Электронная библиотека » Михаил Однобибл » » онлайн чтение - страница 7

Текст книги "Очередь. Роман"


  • Текст добавлен: 20 декабря 2016, 13:20


Автор книги: Михаил Однобибл


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Отвергнутая соискательница сжалась и замерла на земле. Но когда гроза миновала, когда клацнули шпингалеты оконных запоров, шоркнули сомкнувшиеся за кадровиком тяжелые шторы, очередница ожила. Она осторожно подняла скоросшиватель. Он упал раскрывшимися страницами вниз, однако скованная морозом грязь не запачкала подшитые в дело документы. Девушка со счастливым вздохом прижала папку к груди. Неловко переступая босыми ногами, она вернулась под стену учреждения, хотела было постучать в окно рядом с негостеприимным, но удержалась от поспешных действий. Подумав, она вновь удалилась от стены, по лесенке спортивной площадки во дворе поднялась вровень с окнами первого этажа и стала ждать.

Очередь во время крутой скорой расправы не проронила ни звука. Лишь когда служащий вернулся вглубь кабинета и ничего не мог слышать, Кугут пробормотал с каким-то странным одобрением: «Горяч хохол: второй раз кандидатуру через окно отклоняет. Тасино счастье, что первый этаж». Кугут, другие очередники стали сходить с крылец и тротуаров. Увлекаемые любопытством, они обступили виновницу демонстративного категорического отказа. Она смотрела с лестницы поверх голов в окна отдела кадров. В ее напряженной, застывшей позе сквозила мольба к этим окнам, превосходящая жадный интерес толпы.

Когда очередь схлынула, на крыльце остался Хфедя. Сверщик тоже не покинул свой пост под дверью. Учетчик ободрился, вокруг стало свободно, и настойчиво зашептал Егошу: «Сам видишь, мало выстоять очередь! Даже здорового соискателя могут отвергнуть, если он, к примеру, другого пола. А кого устроит, давай говорить прямо, твой горб? Тебе неминуемо откажут в приеме на работу. И куда идти? Только за город. Наниматься на сезонную работу. Но там ты быстро почувствуешь, что тебе не по плечу соревнование с жилистыми здоровяками на общих работах. Твоя доля при дележе будет мизерной. Я учетчик и точно знаю: ни в одной бригаде сильного в пользу слабого не обделят, чтобы не отпугнуть хороших работников. Поэтому богатырю везде богато, а горбатому – горбато. Но одна возможность победить голод и холод у тебя будет. Ты на общие работы не ходи, а ищи бригаду Рыморя (запомни – бригадир Рыморь, его за городом знают). Я в его бригаде учетчик и обещаю взять тебя в подучетчики, чего бы мне это ни стоило, тем более что с азами учета ты как сверщик знаком. В крайнем случае, если бригада попадется прижимистая, я отдам тебе часть своей доли. Могу написать расписку, не сходя с этого места. Только пропусти меня внутрь задать вопрос. Никто и не заметит! Я вернусь до того как зеваки очереди удовлетворят свое любопытство и оставят в покое бедную неудачницу, ей и без них тошно».

Егош, казавшийся совершенно безучастным к доводам учетчика, вдруг резко повернул голову и посмотрел вдоль стены. Учетчик невольно повторил его движение. В окне по соседству с тем, откуда вытолкали очередницу Тасю, приотворилась высокая узкая фрамуга. Показалась изящная женская лапка. Тонкий золотой перстенек сверкнул камешком в луче луны, разгорающейся в густеющем мраке. Невидимая снаружи кадровичка слегка поманила пальцами – и мигом сторожившая каждое ее движение Тася (она уже сбежала с лесенки и дрожала в нетерпении под окном) подпрыгнула и вложила в раскрытую ладонь кадровички свое личное дело. Рука с документом спряталась, но фрамуга не затворилась, как бы оставляя небольшой шанс произойти чему-нибудь еще. И тотчас соискательница обернулась к соочередникам и стала делать торопливые призывные жесты руками снизу вверх, как если бы нагоняла ветер от земли. Ее моментально поняли, крепкие рослые мужчины подбежали под окно. По сцепленным рукам, по спинам она вскарабкалась наверх, встала на подоконник и, грациозно откинув руку и извиваясь, стала боком протискиваться в узкую высокую фрамугу.

