трубе, а то и в карцер спустят, в огромном подвале, уж наверно, есть яма.

Учетчик не терял надежды кликнуть служащего, но ему не давали шанса. Двор бдительно следил за учетчиком. Уличники заслоняли от него всех служащих. Их провожали живым кольцом. Очерёдное марево колыхалось вокруг прохожего и двигалось вместе с ним. Оно не стесняло, не заступало путь. Плавный хоровод кружил сам по себе, но разделял служащего и учетчика непроницаемой завесой.

В ясные весенние дни служащие выносили сушить во двор канцелярию. Под солнцем мокрые пачки документов курились паром, ветерок ерошил страницы. Влажные бумаги висели на бельевых веревках. Уличники таращились на просроченные служебные тайны, потерявшие для сегодняшнего движения очереди всякую ценность.

Обилие служащих в хорошую погоду не доставляло учетчику радости. Если кто-то случайно приближался к окну, где дежурил учетчик, кто-нибудь из уличников снаружи непременно затыкал окно спиной. Учетчик бил стража кулаком в спину, тот ерзал, ухал от боли, но не уходил.

13. Швея

На смену ранам вольной загородной жизни и уличной борьбы явились подвальные хвори. Подвальная пыль изнуряла учетчика кашлем. От дряблой городской пищи расшатались зубы, кровоточили десны. В лесу, в поле учетчик привык грызть корни, разрывать зубами хрящи, колоть и перемалывать орехи. Теперь ел вяло, без аппетита. Неутомимая Рима носила пищу и воду. Сам он не мог прокормиться в душном подземном мирке.

С наступлением лета в подвальном сумраке зазвенели комары. Плодились они в грязи лужиц на дне подвала под сочащимися влагой трубами. Привыкнуть к комариным укусам нельзя было и за городом, но там можно было отвлечься и защититься: на работе – размашистыми движениями, на отдыхе – дымом костра и махорки. Дневные привалы бригады устраивали на возвышенностях, на ветерке. В ясную погоду, когда комары прятались в лесную тень, сезонники выходили на солнце. Защищала сама усталость тяжелого загородного труда. А в подвале учетчик не мог и не хотел принудить себя к бессмысленно-механическому маханию руками, к ходьбе на месте. Он никогда не занимался гимнастикой ради гимнастики, только по ходу дела, чтобы не тратить лишнее время. О дыме в подвале не могло быть и речи. Гвоздичный одеколон, им Рима предлагала натереться для отпугивания комаров, мутил пряным запахом. В результате учетчик тупо бил комаров и нещадно чесался. Особенно страдала голова: волосы после стрижки еще не отросли. От укусов надувались волдыри, учетчик раздирал их в мокнущие, незаживающие язвочки. Он пробовал надеть шапку, но под ней голова свербела до одури.

Доставалось, конечно, не только ему. С разных сторон неслись крепкие шлепки, почесывания, ругань. Комары устремлялись на свет подвальных окон и вылетали во двор, где кусали очередников и служащих без разбора. Кадровики, конечно, видели, откуда летят комары.

Может, по их просьбам для устранения мест выплода комаров в подвал спустился сантехник. Он явился после полудня, когда очередь крепко спала. Первыми проснулись подвальщики в окрестностях первоподъездной двери, через нее он вошел. Стояльцы в панике отступали, толкая и опрокидывая друг друга. Разумеется, сантехник не нагонял страх нарочно. Просто шел на работу с тяжелой сумкой инструментов через плечо, думал о своем и не замечал стоящую в два ряда на подвальной лестнице очередь. Он не сбавил шаг, не стал протискиваться, а сошел по бетонным ступеням так, точно перед ним было пустое место, голенища резиновых сапог мерно хлопали его по икрам. Подвальщики взглянуть косо не смели на вошедшего! Узкая техническая лесенка изначально была построена для обслуживания здания, место для очереди на ней не предусмотрено. До сих пор служащие снисходительно смотрели на постороннее присутствие. Но если бы очередь начала путаться под ногами тех, кому был официально разрешен беспрепятственный доступ в подвал в любой час дня и ночи, хозяева учреждения мигом выставили бы очередь из подвала.

