Текст книги "Очередь. Роман"

11. История Римы

Когда Рима вернулась в подвал, учетчик напомнил ей обещание рассказать историю удивительной худобы. В это время уже настала ночь. Они лежали в очереди на трубах, как обычно, голова к голове. И то, что они не касались друг друга, даже глядели в разные стороны, помогало учетчику чище понимать шепот девушки.

По словам Римы, ниоткуда она в город не приходила, а изначально была здешней. Жила при дворничихе, чьей добровольной помощницей (формально дворничиха ее не признавала и помощи у нее не просила) сделалась задолго до того, как встала в очередь на официальное трудоустройство. Рима, в отличие от других очередников, не мечтала о теплом доходном месте. Получить в будущем инструмент, метлу да лопату, и ходить на уборку своего участка по соседству с дворничихой – вот и все ее чаяния. Пока Рима стояла в очереди на улице, куда можно являться раз в сутки, на перекличку, совмещать такое порхание и дворницкую работу было легко. Но затем она вошла в здание и увязла в смоле живой очереди. Все резко поменялось.

Девушка недооценила силу своей привычки к дворничихе, к ее беспокойному, неблагодарному, а где-то и самоотверженному труду. В этой должности красота вывернута изнанкой заботы о ней. Чем другие любуются, то дворник убирает: зимой – снег, осенью – палую листву. Летом донимает тополиный пух, и во все времена года – домашние животные, роющиеся в баках и растаскивающие сор. В разлуке с дворничихой Рима днем и ночью думала, как та одна справляется, видела ее во сне, хотя их отношения никогда не отличались сердечностью, штатная городская работница беззастенчиво помыкала добровольной помощницей.

У дворницкой работы мало выгод, одна из них в том, что на уборке улиц рано утром случаются находки. Поэтому Рима заранее припасла кое-какие подарки кадровикам на тот момент, когда подойдет ее очередь. Подношения ничуть не повышают шансы получить работу, это было бы слишком грубое решение слишком деликатного вопроса, и все же считается дурным тоном идти в кадры с пустыми руками. В кармашке кофточки Рима хранила старинную брошь, не драгоценную, но тонкой ювелирной работы, серебряную сережку без пары и авторучку с золотым пером без колпачка. А опиралась Рима, стоя в очереди, на зонтик-трость с изящно выгнутой ручкой. Правда он не раскрывался, но кто же раскрывает зонт в здании! Зато в будущем кадровики могли бы отдать его в починку.

За подъездной дверью Рима скоро поняла, что до приема в отделе кадров еще дожить надо, а пока ей необходима, как глоток воздуха, весточка о дворничихе. Только как ее получить, если подъездная дверь приотворяется на короткий миг для пропуска внутрь здания очередного уличника, потом ее безжалостно захлопывают и никакие разговоры через нее не ведутся? Придверник за этим строго следит, а стоящие в подъезде следят за придверником. Ожидальцы, поднявшиеся в подъезд из горла очереди, после подвального мрака и шепота очень чувствительны к свету и шуму. С непривычки скрип дверной пружины, яркий свет, резкий сквозняк причиняют им боль. Они всячески стараются воспрепятствовать открыванию двери. Конечно, против прохода служащих они не пикнут, но тем менее церемонятся со следомстоящими, младшими товарищами по очереди.

По всем этим причинам подъезд связан с вольным воздухом не напрямую, а окольным путем, через подвал. Если кто-то передает просьбу, она по цепочке очереди спускается к подвальщикам, они через одно из цокольных окошек подзывают к себе кого-нибудь из уличной очереди, и уже тот ее по возможности выполняет. Но за все это надо благодарить. Рима отдала и брошку, и сережку, чтобы ей рассказали о том, что раньше во дворе она могла даром видеть своими глазами. Причем до нее дошли весьма путаные и сбивчивые сведения, ведь они передавались по цепочке шепелявых языков и ленивых ушей. Такой глухой телефон многое исказил и затемнил, но Рима сумела сложить объективную картину: хотя дворничиха не спрашивала о помощнице и не высказывала вслух недоумение в связи с ее отсутствием, все же время от времени, иногда посреди напряженной работы, женщина вдруг замирала, ища взглядом кого-то недостающего или что-то припоминая. Раньше такой рассеянности за ней не водилось. Рима предположила, пусть это было несколько самонадеянно, что дворничиха в душе скучает по ней и борется с грустью, отсюда и новые странности поведения.

