Текст книги "Клоны (сборник)"

Михаил Окунь
Клоны (сборник)

Клоны

В аэропорту Штутгарта прибытие всех рейсов задерживалось от пятнадцати минут до часа. Москва, Цюрих, Вена, Лондон… В итоге на выдаче багажа все пассажиры смешались и выталкивались к встречающим через две двери беспорядочными сгустками или поодиночке.

В один момент обе двери автоматически раздвинулись, и в них одновременно появились два человека. Они были совершенно одинаковыми: плотное телосложение, квадратная голова, рыжий ёжик, тяжелые очки. Возраст – примерно тридцать. Одеты в одинаковые темно-зеленые куртки и коричневые брюки. В левой руке они держали одинаковые кейсы.

Было лишь одно существенное отличие: один был на голову ниже другого, уменьшенная копия. Но точнейшая.

Оба пошли к выходу из аэропорта. Я посмотрел им вслед – одинаковой походкой они удалялись в разные стороны, даже не посмотрев друг на друга. Чтобы уже никогда в этой жизни не соприкоснуться.

Из детства: английский язык, «Сайгон»…

Ехал остановку по Владимирскому до Невского, пересаживался на 5-й или 7-й троллейбусы, ехал до Дворцовой площади. Дальше шел пешком по набережной до Дома ученых, на занятия английским.

Заниматься начал классе в третьем, еще до того, как иностранный язык пошел в школьной программе (тогда – с пятого класса).

Занятия вела Эмилия Федоровна Калаушина. Сын ее был довольно известным ленинградским художником, дочь – театральным режиссером, а муж – ученым, и потому жили они неподалеку, на Халтурина, в известном доме Академии наук.

Как-то раз мы проводили там репетицию, так как учебный год всегда заканчивался постановкой отрывка из английской классики, скажем, «Джейн Эйр». Дочь помогала ставить как режиссёр.

Другой такой квартиры повидать не довелось. По периметру большой комнаты шел встроенный двухэтажный стеллаж красного дерева. В одной стене – ниша с огромным зеркалом и полукруглым диванчиком. А поверху, сплошной лентой, – акварели в рамках, подлинники, в том числе Куинджи. Когда учился уже в седьмом классе, на углу Невского и Владимирского открылась безымянная кафешка, позже ставшая знаменитым «Сайгоном». И повадился я туда на пересадке заглядывать. Хотелось чего-нибудь сладенького – например, «языка» из слоёного теста, посыпанного сахарным песком.

Народ там бывал самый обычный – зайдут, выпьют кофе и уйдут. Но уже начали кучковаться и некие богемные личности. Среди которых, не побоюсь дурных слов, встречались и козлы поганые, причем весьма приставучие. Побаивался их. Клянчили у школьника мелочь – со скрытой угрозой, естественно. Позже бывал там не раз, но первые впечатления остались самыми сильными. А воспоминаниями о более поздних временах «Сайгона» не отметились лишь самые ленивые.

Мистическое

На Серафимовском кладбище в Петербурге, над могилой, где лежат моя бабушка и ее средняя дочь, моя тётя, которую я не знал (она умерла в 1946 году, в двадцать лет, от туберкулёза), с годами всё опаснее клонился огромный старый тополь. Целил он одновременно и на соседний участок, где в ограде было несколько могил.

Однажды на Пасху мама встретила компанию, пришедшую на соседние могилы, и хотела было договориться с ними о совместном обращении в администрацию кладбища, чтобы дерево спилили. Но один из молодых людей вызвался самостоятельно ликвидировать угрозу: возьму бензопилу и «кошки», приедем с ребятами, сделаем. И оставил телефон.

Через год поехали на Серафимовское. Смотрю: от тополя остался только высокий пень, металлическая ограда соседнего участка в двух местах всмятку, а на само́м участке добавилась свежая могила. Мама говорит: вот этот самый парень, что в ней лежит, и обещал спилить дерево. Позвонила ему осенью, чтобы узнать, как и что, а его мать отвечает: поехал на лето в деревню, там внезапно умер. Похоронили здесь. А вскоре и тополь рухнул, смял ограду, чуть его могилу не задел. А наш участок совсем не пострадал.

Распиливали ствол на части и вывозили уже кладбищенские рабочие.