В сантехнике учетчик не без удивления узнал начальника 1 отдела кадров. В злополучный день 8 апреля, когда учетчик зашел в здание и провалился в подвальную западню, этот служащий вытолкал из своего отдела очередницу, так как в отделе были исключительно мужские вакансии. Выходит, кадровик по совместительству работал сантехником. Учетчику понравилось, что руководящий работник не белоручка, не стыдится физического труда. Так же поступал за городом бригадир Рыморь при нехватке рабочих рук. Учетчик решил поговорить с сантехником по-мужски. Он надеялся получить поддержку в борьбе с очередью. Они были товарищами по несчастью, кадровик тоже страдал от произвола. Он русским языком сказал, что через его отдел трудоустраиваются только мужчины, и в подтверждение своих слов выбросил ослушницу в окно, а через несколько минут его сотрудница за его спиной, но на глазах всего двора впустила ушлую соискательницу через другое окно обратно. Хотя запальчивого начальника 1 отдела кадров обманули и унизили женскими уловками, он казался учетчику смышленым. Сантехник быстро поймет, что учетчик здесь лишний, и уведет его из подвала.

К несчастью, учетчик не видел возможности привлечь внимание служащего. Подвальщики обступали его вязким облаком. Несмотря на общий переполох или, наоборот, по этой причине очередь не забывала учетчика. Стоявшие рядом подвальщики менялись, но чутко стерегли его, он ощущал под локтями цепкие пальцы. Сторожа дышали в затылок. Один положил потные ладони на ключицы, чтобы навалиться и прижать учетчика к земле при малейшем неповиновении. Все меняющиеся стражи отводили глаза. Они давали понять, что в их неотвязности нет личной неприязни, они исполняют волю очереди, все прочие будут точно так же караулить учетчика. Учетчик двигался и волновался вместе с мутной толщей очереди, для сантехника он был тих и нем, как рыба в озерной тине. Сам служащий не пытался выудить его из общей массы. И глупо было ждать такого чуда. Он не подозревал о существовании учетчика, а если подозревал, то не интересовался.

Сантехник, может, с прохладцей относился к работе, но помнил свое хозяйство отменно. Потемками извилистых ходов он уверенно пришел к вентилю, где капала вода. Закуривая, осветил место утечки, плавно опустил к земле спичку и осмотрел лужицу. Она была бы больше, но очередники ставили под капли старую консервную банку. Протекающие трубы были в подвале единственным источником бесплатной влаги, снаружи уличники передавали воду только в обмен. Сантехник поболтал воду в банке, выплеснул, вернул банку на место и скептически хмыкнул. Он понимал, что надо перекрывать воду, разбирать вентиль и устранять неисправность. Но поскольку текло слабо, сантехник искал повод отложить ремонт, не возиться. Он отколупнул ногтем пластинку изъеденного сыростью железа. Толстый слой волглой ржавчины покрывал ветхую трубу, уходящую в бетонную стену подвала, и сантехник махнул рукой: в недалеком будущем сеть здесь придется менять, тогда заодно отремонтируется и вентиль.

Лишь когда загремела железная дверь и сантехник вернулся из подвала в подъезд, очередь вздохнула с облегчением. До того подвальные затворники опасливо следили за малейшей тенью сомнения на небритом лице сантехника, его мысли пробегали мертвенными сполохами по лицам очереди. Благодаря его лени общая жажда не усилилась.

Следующие несколько дней подвальщики радостно улыбались друг другу и жали руки, празднуя уход сантехника. Под шумок общего воодушевления Рима решилась сделать баню. Девушка сказала, что учетчику пора взбодриться. Редкие гигиенические процедуры в подвале сводились к обтиранию влажным полотенцем, к выливанию пригоршней воды на запрокинутое вверх лицо, в этом случае драгоценную влагу слизывали языком с губ, растирали по коже, пока она стекала с головы на шею и грудь, так что редкая капля уходила в землю. Мыться под рукомойником, плескаться в лохани, встать под душ из дырявой консервной банки, сверху наливая в нее воду, – такой роскоши в подвале себе не позволял никто.

Баня была неслыханным делом. Но тем вдохновеннее действовала Рима. Она предвидела сопротивление численно превосходящих противников и готовилась с разгона врубиться в их ряды.