Но если даже матерая городская служащая не могла без следа похоронить свои чувства, притом что железная выдержка этих людей, их привычка к разлукам и утратам общеизвестны, то Риму, простую слабую сезонницу, и вовсе тоска заела. Пришли сомнения и страх будущего. До очереди у Римы была хоть временная работа, теперь же впереди маячила неизвестность: кадровики могли ее забраковать, как большинство соискателей, и выкинуть за борт городской жизни. Тогда на ее долю выпадет изгнание. Но в силах ли она, городская по происхождению, притерпеться к загородным тяготам и лишениям, если даже праздное стояние в очереди для нее так мучительно?

В итоге еще в горловине очереди, на спуске в подвал, Рима не выдержала и попросилась наружу. Она согласна была пожертвовать своим местом и всем уже потерянным в очереди временем. Но на ее просьбу никто и бровью не повел. Много позже она поняла: ее желание было невыполнимо, как сегодня несбыточны мечты учетчика выйти из подвала против течения очереди. От тоски и безысходности Рима стала чахнуть. Лишь тиски соседей удерживали ее от падения на ступени подвальной лестницы. Как она попала в подвал, Рима не помнила. В этом их с учетчиком истории схожи. На нее махнули рукой. Видимо, решили, что не стоялица, и ждали, когда окончательно свалится, чтобы отправить в изолятор безнадежных больных. Рима стремительно таяла. Стоявшая следом соседка по очереди сочувствовала ей, но не могла скрыть радостное предвкушение шага вперед, на место готовой выбыть.

Рима рассказывала, не торопясь. Часто она прерывала свою историю и вместе со всеми вслушивалась в звуки над подвалом. Когда учетчик выразил нетерпение, она приложила к его губам тонкий пальчик, настаивая на тишине, и потом, когда стих отдаленный гул кадровых высей, объяснила, как маленькому: «Я продолжу рассказ в любое время, все бывшее в нем уже навсегда останется неизменным, никуда не денется окостеневшее прошлое. Не стоит приносить ему в жертву мгновения, когда прямо над нами творится настоящее и решается важнейшее. Говорят, в приемных кадровой службы на собеседовании чувствуешь себя, как на горной вершине. Открыты все пути и горизонты, но вместе с тем легко оступиться. Все быстро и непредсказуемо меняется на зыбком перепутье. У одного только подошла очередь на прием, и он робко заглядывает в дверь. Другой уже в горячке собеседования вскакивает со стула и бежит под кран освежить голову, либо стучит по столу и в страхе, что зря сорвался, смотрит на свой кулак. Кандидатуру третьего соискателя решительно отклоняют, а он, словно заразившись непреклонностью вершителей судеб, отказывается хоронить свои надежды и грозит кадровикам судебным разбирательством, хотя знает, что кончится оно скверно: его осудят за неповиновение властям, арестуют и вышлют на этап. Так что в прослушивании подвала не одно голое любопытство, но и чувство товарищества, солидарность. Тебе это давно известно!» Последние слова Рима сказала не учетчику и мягко оттолкнула кого-то подкравшегося, учетчик его не разглядел. Видела Рима в темноте, как кошка, или подвальщики узнавали друг друга на ощупь? Когда незваный гость удалился, она продолжила рассказ.

Без чувств, без мыслей, без сил Рима плыла по течению очереди, пока не приостановилась напротив какого-то из цокольных окошек. Однажды на заре, когда затих последний слабый шум кадровой работы, а вместе с ним и подвальная возня, из-за стены донесся тугой шелест ивовых прутьев, чешущих газон. Кое-как Рима поднялась к проему. Струя свежего воздуха ударила ей в лицо, кружа голову. На дворе стояла средняя осень. Под хмурым небом с деревьев облетали листья. Дворничиха мощными взмахами сметала их. Она заметила Риму, но никак этого не показала. Она постепенно, шаг за шагом приблизилась к цоколю здания и вдруг, не прерывая размеренной работы, метлой кинула в лицо бывшей помощнице жухлый лист. Он был полупрозрачен от ветхости, схож цветом с бурой землей, уже готов раствориться в ней. Рима получила намек, на что она стала похожа, особенно в сравнении с дворничихой, краснощекой, как торчащий за ее спиной клен. Ясно было, что он тоже вот-вот сбросит листья и вновь придется подметать. Однако, несмотря на нескончаемые заботы, на то, что осталась одна под огромными кронами облетающих деревьев, пожилая женщина не опускала рук, не теряла присутствия духа. А ее бывшая молодая помощница, постыдно бездельничая в подвальной очереди, увяла, как осенний листок. Всю эту гамму чувств дворничиха выразила без единого слова, но с пронзительной силой.