Два деда

Мой дед по отцу был старше деда по матери на 23 года (1876 и 1899 гг. рождения), это были люди разных поколений. Примерно в одном возрасте – немногим более сорока лет – они встретили: первый – октябрьский переворот, второй – Великую Отечественную. Младший дед встретил ее уже в лагерях – его посадили в сороковом – там и умер еще до окончания войны. Старший дед благополучно пережил тридцатые, бомбёжки Ленинграда (в их дом № 13 по Большой Московской попала бомба, была разрушена лестница, их с верхнего, пятого этажа снимали пожарные), эвакуацию. По возрасту в армию его, понятно, уже не призвали. Умер в 1971 году в возрасте 95 лет.

Оба были приезжие. Младший – из Тверской губернии, его отдали в «мальчики» в магазин еще до 1917 года. Старший – из Перми, переехал с семьёй в Петроград вскоре после 1917 года. У обоих родилось по четверо детей.

Знакомы они, конечно же, не были, но больше двадцати лет ходили одними петроградскими – ленинградскими улицами…

Ленинградские типажи

1. Математик Ваня

Он жил в большой квартире на улице Достоевского, у Кузнечного рынка. Этот старый петербургский дом прежде, чем стать доходным, был публичным. На полу при входе в вестибюль наличествовал мозаичный фривольный девиз на латыни, заимствованный, вероятно, из лексикона древнеримских лупанариев. На фасаде красовалась мемориальная доска – мол, в этом доме в таких-то годах на партийных сходках бывал В. И. Ульянов (Ленин).

С Ваней нас познакомил писатель Слава Пьецух. Он иногда останавливался у Вани, когда приезжал в Ленинград. Хотя уюта там, естественно, не было.

У Вани была жена, совсем ему не подходящая – светская девушка, работавшая, вроде, на телевидении. В недавнем прошлом – приезжий акулёнок в погоне за пропиской и жилплощадью. Дома она появлялась, как я понял, эпизодически.

Внешность Ваня имел типичную для математика: борода, неприбранность в одежде. Ваня был безработным и запойным.

Впрочем, безобразно пьяным, несущим околесицу, я его никогда не видел. Похоже, с гостями он пил в меру, а запивать по-настоящему предпочитал в одиночку.

И безработным называть Ваню, всё же, было бы несправедливо. Иногда он писал статьи по теоретической математике. Пару специальных журналов на серой газетной бумаге он мне показывал. Статьи его состояли из нескольких страниц многоэтажных формул, соединенных связками «таким образом», «разумеется», «а именно». К какой области математики всё это относилось, я так и не постиг. Предки у Вани были знаменитые. По одной линии – хирург Греков, представленный портретом на стене. По другой – известный художник, чуть ли не Куинджи, представленный на другой стенке своими работами. Ваня утверждал, что на их квартире в подпольные годы бывал Коба – за медицинскими консультациями у сочувствующего большевикам Грекова. Не здесь ли и Старик (партийная кличка Ильича) проводил свои сходки?

Показывал Ваня и записную книжку в сафьяновом переплёте, где черными чернилами стояло отточенное восьмистрочное стихотворение. Ахматова. И почерк, и подпись…

Времена моего знакомства с Ваней относились к концу 80-х – самому началу 90-х годов. Что с ним сталось дальше, не знаю – уж больно лакомым куском была его большая квартира в центре города. Возможно, он и выжил, потому что всегда был осторожен и насторожен. А возможно, акулёнок всё-таки его съел.

2. Эдуард Леонидович Роот

Небольшого роста, сухого телосложения, всегда коротко стриженый. Из немцев. На несколько лет старше меня. Поборник здорового образа жизни. Советовал непременно по утрам пить натощак экстракт подорожника – плантаглюцид.

С детства жил в коммуналке, в известном П-образном доме на Пестеля. Рассказывал, что после войны с ребятами копались в свалках у Михайловского замка, находящегося неподалёку. Из самого интересного – однажды нашел там старинный палаш. После смерти родителей так и жил один в той же коммуналке. На всё лето непременно снимал дачу где-нибудь у залива. Тогда это было доступно. Оттуда и на работу ездил, там и отпуск проводил.

Когда коммуналки стали откупать и расселять, без сожалений переехал в однокомнатную квартиру куда-то на окраину. Парк рядом, воздух, соседей нет… Был явно из тех людей, которым лучше в одиночестве.