В тот миг, когда фигурка девушки наполовину скрылась в здании и стало ясно, что через несколько минут после того, как ее с треском выгнали в одно окно, она сумела вернуться в другое, Егош отвел от нее взгляд и обратился наконец к учетчику: «Ты понимаешь, что она вернулась в тот же отдел кадров, где только что получила категорический и бесповоротный отказ? То, что она прошла через другого инспектора в соседний кабинет, не меняет сути». Учетчик молчал. «Не в первый раз, – продолжал сверщик, – не злой, но вспыльчивый кадровик выгоняет соискательницу Тасю из отдела, а его более тактичная и сдержанная коллега впускает ее обратно. Сколько бы начальник отдела кадров ни клялся, что у него одни мужские вакансии, окончательное решение вопроса о трудоустройстве Таси сложится из непрерывно и причудливо меняющейся расстановки сил на тот последний момент, когда дальше тянуть с принятием решения станет невозможно. А служащие, чтоб ты знал, обожают волокитить дела, томить нас неопределенностью, держать в страхе и трепете. Словом, заранее судьбу соискателя не знает никто, ни ветераны и авторитеты очереди, ни начальник райотдела права, хотя он больше, чем кто бы то ни было в городе, влияет на решение кадровых вопросов. А ты заделался гадалкой и на основании всего лишь вот этого, – Егош большим пальцем небрежно показал себе за спину, – готов предсказать, примут меня в город на работу или нет. Да я знаю не один случай, когда очередники с более серьезными увечьями попадали в штат постоянных городских служащих. И, с другой стороны, породистые здоровяки, кровь с молоком, на них пахать можно было, равно как утонченные высоколобые умники, не только вылетали за дверь отдела кадров, но шли под суд и на этап. Недаром в соискательских кругах родилась шутка: нет шрама – нет и шарма. Шутка, потому что и это не правило, иначе в очереди давно бы стояли одни калеки. Всерьез результат трудоустройства непредсказуем. Наше дело не умничать, а выстоять очередь и шагнуть за порог кабинета. Сначала терпение, натиск – потом. На приеме в отделе кадров я буду бороться и изворачиваться до последнего, как любой другой, как этот малыш Хфедя, который за время очередестояния утратит свою наивность. И если ты указал на мой горб, чтобы убить во мне надежду, твой выстрел далеко мимо цели, а твои посулы устроить меня на работу за городом жалки, потому что в поражении, случись такое несчастье, никто и ничто меня не утешит. Впрочем, зачем я мечу перед тобой бисер? Ты циничен, подозрителен и заведомо уверен в нашей продажности. Но это противоречит фактам. Например, только что во всеуслышание было объявлено, что в 1 отделе одни мужские вакансии, однако никто из крепких мужчин не попытался оттереть Тасю и вместо нее без очереди протиснуться в заветное окно для трудоустройства. Как это объяснить? Может, мы не так эгоистичны и продажны, как ты думаешь?»

Учетчик хмуро молчал. Он предлагал простой и щедрый обмен, а ему навязывали темный ненужный спор. «Сам видишь, – продолжал Егош, – у тебя нет ответа ни на один из вопросов, которые ставит перед тобой очередь. Зато есть предложение, которое я не рискну повторить в присутствии невинного малыша. – Голос сверщика звенел, как натягивающаяся струна. – Сперва я ушам своим не поверил. А когда до меня дошло, о чем ты, мне стало горько. Неужели я, столько времени верой и правдой дежуривший у подъезда, куда мимо меня и мышь не проскочит, дал повод предлагать мне такую гнусность? Но теперь-то я понял, что все дело в тебе, в твоем безграничном цинизме. Ты, деревенщина, знаешь, что тебя ждет, если я кликну очередь и скажу, чего ты просишь?»

Стоявший до сих пор тихо и только внимательно слушавший Хфедя вдруг схватил Егоша с учетчиком за одежду и стал тянуть друг к другу в меру детских силенок. Не понимая смысла происходящего (учетчик говорил шепотом, а сверщик загадками), но чувствуя разлад между дорогими и важными ему людьми, малыш без рассуждений пытался помирить их. Горбун не подвинулся к учетчику ни на сантиметр. Он снисходительно потрепал малыша по голове и сказал: «Хфедю благодари. Видно, успел к тебе привыкнуть. Жаль в первый же день лишать такого славного мальчугана ближайшего соседа. Впереди у него еще много разочарований. Сколько пролетело метелей, с тех пор как я пришел в этот двор таким же новоочередником! Легкая сутулость успела вырасти в горб и вот уже стала предметом торга». Егош криво усмехнулся и прикрыл веки от нахлынувших воспоминаний. О поисках учетчика в списке очереди он давно забыл.