В те дни в верхах учреждения произошла непонятная, непредсказуемая заминка, такое бывает. Очередь стояла без движения, а вместе с ней, напротив подвального окна, и Рима. Она неотрывно смотрела, как работает дворничиха, хотя та больше не обращала на нее внимания, сосредоточилась на уборке и, может быть, сжилась с мыслью, что бывшая помощница отрезанный ломоть. Рима тоже ни на что не надеялась. Днем некому было оттеснить ее от окна, подвал спал. Она придвигалась к проему, завороженно глядела во двор без мысли и цели, пока однажды вдруг не обнаружила себя снаружи здания, по ту сторону стены. Вот и все.

Очередь до сих пор не верит, что Рима сама не знает, как так получилось. Подвальщики думают, есть некая тайна чудесной субтильности. Дескать, Рима изображает простушку, а сама знает заговор или рецепт зелья. Незачем и опровергать эту клевету, потому что протесты лишь разжигают подозрения. Впрочем, толки завистников ее мало заботят, а учетчику она готова поклясться всеми богами очереди, что впервые скользнула в окно безотчетно. Уже потом, когда осознала эту возможность, наловчилась нырять по необходимости.

Первые дни, после того как у Римы нечаянно открылся дар пролазки, были самыми удивительными на ее памяти. Она находилась в и вне живой очереди. Невероятная новость моментально облетела город. Уличники окраин приходили, как в цирк. Высокомерные этажники из головы очереди рисковали вывалиться из подъездных окон в попытках заглянуть под стену здания. Но самый сильный шок испытали подвальщики. Иные отказывались верить своим глазам, думали, что грезят. Когда Рима впервые окликнула через окно соседку по очереди, та разрыдалась: спросонья решила, что оказалась на улице, отодвинулась в хвост очереди, раз видит Риму, отделенную стеной.

Не дождавшись от виновницы переполоха объяснений, очередники принялись гадать, как такое стало возможно. Доморощенные подвальные философы предполагали, что сначала в проем просочилось то, что на языке служащих зовется «душа», а уже потом исхудалое в болезни тельце, разом душа и тело в такую щель не протиснутся. Только проку в этих гаданиях не было, потому что подыскать более или менее нелепое объяснение могли многие, а повторить нырок – никто. Ничего подобного не помнили ветераны очереди, не хранили ее предания. Случай не подпадал ни под какие правила и обычаи, они его не запрещали, но и не разрешали. В очереди чувствовалась оторопь: пускать ли Риму обратно в цоколь, и если да, то дозволять ли ей новые отлучки на улицу?

Пока длилось замешательство, Рима успела стать полезной по обе стороны подвальной стены. Она быстро пошла на поправку, когда стала выныривать из подземелья. Болезнь слезала с нее, как чехол змеиной выползины. Девушка забыла сон и отдых. Ночью в подвале чутко прислушивалась к звукам над головой, чтобы утром во дворе рассказать избранному кругу уличных авторитетов отголоски самых свежих и горячих новостей ночного приема. Ей радовались, как кормилице, подхватывали каждую весточку. А подвальщиков Рима задобрила свежей водой, полными ведрами носила к цокольным окнам. Иногда, если дворничиха отвлекалась, разговорившись с кем-нибудь из знакомых служащих, помощница незаметно опускала в цокольное окошко шланг (в сухую погоду им поливали во дворе дорогу и тротуар, чтобы прибить пыль под окнами учреждения). В подвале живая струя свежей воды вызывала бурю восторга, ведь его обитатели привыкли довольствоваться технической водой, задохнувшейся в кипящих котлах, в тесных трубах и радиаторах отопления, да и та сочится по капле из вентиля, подтекающего только из милости сантехника. Подвал – техническое помещение, не предназначенное и не приспособленное для стояния очереди. Поэтому, хотя под зданием полно воды, трубы гудят от напора, врезать в них водопроводный кран никто не позволит. Разумеется, уличники носили подвальщикам свежую воду и раньше, до того как Рима стала челночницей. Бутылки и бидоны живительной влаги отдавали в обмен на новости. Однако обе стороны ловчили. Спекулируя на жажде впередистоящих, уличники безбожно взвинчивали цену на воду. А подвальщики наряду со свежими, горячими известиями из недр учреждения норовили подсунуть устарелые сведения, бородатые анекдоты, и не удивительно: разве напасешься подлинных новостей, чтобы напоить водой огромный многолюдный подвал, они просто не появляются с той скоростью, с какой жажда вскоре после утоления возобновляется, растет и становится нестерпимой.