Будучи инженером, подрабатывал настройкой роялей и пианино. Однажды я попросил его посмотреть пианино одной знакомой. Он потом рассказывал – какой-то незнакомой марки оно оказалось, впервые с такой столкнулся. А когда залез внутрь, обнаружил медную табличку с надписью «Root». Встретил однофамильца…

Две женские военные истории

В женском подразделении, где во время войны служила поэтесса Надежда Михайловна Полякова (1923–2007), одну девушку «взял» себе капитан, но потом ее у него отобрал полковник. Покатился скандал. В итоге дело закончилось выездным трибуналом. Девушку за моральное разложение командного состава – то есть это она их «морально разложила» – приговорили к расстрелу, и расстреляли перед строем. Ей было двадцать лет.

Вторая история не столь трагична. Поэтесса Наталия Иосифовна Грудинина (1918–1999) в последние месяцы войны служила на Таллинской военно-морской базе. Там же служил ее первый муж. Это была единственная семейная пара в подразделении, а потому каждый вечер к ним заваливалась компания офицеров. Война укатилась уже далеко. Спирта было в достатке, а единственным, что можно было приготовить на закуску для ежедневных застолий, была рыба. В изобилии. И каждый вечер Грудинина ее чистила, чистила, чистила…

Потом всю жизнь на рыбу смотреть не могла. Из-за нее, говорила, и с первым мужем развелась.

Крематорий

Когда в начале семидесятых годов в Ленинграде у Пискарёвки строили городской крематорий, для монтажа печей сначала хотели пригласить немцев. Но потом решили, что как-то это, в историческом плане, не того… И заключили контракт с англичанами.

Один «фирмач», как тогда выражались, находился в Ленинграде постоянно. Для удобства ему оборудовали вагончик рядом с местом работы. Часто он в нем и ночевал, не уезжая в гостиницу.

Быстро поняв, что полноценной ночной жизни в Ленинграде нет, он стал ежедневно бухать в этом вагончике с одним подручным работягой. Тот потом ругался: я с утра никакой, а у иностранца похмелье по нулям. Потом выяснилось, что, как у правильного европейского алкоголика, у того был с собой большой запас таблеток от похмелья. У нас тогда обо всех этих алказельцерах и слыхом не слыхивали.

Сжечь человека весьма непросто. При определённой температуре кости как бы остекленеют и в «прах», удобный для помещения в урну, не превращаются. В другом случае можно сжечь так, что праха вообще не будет, покойник вылетит дымом в трубу. Такой режим для неопознанных трупов имеется, называется «беспраховый».

На открытии крематория, говорят, произошел казус. В присутствии высокой комиссии загрузили пробный неопознанный труп и стали сжигать его в этом самом беспраховом режиме. Почему-то не оказалось тяги (может, англичанин слишком уж накануне перебрал), и дым попёр на членов комиссии. Потом всё наладили, и крематорий бесперебойно дымит по сию пору.

Африканские студенты в Ленинграде 70-х годов

Двое заметно подспившихся, с красными белками, вместе с толстой расхристанной девахой – в винном отделе гастронома на углу Литейного и Петра Лаврова. Один крупный, второй щуплый. Вся троица – явно с сильного похмелья.

Здоровый полез за бутылкой без очереди, мужики закричали. Чуть не возникла драка. Девка орала: «Джонни, не надо!..»

* * *

Тихий, спившийся, замотанный в шарф, в ушанке с опущенными ушами при несильном морозце – в пивной палатке на Петроградской, на Максима Горького. Тёрся там постоянно, пил пиво с подогревом. Для местных мужиков был своим.

* * *

По рассказу приятеля – сидел один с ними на ул. Каляева, где пятнадцатисуточников держали. «Мы ему показали, что такое советский застенок!..»

* * *

Парочка – толстый и тощий – в доме отдыха под Зеленогорском. Сначала в столовой питались вдвоем, потом вместо тощего стала ходить девица, которую толстый где-то подцепил. А второй перешел на подножный корм.

Позже кто-то рассказал, что толстый – сын африканского племенного царька, посланный учиться в Ленинград. А тощий как бы тоже студент, но на самом деле слуга толстого, для того и командирован. И тогда в истории с отстранением от питания всё встало на свои места.