Внутри подъезда, скрипя и щелкая, запела пружина. Дверь приотворилась на четверть и застыла, кто-то держал ее изнутри. И чей-то голос, учетчик со своего места не видел державшего, насмешливо проговорил: «Ты все мечтаешь, Егош? Скорей очнись и зови следующего, а то холодно, не май на дворе». Неожиданно наступил тот волнующий момент, когда далеко на этажах учреждения кто-то переступил порог заветного кабинета, очередь продвинулась на одно место вперед, и открылась возможность запустить в подъезд еще одного стояльца. Егош вскочил с ящика, выронив от волнения свиток очереди, он забыл, что держал его между колен. Но замешательство продолжалось миг. Горбун на лету поймал бумагу, лихо, со свистом развернул, припал глазами и звонко выкрикнул номер: «695!»

Однако его не услышали. Не только второподъездники, но все очереди учреждения Ко. 5 роились и галдели под окнами, откуда вылетела и куда вернулась на прием в отдел кадров стоялица Тася, на эту минуту местная знаменитость. Соискатели смаковали и заново переживали все подробности ее сокрушительного падения и нового взлета, спорили о капризах своенравной фортуны. По толпе пробегали волны, над головами взлетали руки, что-то показывая, к чему-то призывая. Учетчика вновь поразило, до чего близко к сердцу принимал город всякую очерёдную мелочь. Егош громче выкрикнул номер, и опять никто не откликнулся на зов. Взгляды были прикованы к заветным окнам, к стене, к земле под ними. Все ловили улетучивающееся тепло следов происшедшего. «Как глухари на току!» – ругнулся Егош. По-стариковски кряхтя, спрыгнул с крыльца и побежал искать в толпе 695.

Дверь плавно прикрылась, проем сузился до щели, чтобы в здание поступало меньше холодного воздуха улицы. Но дверь продолжали держать открытой. До сих пор учетчик не видел, кто стоял за ней. И теперь, когда все препятствия исчезли, он, поддаваясь скорее зову неведомого, чем желанию проникнуть внутрь, заглянул в подъезд. Прямо перед собой он увидел сухопарого, чисто выбритого мужчину в белой нейлоновой сорочке с мельхиоровой запонкой на манжете. Одной рукой держа дверь и сильно щурясь, он благодушно-снисходительно оглядел учетчика. За мужчиной в тусклом свете подъездной лампы, даже свет луны ее перебивал, темнели смутные силуэты. «Ты, что ли, следующий? Ждать себя заставляешь», – с укором сказал придверник, сторонясь и пропуская учетчика. Учетчик ощутил слабое прикосновение, он понял, что это Хфедя, но не обернулся, напротив, ускорил движение. «Мне только спросить», – буркнул учетчик себе под нос так невнятно и тихо, что вряд ли его расслышали. Он глубоко вдохнул, опустил лицо и, как вор, шагнул в дверь. Пружина захлопнулась.

Он сжался в ожидании града вопросов и, возможно, ударов. Но тихо, тепло, покойно было внутри. В нагретом батареями сухом воздухе слышался запах старого бетона. На первом этаже, за дверью ближнего кабинета, отделенного от входа в подъезд коротким лестничным маршем вверх, слабо играло радио. Учетчик остановился сразу за дверью, давая глазам привыкнуть к потемкам. Лампочка в подъезде едва тлела, внутри закоптелой колбы висела холодная красная спираль.

В здании плотно стояла очередь. На пятачке у подъездной двери и выше, на каждой ступени лестницы, поднимающейся на этажи. Между перилами и жмущимися к стене очередниками оставался тесный проход, очевидно, для служащих учреждения, иначе как бы они попали в свои кабинеты. Самой людной была узенькая лесенка, ведущая вниз, на ней очередь стояла сразу в двух направлениях, уходила во мрак затылками и поднималась из мрака лицами. Никто из очередников не проявил интереса к учетчику. Едва дверь захлопнулась и доступ холода прекратился, все отвернулись и от входа. Очередь слабо копошилась в потемках. Стояльцы вернулись к неспешным, размеренным занятиям, какие только и возможны в такой тесноте. В углу, где очередь круто переламывалась, двое ужинали: держали на весу за железные ушки кастрюльку и поочередно черпали из нее, опуская лица в поднимающийся от пищи густой сытный пар.