Прохладнее других к возвращению Римы отнеслась дворничиха. «Явилась – не запылилась», – буркнула она в пространство. Слова ее выражали, уж конечно, не радость, а некое легкое удовлетворение, и не фактом возвращения Римы, а тем, что она не уронила себя окончательно во мнении служащей. Что же касается чудесного самовызволения из подвала, повлекшего грандиозные перемены, то это внутренние дела очереди, в такие мелочи штатные городские работники с высоты своего положения не могут и не хотят вникать. Но при всей чопорности служащих их замечания, даже мимолетные, изумительно точны: пыль в подвале действительно страшная, пропылит до кишок. Рима очень хорошо понимает, почему на учетчика нападают приступы кашля, она сама им подвержена. Ироничная реплика дворничихи заключала сдержанную похвалу помощнице за то, что она запылилась в подвале не до конца. А могла бы.

Рима стала местной достопримечательностью, приносящей второму подъезду учреждения Ко. 5 ощутимые выгоды. Удивительный дар пролазки и открытые им новые небывалые возможности вызывали зависть других очередей и привлекали новичков, только что пришедших в город и раздумывающих, в какую очередь встать.

К сожалению, величайшие нововведения сохранить не удалось. Рима не сумела остаться доброй феей очереди. По уговору с авторитетами она прекратила, с одной стороны, лить в подвал бесплатную воду, а с другой стороны, выносить из подвала и безвозмездно передавать уличникам служебные новости. Это нарушало складывающееся десятилетиями равновесие. Рима нажила бы слишком много врагов по обе стороны подвальной стены. Подвальщики радовались без ограничения льющейся воде и допьяна напивались ей. Но безвозмездно отдаваемых на поверхность новостей из кадровых высей им было жальче. Двор, в свою очередь, был недоволен тем, что терял полноту и многообразие картины творящегося в недрах учреждения: щедрая струя опущенного в подвал дворницкого шланга с утолением жажды подвальщиков устраняла необходимость делиться новостями с улицей, а Рима при всем старании не могла подслушать и понять столько, сколько весь подвал.

Постепенно очередь сжилась с новой ролью Римы. Свыклись все, кроме самой Римы и, как ни странно, подвальных стен. Надо стать челночницей, чтобы почувствовать, что оконные скважины могут вести себя как живые! Уверенности в своих силах Рима так и не почувствовала. Не раз цоколь не впускал ее в подвал или не выпускал обратно. Не раз, отступая от окна после обидного поражения, девушка думала, что навсегда утратила случайный дар. В такую минуту она не могла понять, оплакивать в душе потерю или радоваться. Однажды протиснувшись в проем, она оказалась обречена на вечную борьбу с зияющими глазницами. Случалось, она их застигала врасплох: шла мимо вроде бы без цели и вдруг ныряла внутрь или наружу.