Памалайка

Эту историю рассказали в Институте нейрохирургии им. Поленова, где в середине 80-х годов мы проводили клинические испытания нашего прибора для ангиографических исследований.

Пациенту сделали операцию на головном мозге. Вторжения в мозг всегда чреваты неожиданными последствиями, однако в данном случае всё прошло вроде бы нормально.

Через несколько дней забирать прооперированного приехала жена. Собираются. Он говорит:

– Не забудь взять мою памалайку.

– ???

– Что тут непонятного? Памалайку!

Выяснили – «памалайкой» оказалась зубная щетка. У пациента, вроде, в голове порядок, но что-то малость закоротило, и родилась эта самая памалайка.

Мораль: человек искренне сказал «новое слово» – его не поняли, а он в толк не возьмет, почему. И в том его коренное отличие от некоторых писателей, которые (хотя и не будучи прооперированными) говорят «новое слово» именно в расчете на непонимание.

Речка

Одна моя знакомая, жившая в 90-х годах в районе метро «Ладожская», ежедневно с ужасом наблюдала, что к ее пятиэтажке со скоростью десять метров в месяц движется вещевой рынок. Одно ее как-то укрепляло духом – это речка, неглубокая и неширокая, протекавшая метрах в двадцати под ее окнами.

Но, тем не менее, сомнения закрадывались серьёзные: вот уже они на тот бережок гордо выходят помочиться в воду. По окончании рабочего дня – компании, шашлыки. Мусор – в речку. Вот уже пару-тройку утопленников выловили после неизбежных торговых разборок. Вот ниже этажом поселился некий повар – готовит плов в промышленных масштабах, ставит зимой на саночки гигантский алюминиевый бак, прёт его на рынок – кормить своих горячей пищей. В окнах клубится жирный пар круглосуточный, снизу по стене легионы тараканов карабкаются, штурмуют обречённый Карфаген.

Казалось, еще чуть-чуть, и речку форсируют без понтонных переправ, просто завалят хламом. Но нет, не сдалась речка! А позже и рынок упразднили.

Как в шахматах – даже безнадежную партию иногда можно выиграть.

Тост

На одной свадьбе полковник из почетных гостей произнес прочувствованный тост, обращенный к новобрачным – о вреде алкоголя. Закончил он следующей максимой: «А́лкоголь разрушает семью́!» (именно так: в первом слове ударение на первый слог, в последнем – на последний).

Однако спустя часа полтора армеец вопреки своему тосту первым из присутствующих уже пребывал физиономией в селедке под шубой.

Конфетка с ромом

Эту историю мне когда-то рассказали как реально произошедшую.

Один человек был запойным алкоголиком. Завязал, начал лечиться, исцелился. Бросил работу в кочегарке, поступил токарем на завод, стал передовиком, занимался общественной деятельностью, вступил в партию, стал депутатом райсовета и, наконец, получил героя соцтруда. На этот славный путь у него ушло около двадцати лет.

На банкете, посвященном этому событию, он по ошибке съел конфетку с ромом. После чего обнаружил себя наутро в каком-то угольном подвале, – грязным, с ободранными руками и, естественно, без геройской звезды. Ничего не помнил.

Позже выяснилось, что после роковой конфетки он стал хлестать всё подряд, с банкета пропал. Его понесло в ту кочегарку, где он работал двадцать лет назад. Какой-то генной памятью алкоголика он вспомнил, что там у него с тех еще времен была запрятана маленькая, о которой он обычной неалкогольной памятью давно забыл. И стал рыть уголь голыми руками, пытаясь добраться до нужного места, и добыть заветный малёк…

О Бродском
(материал для школьной хрестоматии XXII века)

Чайковский и Бродский

Известно, что поэт Бродский не любил музыку композитора Чайковского. Как-то раз устроители его чествования в США, не знавшие этого, исполнили фрагменты из «Лебединого озера», желая сделать Бродскому приятное. Бродский встал и молча покинул зал.

Однако не все знают, что и Чайковский не любил стихи Бродского. Однажды ему предложили длинное стихотворение Бродского в качестве либретто оперы. Чайковский решительно отверг предложение: либретто напишет мой брат Модест – пусть и не в стихах. Эти слова передали Бродскому. Так возникла неприязнь двух великих людей.