Придверник, впустивший учетчика, отошел к стене под почтовые ящики. Учетчику нравилось, как от него празднично пахло тонким одеколоном и чуть-чуть винцом. Кажется, в минуты, пока он держал дверь, не холод был причиной его нетерпения, мужчина торопился закрыть ее, чтобы вернуться к прерванному занятию. Это было коллективное чтение какого-то письма. В центре группы читателей стоял седой как лунь старичок. Сжав мизинцем и безымянным пальцем угол свисающего почтового конверта, он держал в скрюченных пальцах исписанные листы. Его руки старчески дрожали, глаза слезились и мигали от напряжения, он жадно водил взглядом по строчкам и беззвучно шевелил губами. Рядом тоже были всецело поглощены изучением письма. Все читали про себя. Когда старик переворачивал лист, изнутри выпала вложенная в письмо фотокарточка. Придверник мгновенно протянул к ней сложенные лодочкой ладони и бережно поймал на лету. Он словно боялся стереть пыльцу с крыльев бабочки. Что-то преступное проглядывало в лицах чтецов. Уж не служебную ли почту они тайком читали? Если так, то в подъезде не испытывали к служащим такого безграничного пиетета, как во дворе. Это обнадеживало.

Хотелось прилечь и уснуть в теплом уютном пристанище, а с утра на свежую голову пробиваться наверх. Однако страх пересиливал усталость. Учетчик понимал, что в любую секунду Егош с товарищами распахнут дверь и вытащат нарушителя из подъезда. До сих пор он не мог уйти от очереди, потому что поддавался беспечности. Теперь учетчик решил не медлить.

Щеголеватый придверник выглядел радушнее других. Учетчик был ему уже слегка знаком. Кроме того, мужчина и сам не мог не чувствовать себя нарушителем порядка, он погрузился в чтение чужого письма с таким интересом, какой проявляют только к запретному. Учетчик шагнул к стене под ступеньку, на которой стоял придверник, и спросил: «Могу я пройти без очереди? Мне только спросить».

Как ни тихо он говорил, головы всех повернулись к нему. Даже очередники с лестницы на второй этаж (уж им-то ничего не грозило, ведь он мог зайти в один из кабинетов первого этажа) отошли от стены, перегнулись через перила и вытянули шеи, чтобы видеть, кто говорит. Воцарилась тишина, на лестнице, ведущей вниз, оборвали на полуслове анекдот. «Ты серьезно? – спросил придверник, и было ясно, что он выразил общий интерес. – Какой же вопрос ты хочешь задать, если не секрет?» – «Не секрет. Дворовая часть очереди, думаю, без вашего ведома принуждает меня стоять в очереди и не выпускает из города. Вот я и хочу спросить служащих: имеет ли очередь право удерживать? И если нет, могу ли я получить официальный пропуск на выход из города?»

Учетчик растерянно смолк. Его слова потонули в хохоте. Смеялись все. Верхние стояльцы перевешивались через перила с риском свалиться. Раскаты многолосого хохота, визгливого и басистого, доносились из глубины лестницы, ведущей вниз. У самой двери, поддавшись общему веселью и утирая невольные слезы, смеялась редкозубым ртом старушка Капиша, она зашла по очереди в подъезд незадолго до учетчика. Красиво, от души смеялся придверник, скрестив на груди породистые длинные руки. Только маленький седой старичок остался серьезен. Послюнив конверт, он бережно запечатал письмо, вернул его в один из почтовых ящиков на стене и воззрился на учетчика.

Смущенный, но и ободренный общим весельем (наверно, его просьба была сущий пустяк, а он так смешно волновался) учетчик поднял ногу в тяжелом валенке и поставил на нижнюю ступень лестницы. Это движение не укрылось от старика. Он сразу отделился от стены, вышел на середину своей ступени и преградил учетчику путь. Несмотря на дряхлый возраст в нем чувствовалась непреклонность, которую нельзя просто обойти или отодвинуть. «Я понимаю причину общего веселья, но не разделяю его, – заговорил старик тихим голосом человека, привыкшего к вниманию. – Вам смешно, что нас, прошедших огонь и воду, пытаются надуть самой примитивной со дня сотворения очереди уловкой. “Мне только спросить!” А как зайдет в кабинет, так там и останется. Очередь ведь не вправе самовольно открывать дверь даже для восстановления справедливости. Не тянуть же проходимца обратно крючком через замочную скважину. Согласен, что “мне только спросить” – это смешно. Но вы не допускаете, что у этого простеца в запасе и другие, более тонкие ухищрения? А грубую шутку он отколол нарочно, чтобы уверить нас в своей простоте и усыпить бдительность, ведь смех расслабляет».