Про подвальщиков недаром сложена едкая и меткая поговорка: в цоколе все немного цокнутые. Но если таковы очередники, которые попадают в подвал лишь на время, то в отношении самого цоколя это замечание справедливо вдвойне. Уже четверть века он держит махину кадрового учреждения. Пять этажей, шесть подъездов, девяносто отделов. Пусть некоторые служащие ведут прием ни шатко ни валко, отсиживают рабочие часы, но в большинстве кабинетов кипит вулканическая деятельность. Изнурительные собеседования с соискателями, бурные совещания и мрачные уединенные размышления кадровиков отливаются в страшную тяжесть бесповоротных решений. От такого груза ответственности жесткие прямоугольные бойницы проемов чуть-чуть округляются. Выпучив глаза, как тяжелоатлет, цоколь всецело поглощен тем, чтобы удерживать над собой здание вместе с кипящим котлом страстей внутри. Конечно, Рима не знает, когда наступают моменты тяжелейшего напряжения, но если в такую секунду по счастливой случайности ныряет в амбразуру окна, оно ее пропускает. В этот миг цоколю не до нее. С течением времени у Римы все сильнее ощущение, что цоколь живой, что он дышит.

В этом месте учетчик не вытерпел и перебил рассказ возражениями. Железобетонные плиты не резиновые, поэтому про цокнутость подвала Рима, конечно, сочиняет. Хрупкая девушка не страдала бы такой мнительностью, следствием нервного перенапряжения, уйди она из очереди сразу и навсегда в тот день, когда впервые ускользнула через подвальное окно на улицу. Зачем было возвращаться?

Рима кивнула: именно так поначалу она и думала поступить. Она танцевала, пьяно шатаясь от слабости, кружилась с падающими листьями, бросала их вверх, подставляла лицо легким прикосновениям. Потом упала на ворох листвы, раскинула руки и жадно глядела в небо, не заслоненное подвальным перекрытием. Но когда восторг поулегся, на первый план выступили другие резоны.

Во-первых, очередь незаметно приручает к себе. До сих пор Рима обращала внимание учетчика на тяготы и лишения стояния, поскольку речь шла об умении проныривать стены, а оно обусловлено трудностями. Но у очереди есть и великая притягательная сила, перебарывающая любые неприятности: стояние открывает доступ к тайне трудоустройства. Всех манит возможность бросить жребий, и нельзя заранее сказать, что кому выпадет, поэтому у каждого есть шанс пробиться в штат постоянных городских служащих и забыть, как кошмарный сон, очередь и жалкие крохи временных заработков. Однажды кто-то удачно сравнил очередь с моряками: волны носят их вдоль неприступного скалистого берега, а они держатся за мачту, обломок кораблекрушения. На верху отвесных скал они видят своих недавних товарищей, сумевших занырнуть в подземный грот и выбраться через него на сушу. Это единственный путь спасения, и каждый из моряков мечтает его повторить, хотя страшен риск задохнуться, потому что неизвестно, где точно находится грот, сколько до него плыть под водой.

Во-вторых, если бы Рима самоустранилась из очереди, она нанесла бы ей тяжкое оскорбление, а очередь мстительна и могущественна, в чем учетчик убедился на собственном опыте.

Была и третья причина не покидать подвал. Понять ее сразу Рима не могла, потому что она открылась позднее. До прихода в город учетчика было еще полгода, а у девушки, видимо, уже возникло безотчетное предчувствие, что он появится, проникнет в подвал и будет нуждаться в ее заботе. Рима организовала для него постельный режим, без нее учетчика давно вытеснили бы с лежачего места, и воды, разумеется, никто бы не дал. Тогда как его организм поборол бы тяжелую долгую хворь? Возможно, сейчас он доживал бы последние дни в подвальном изоляторе в компании безнадежных больных.

«Что ты меня спасла, а тем самым и продлила медленную пытку очередестояния, бесспорно. Неясно другое, – задумчиво сказал учетчик, – какая польза лично тебе, горожанке до мозга костей, при том что у тебя хлопот полон рот – дворничихе ты помогаешь, полезные вещи в подвал подаешь, сор из него выносишь, – нянькаться со мной, загородным чужаком? Вот в первую нашу встречу в метель твое обращение было куда понятнее: презрение к заблудившемуся в городе новичку, высокомерное уклонение от разговора. Почему с того времени ты круто поменяла отношение ко мне? Да еще вразрез с общим мнением, что я хитрый юродивый, прикидывающийся наивным, лишь бы вне очереди продвинуться в очереди как можно дальше».