Спокойная жизнь

За два дня до опубликования списка нобелевских лауреатов 1986 года Бродский разослал своим друзьям и знакомым телеграмму следующего содержания: «Через два дня спокойная жизнь закончится!» Видимо, поэт был уверен, что вот-вот начнется другая жизнь – хлопотная «представительская» жизнь нобелиата.

Список опубликовали – Бродского там не оказалось (нобелевку он получил в следующем, 1987 году). Одна нью-йоркская знакомая Бродского рассказывала, что с трудом удержалась от отправки ответной телеграммы: «Поздравляю с продолжением спокойной жизни!»

Об одиночестве поэта

Читаю в статье о «молодой поэзии» следующее:

«Их жизнь сегодня бесконечно одинока, точнее, они бесконечно одиноки в своем одиноком ремесле». А речь идет об именах, которые на слуху, – с публикациями в «толстяках», изданными книгами.

Этакое удобное, культивируемое «одиночество»: участие в многочисленных конкурсах и фестивалях, публикации, книги, собственная, уже практически обслуживающая критика… Тут можно, конечно, ввернуть про «внутреннее одиночество», но это уже будет общим местом.

Леонид Аронзон (1939–1970), Александр Морев (1934–1979), можно назвать другие имена, – этих талантливых поэтов действительно не замечали, чем, в принципе, доводили до самоубийства. Их одиночество было окончательным, обжалованию не подлежащим.

Кого выбрали?!

На очередную конференцию молодых литераторов Северо-Запада 1987 года «Лениздат» «щедро» выделил в своем плане следующего года две позиции для издания лучших рукописей – одну по поэзии, другую по прозе. Первую позицию неожиданно для себя занял я, и в следующем году вышла моя первая книга стихов «Обращение к дереву». Вторую позицию, по прозе, занял Сергей Янсон, ныне покойный.

Влиятельный писатель Евгений Кутузов, «дядя Женя», инициировавший впоследствии раскол ленинградской писательской организации с целью отделиться от «русскоязычных», как мне потом рассказывали, долго смотрел на фамилии двух счастливцев и сокрушенно качал головой: мол, что за фамилии? Окунь, Янсон… Кого выбрали?!

Литературные штампы

Промямлил что-то о литературных штампах, по поводу присланных на прочтение стихов, в которых зацепиться было не за что. И получил следующий ответ:

«Как появляются штампы? Это же словосочетания, которые используют многие поэты, то есть затертые из-за частого применения? Тогда получается, что разным поэтам раньше можно было использовать эти словосочетания, причем настолько часто, что это стало штампом, а новым поэтам этого делать нельзя и они должны выдумать что-то свое. Очень несправедливый подход. Ведь во все времена описываются одни и те же чувства и то, что это делается у разных людей одними и теми же словами – в этом нет ничего странного».

Пушкин, Бенедиктов и Кукольник жили в одно время, писали на одном языке и использовали примерно одни и те же «штампы». Причем двое последних были в какие-то периоды даже популярнее у современников, чем Пушкин. Но Пушкин остался Пушкиным, Бенедиктов – поэтом, у которого можно найти замечательные строки (если бы не его словесные «водопады»!), Кукольник – автором текстов двух-трех до сих пор исполняемых романсов на музыку Глинки (что тоже отнюдь неплохо). Так что дело, наверное, не в штампах…

Книге – бой!

В середине 90-х годов в одной из аудиторий Петербургского университета проходила презентация очередного выпуска литературного альманаха «URBI».

Выступление известной авангардистки Н.-Т. состояло из следующей инсталляции: она принесла с собой какую-то книжку в мягком переплёте (это был, естественно, не презентуемый выпуск – издатели, думаю, обиделись бы, – просто некая безликая «КНИГА»). Эту обреченную книжку перед нею в раскрытом виде держал на вытянутых руках ассистент, а Н.-Т. наносила по ней удары кулаком с целью порвать. Зрелище было странноватое: пожилая дама, типа домохозяйки…

Победить печатное слово авангардистке удалось лишь с третьей попытки. Но виновата была не она – ассистент держал жертву некрепко, и та дважды вырывалась из его рук. Сам же он всё время был начеку и заметно нервничал – как бы и ему не перепало…

Наградой победительнице стали аплодисменты.