Старику безмолвно внимали. Очередь посерьезнела, поскучнела. Поэтому снаружи явственно донеслось слабое, упорное царапанье и скуление, как будто неуклюжий замерзающий щенок просился с улицы в тепло. Дежурный наклонился и гибким точным движением, в нем чувствовалось раскаяние за легкомысленный смех, взял подсунутую под дверь бумагу и передал ее старику. Тот брезгливо пробежал записку (совсем не так, как недавно читал письмо) и еще тише и медленнее сказал: «Так я и думал. Один фокус этот шутник уже провернул, зашел в подъезд без очереди, вместо 695. Сверщик снаружи просит обмен: внеочередника выдать во двор, а следующего по очереди впустить. Копия ходатайства, тут указано, направлена секретарю очереди. Этой припиской, как я понимаю, нам пытаются угрожать, чтобы мы согласились на обмен». Ветеран умолк и задумался. Он заложил руки за спину и прохаживался коротенькими шажками по своей ступеньке из конца в конец, как по жердочке. Он не сходил ни вверх, ни вниз, где стояли другие.

Придверник взял учетчика за руку, взглянул на номер и быстро посчитал в уме. «970 вместо 695 – перепрыгнул 275 номеров. Невероятно! Как тебе удалось?» – сказал дежурный, и непонятно, чего в его словах было больше, негодования или восхищения. «Я просто вошел в открытую дверь, – с бесконечной усталостью сказал учетчик. – И вправду хочу только спросить, как навсегда уйти из города. Не понимаю, почему моя просьба представляется лживой. Меня давно ждут за городом». Но придверник и остальные недоверчиво слушали учетчика. Очередь переговаривалась между собой. Сварливый женский голос завистливо протянул из темноты: «970 – это из самого хвоста. Желторотик, еще ожидания не нюхал, а какой куш сорвал! Понятно, почему он опять мимо очереди лезет, вошел во вкус. Я бы тоже номеров двести или триста на крылышках пролетела!» Выкрики неслись с разных сторон. Чувствуя в них обвинение и не дожидаясь, пока его бросят ему в лицо, придверник надменно выдвинул подбородок и сказал: «Это обязанность дворового сверщика – знать, чья очередь заходить в подъезд. А его, сверчка, и на крыльце не стояло, когда самозванец подошел к двери. Между прочим, по виду он не похож на новоочередника, одет, как старый уличный чертяка, и пахнет городом».

«Меня переодели не по моей воле», – сказал учетчик, обращаясь к седому ветерану, он чувствовал его главенство. «Или ты это подстроил», – так же тихо отозвался старик.

Придверник продолжал доказывать свою правоту: «Когда кто-то наверху переступает порог кабинета и голова очереди втягивается глубже в здание, образуется истончение, грозящее разрывом очереди. Тогда я должен открыть дверь и запустить одного с улицы, одного, не более. А кого конкретно, мне разницы нет. Я хвост очереди из подъезда не вижу. И разве упомнишь морды этих чумазых уличников! Все они на одно лицо, как тунгусы, с одинаковым выражением алчности».

«Скажу больше, не только придвернику, но и любому из нас нет разницы, кто следующий входит в подъезд, – вновь заговорил ветеран, и вновь при звуке его слабого голоса очередь почтительно затихла. – Всяк сюда входящий встает крайним. Все уже здесь находящиеся – впереди него, поэтому его личность не имеет значения. Что касается номера, вы прекрасно помните, если только не выбросили эту память, как старый хлам, что номера придуманы во избежание ссор и путаницы среди стояльцев, отлучающихся по своим делам. Во дворе номер сохраняет место в общем строю. Но внутри подъезда стоит живая очередь, каждый неотлучно смотрит в затылок впередистоящего, и номер теряет значение. Да, произошел вопиющий случай проникновения в здание без очереди, но вопиющий он для уличных дворняжек, пусть они между собой и грызутся. Кусают собственный хвост. А нам следует позаботиться о себе, о голове очереди. И, если смотреть на дело с нашей колокольни, то я вижу дальше, чем многие, стоящие в очереди по первому разу. Я хорошо помню, и уважаемая стоялица Капиша тоже, заваруху 71-го года. Тогда под предлогом удаления внеочередника дворовая очередь вломилась в подъезд. Произошла рокировка: хвост очереди вышвырнул из здания голову и занял ее место. Началась смута. Бунтовщики никак не могли решить между собой, кто из них первый, а кто следующий. Посетители шли на прием в кадры по двое, по трое, чем навлекали на себя и на всю очередь законный гнев кадровиков. После инцидента 71-го года внутренний распорядок очереди запрещает открывать подъездную дверь снаружи – только изнутри. То, что уличники подсунули под дверь письмо, уже дерзость. Они пробуют нас на прочность. Если мы уступим и откроем дверь для формально справедливого обмена, кто может поручиться, что мы сумеем ее закрыть, что уличная орда не хлынет в подъезд? Кажется, они там далеки от рассудительности, необходимой для установления справедливости».