Рима приподнялась в темноте со своего места, подвинулась к изголовью учетчика, их лица сблизились, хотя далеки оставались тела, обращенные в разные стороны на узкой теплотрассе. С минуту Рима лежала так тихо, что учетчик не чувствовал ее дыхания, может, прислушивалась, нет ли рядом посторонних. «Никакой ты не юродивый. Они тебе цены не знают, – шепнула Рима, – я одна знаю. И еще кое-кто наверху, пожалуй. Ты себя с первого раза показал, только я не сразу разглядела. Зато после часто вспоминала наше первое свидание: шатающийся от усталости, залепленный снегом, заиндевевший от мороза путник обращается к случайной прохожей и спрашивает – что бы вы думали? – не воды, не еды, не теплого пристанища, а дорогу вон из города, куда он только что и явно из последних сил вошел. Это ли не сила духа!» – «Я заблудился в метель», – с досадой сказал учетчик (сколько уже раз скольким городским обитателям он повторял эту, казалось бы, столь очевидную причину происшедшего). «Ну и что? Любой другой на твоем месте искал бы в городе постой, чтобы отдохнуть, устроиться на временную работу, пока весна не нагонит тепла, а уж потом, когда откроется дверь в лето, продолжить странствия. Но ты остался равнодушен ко всем городским перспективам и обитателям. Как ни странно, ты сам больше обращаешь на себя внимание штатных горожан, чем интересуешься ими. Ты не отстоял очередь, не добился в городе прочного положения, а уже стал человеком их круга. Служащие разговаривают с тобой, как шофер в автобусе, обижаются на тебя и пытаются выяснять отношения, как Движкова, не потому ли, что чувствуют в тебе ровню? А может, служащие чувствуют в тебе достойного противника? Конечно, очередникам удобнее считать тебя хитрым лисом, чем допустить мысль о твоем стремительном, невероятном и чудовищно оскорбительном для них возвышении. Но в действительности не ты шагаешь вперед по головам очереди, а кадровики одним своим интересом неудержимо притягивают тебя к себе через все, что вас разделяет. Получается, очередь затесалась между вами и путается под ногами. Она не хочет понимать эту мысль, так как никогда не сможет с ней примириться, и поэтому выворачивает наизнанку очевидные факты. Стояльцы со слухом обратили внимание, что твой голос схож с голосом шофера. Авторитеты очереди решили, что ты ему подражаешь. А по-моему, тебе нет нужды попугайничать, по-моему, ты явился в город с голосом, походкой, взглядами и ухватками штатного служащего. Ты недавно из сельской местности, но горожанистее многих, кто из года в год топчется в очереди и бьет себя кулаком в грудь, что освоился в городе (только кулак этот деревенский, мозолистый, не то что твои канцелярские пальчики). Толки о твоем близком крахе – утешительный самообман очереди. Честнее и для нее же выгоднее взглянуть правде в глаза и признать, что у тебя, хоть ты в городе и новичок, огромные возможности, которые со временем будут расти. Препятствовать тебе бессмысленно и опасно. Я думаю, ты и сам не можешь сопротивляться своему продвижению. И на твой вопрос, чего ради я тебе помогаю, отвечу так (если уж ты за всеми поступками ищешь выгоду): ради будущего. Когда ты возвысишься и займешь среди служащих подобающее место, тогда, может, не откажешься сделать для меня какую-нибудь малость. Вернее сказать, сам вспомнишь обо мне и угадаешь, чем помочь, потому что в твоем великом будущем я до тебя не докричусь, нас разделит пропасть. От тебя помощь мне потребует легкого усилия, зато для меня, рядовой очередницы, она будет бесценна».

«А если я забуду тебя или не угадаю твои чаяния?» – усмехнулся в темноте учетчик. «Значит, на то будут неведомые, непостижимые для меня причины. Разве можно требовать гарантий? – кротко прошептала Рима. – Но уже те дни, пока я ухаживала за тобой больным, дали мне больше, чем все время стояния в очереди. Ты не представляешь, какие мы все жалкие, выгадывающие в мелочах и упускающие главное, в сравнении с твоей якобы непрактичностью. Ты близорук, но близорук, как великан, вслепую бредущий к цели и не замечающий мышиной возни под ногами». Учетчик и не подумал принять эту лесть, неважно, расчетливую или наивную, за чистую монету. Вслух он только заметил: «Пока что мое величие выражается в том, что и своей одежды у меня нет».

Он был разочарован: откровения Римы ничуть не приблизили его к освобождению из подвала. Он охладел к общению с санитаркой.