Самым узким местом дерзкого плана, и расшить его не представлялось возможности, были подвальные окна. В проем с трудом проходил банный тазик. Их Рима передала со двора несколько, но о чем-то более вместительном, хотя бы о детской ванночке, нечего было и думать. Зато остальные трудности Рима преодолела блестяще, чувствовались недюжинная смекалка и жилка организатора. Девушка хитроумно приурочила баню к летнему ремонту гаражных кровель на заднем дворе учреждения. Тем самым она избежала обвинения в разжигании огня вблизи подвальных окон и задымлении подвала. Сами служащие-шоферы, а им очередь никто, закатили в огонь лысую шину, от нее повалила жирная копоть, и стали греть в железном ведерке гудрон, чтобы залить щели в крышах гаражей. Ветер крутил черную гарь между пятиэтажкой и гаражами, заносил в подвал, но никто из его обитателей, естественно, не упрекнул служащих. Они бы и слушать не стали, как не обращали внимания на Риму, притулившую к огню мятую канистру. Банщица пользовалась костром заодно со служащими и ничуть не мешала им, пока грела воду для помывки и подавала ее учетчику в проем.

Но когда она бросила в костер несколько голышей в стальной сетке от старого рыбацкого садка в намерении спустить в подвал переносную каменку для парной, очередь всполошилась. Из цокольных окон свистом и возмущенными жестами подвальщики стали грозить Риме, что не пропустят каменку внутрь, не позволят устроить в подвальной тесноте и духоте парилку. Но Рима без разговоров швырнула перед собой садок камней, вынудив недовольных шарахнуться от окна, а потом и сама нырнула в цоколь. Очередники налетели на нее, но девушка твердо сказала, что от споров пара больше, чем от бани, и что она не позволит заговаривать себе зубы, пока вода и камни остынут.

Она вытолкала оппонентов за пределы подвального закутка и завесила его на время помывки дырявыми одеялами. Могучим союзником Римы стал сон. После долгих часов ночного бодрствования ее противников одолевала зевота, тогда как Рима ни секунды не стояла на месте. Препираясь с очередью, девушка зажигала свечу, затыкала фуфайкой от сквозняков и лишних глаз ближнее подвальное окно, пробовала локтем воду, разбавляла горячую холодной. Учетчик собрал каркас из проволочных дуг, добытых расторопной банщицей на улице и загодя переданных в подвал. Учетчик с Римой подкатили под каркас горячие камни и накрыли его сверху полиэтиленовой пленкой, мутно-белесой, сыплющейся от старости, отслужившей свое в огородных парниках.

Зоркая и проворная в темноте, как кошка, Рима завела учетчика внутрь парного купола, усадила в таз перед горкой стынущих камней, тут нельзя было терять ни секунды, и стала помаленьку плескать воду, помахивая молодым березовым веничком. Каменка едва шипела, жидкий парок не грел, но от свежей листвы пошел березовый дух. От макушки до пяток учетчика пробирал такой озноб наслаждения, какого он не испытывал на полке настоящей бани, где под каменкой рдели жаром дубовые угли.

Рима была в тонком трико, оно намокло от пара. Их тела соприкасались во влажных потемках. Прядки ее волос щекотали ему лицо. Мылись, скорчившись, в спешке. Слабый пар улетучился, и под пленку вполз холод. В одном тазу учетчик сидел, над другим наклонялся, когда Рима лила воду ему на голову. Банщица ходила вокруг тазов и растолкла в грязь земляной пол подвала. Как ни аккуратно лили воду, какая-то часть лилась мимо. Голого учетчика не волновало близкое присутствие молоденькой девушки, его поглощала борьба с неудобствами баньки в наперстке. Когда учетчик предложил Риме самой помыться в остатках воды, она отказалась, сказала, что вымоется под струей дворницкого шланга в бурьяне за сараями, а теперь время торопит, холодно. Действительно, у них зуб на зуб не попадал, когда девушка вывела учетчика из-под пленки. Она бросила ему под ноги резиновый коврик, проворно вытерла куцым вафельным полотенцем и дала чужое, ветхое и дырявое, но свежее белье.