Старик умолк. Подобный гулу волн шум несся снаружи. «Сейчас дело уже не в нем, – ветеран ткнул скрюченным пальцем в учетчика, – а в тех 275, которых он обскакал. Они оскорблены, уязвлены. А с другой стороны, заражены и воодушевлены его примером. Их жжет мысль, что и для них возможно нечто подобное. Пусть большинство обойденных в отлучке до завтрашней переклички, еще часть вычеркнута из очереди по ходу стояния. Но и дюжина бунтовщиков с улицы способна перевернуть подъезд вверх дном, ведь мы тут, что греха таить, размякли от малоподвижного образа жизни, наша сила годится для войны нервов, а не для рукопашной. Конечно, если они сами дерзнут нарушить распорядок очереди и откроют дверь, мы схватимся с ними, причем не ради 970 прохвоста, заварившего эту кашу, а за целость и стройность наших рядов. Но самим в такой момент дать слабину, открыть уличникам дверь – это позорное и преступное малодушие! Мы на него не пойдем».

Далеко на верху лестницы открылась дверь. Послышался цокот каблучков, быстрый звонкий говор, журчащий смех. «Это молодые стажеры с пятого этажа, – радостно сообщил придверник. – Очень кстати. Один их вид станет лучшим успокоительным средством для уличников». – «Не о том думаешь! – зашептал старик и щелкнул придверника по лбу от досады. – Гляди, чтобы наш пострел и тут не поспел! Вдруг он прямо в подъезде заговорит со стажерами, а они в силу юношеской неопытности и отзывчивости согласятся его выслушать. Вдруг сочтут нужным провести его вне очереди. Никто не посмеет им препятствовать. Конечно, это неслыханно и невероятно. Но ведь то, что он уже натворил, тоже считалось невероятным. Поэтому срочно уберите его с прохода. И раз уж от него никуда не деться, окажите ему наконец помощь, чтобы стал похож на стояльца живой очереди. Сейчас один его вид способен разжалобить сильнее всяких слов».

Несколько очередников прибежали на помощь придвернику. Им пришлось силой отнимать пальцы учетчика от перил, он не оказывал сопротивление, а держался, чтобы не упасть. Учетчика затиснули в гущу очереди, стоявшей в два ряда на лестнице, ведущей вниз. Подъездная дверь осталась сверху и в стороне от него. Каждый раз, когда через нее входили и выходили служащие, учетчика брали под руки и кто-то из-за спины горячей мягкой ладошкой зажимал ему рот. Обращение с учетчиком было таким же неумолимым, как в дворовой очереди, но более вежливым и любезным. Тут следствием многократного перевеса сил была не грубость, а ласка. С невольным удовольствием ощущая прикосновения теплых рук, глядя в утонченные бледные лица, учетчик погружался в сладкую дрему болезни. Кто-то по-сестрински обнял его и губами коснулся лба, пробуя жар. Чьи-то осторожные чуткие пальцы сняли намотанный на ногу мокрый чулок, и тихий девичий голос с усмешкой сказал: «Смотри-ка чего». Те же заботливые руки втерли в колено мазь, от нее по ноге разлилось приятное тепло, и плотно перевязали сустав сухим и чистым. Учетчик чувствовал себя в убежище между лестницами вверх и вниз. В душной тесноте, но не в обиде. На холод, он был уверен, его не выставят. А это было главное, потому что озноб и истома болезни охватывали его все туже, все слаще пробирали до костей. Учетчик не мог не поддаться. Слишком он переутомился, переохладился, перенервничал.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации