Текст книги "Проклятие тамплиеров (сборник)"

Михаил Попов
Проклятие тамплиеров

Знак информационной продукции 12+

© Попов М. М., 2012

© ООО «Издательство «Вече», 2014

Об авторе

Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Учился в школе, сельскохозяйственном техникуме и литературном институте. Между техникумом и институтом два года прослужил в Советской армии, где и начал свою литературную жизнь, опубликовав романтическую поэму в газете Прибалтийского ВО. Сочинял и публиковал стихи. Выпустил три сборника. Но одновременно писал и прозу. Дебют на этом поприще состоялся в 1983 году, в журнале «Литературная учеба» была опубликована повесть М. Попова «Баловень судьбы».

В 1988 году вышел роман М. Попова «Пир», и, несмотря на то что речь в нем шла о жизни психиатрической больницы им. Кащенко, роман был награжден Союзом писателей СССР премией им. А. М. Горького «За лучшую книгу молодого автора».

Круг профессиональных литературных интересов Михаила Попова всегда был широк, и с самого начала одним из самых заметных направлений в его работе была историческая романистика. В 1994 году он выпустил роман «Белая рабыня», об архангельской девчонке, ставшей во второй половине XVII века приемной дочерью губернатора Ямайки и устроившей большой переполох в Карибском море. Морская тема была продолжена романами «Паруса смерти», «Барбаросса», «Завещание капитана Кидда». Но и на суше у исторического романиста Михаила Попова есть свои интересы. Большим успехом пользуется у читателей и постоянно переиздается его роман «Тамерлан», в котором описываются годы становления знаменитого полководца, его трудный и извилистый пусть к трону повелителя Азии. Вслед за образом диктатора восточного писатель обратился к образу диктатора западного образца, первого единоличного римского правителя Суллы (роман «Темные воды Тибра»). Объемистый роман посвящен и истории Древнего Египта («Тьма египетская»), где речь идет, наоборот, не о властителе, а о ребенке, мальчике Мериптахе, ставшем невольной причиной крушения в стране фараонов власти «царей-пастухов» – гиксосов.

Особое место среди исторических романов занимают книги, посвященные исследованию такого загадочного и весьма неоднозначного феномена, до сих пор волнующего воображение миллионов людей в разных странах, как орден тамплиеров. Несмотря на то что с момента его официальной ликвидации в 1314 году прошло сравнительно немного времени, осталось чрезвычайно мало документов, на которые можно было бы надежно опереться при создании книги о тамплиерах. Деятельность храмовников в Палестине – вообще сплошная загадка. Михаил Попов дает свою версию событий, происходивших в XII–XIII веках на Святой земле, и свой взгляд на то, какую роль в этих событиях сыграли рыцари Храма. Романы писателя «Цитадель тамплиеров» и «Проклятие» вызвали большой интерес у читателей, имели место даже массовые ролевые игры на основе сюжета этих книг в Белоруссии и Тверской области.

Помимо исторических романов в традиционном понимании, Михаил Попов написал несколько произведений как бы межжанрового характера, и исторических и фантастических одновременно. Таких как «Огненная обезьяна», «Вавилонская машина», «Плерома».

Когда М. Попов пишет о современности, он не ограничивается темой сумасшедших домов, как в романе «Пир», он интересно и внимательно исследует психологию современного горожанина, что и отразилось в его романах «Москаль», «Нехороший дедушка», «Капитанская дочь».

Но все же, как нам кажется, М. Попова следует считать по преимуществу романистом историческим. Более того, есть сведения – несмотря на уже написанные им две книги о тамплиерах, что автор не считает разговор о рыцарях Храма законченным.

Избранная библиография М. М. Попова:

«Пир» (1988)

«Белая рабыня» (1994)

«Паруса смерти» (1995)

«Тамерлан» (1995)

«Темные воды Тибра» (1996)

«Барбаросса» (1997)

«Цитадель тамплиеров» («Цитадель», 1997)

«Проклятие» (1998)

«Огненная обезьяна» (2002)

«Вавилонская машина» (2005)

«Плерома» (2006)

«Москаль» (2008)

«Нехороший дедушка» (2010)

«Капитанская дочь» (2010)

«Кассандр» (2012)

Проклятие тамплиеров

Глава первая. Лувр

 
Гнев на меня, мой друг, отринь!
И ты, Христос, прости! Аминь.
Смешав романский и латынь,
В моленье не встаю с колен.
 
 
Я Радость знал, любил я Бой,
Но – с ними разлучен судьбой —
Взыскуя мира, пред Тобой,
Как грешник, я стою согбен.
 
 
Я весельчак был и не трус,
Но с Богом заключив союз,
Хочу тяжелый сбросить груз
В преддверье близких перемен.
 

Граф Пуатевинский

Внук Людовика Святого, король Франции Филипп IV, прозванный Красивым, был действительно очень хорош собой. Это признавали все. И мужчины, и женщины; и придворные, и простолюдины; и дети, и старики. Был на свете только один человек, недовольный его внешностью – это он сам. Вряд ли кто-либо из окружающих его мог догадаться об этом. Скорее наоборот. Окружающие были убеждены, что Его Величество без ума от себя. В пользу такого умозаключения говорило хотя бы то, что в своих покоях он «содержал» целую коллекцию зеркал. Их там были десятки. От самых древних и примитивных, представляющих собой простые полированные, бронзовые диски, добытые первокрестоносцами из захоронений Набатейских царей, до последних достижений в зеркальном деле, закупленных по баснословным ценам в мастерской венецианского мастера Гвидо Нуччи.

Да, Филипп Красивый любил смотреться в зеркала. И те, кому удавалось застать его за этим занятием, ошибались, думая, что в этот момент, он наслаждается зрелищем своих белокурых, слегка отливающих золотом, локонов, благородными очертаниями носа, линией бровей, застывших в непреднамеренно изящном изгибе. И особенно затаенным, гипнотизирующим сиянием ярко-голубых глаз. Глубокую и тайную муку испытывал французский монарх во время этих сеансов. При всем желании он бы не смог подобрать слова для того, чтобы изъяснить это непонятное чувство. Ощущение своего бессилия перед этой загадкой заставляло мучиться еще сильнее. Говоря грубо, Филипп не был похож ни на одного из своих предков. Речь тут идет не о примитивном портретном сходстве. В королевском роду хватало белокурых и голубоглазых. На взгляд постороннего оснований для этих невнятных мучений не было, и тем не менее иногда Филипп Красивый очень остро ощущал, что он как бы не вполне Капетинг. Что ему было до мнения окружающих, до чьей-то хулы или одобрения, если душа его незаметно корчилась на медленном огне неутомимого сомнения. У него появилось подозрение, что на каком-то повороте родовой судьбы потомков Гуго Капета, к кровному дереву подмешалась некая неведомая струя. Может быть, небесная, может быть, инфернальная. Никто бы не смог разубедить его в этом. Даже если бы он хотел с кем-то поделиться своими сомнениями.

– Не-е-е-т, – шептал он, приближая прекрасное лицо к зеркальной поверхности, – я все-таки Капетинг.

Когда он отдалялся от холодного стекла, на нем оставалось бледное пятно дыхания, оно таяло с быстротою обретенной уверенности. И возле следующего зеркала он вновь начинал мучиться от подозрения, что он не равен самому себе.

Так он проводил целые часы, переходя от одного зеркала к другому. Раздражаясь, отчаиваясь, воспаряя, тоскуя, но так и не находя способа объяснить, хотя бы себе самому, что же такое он видит – не видит там, в глубине зеркального мира.

Разумеется, во всем этом скрытом безумии не было ничего, что могло бы происходить от пошлых подозрений, что его мать или какая-то из более древних родительниц совершила некое прелюбодеяние и тем самым пустила в крону родового древа обезьяну измены. Тут могла идти речь о вещах, неизмеримо более тонких, абсолютно даже не житейских.

Надобно заметить, что это направление чувствований было особенно удивительно именно в этом Капетинге. Ибо не было в начале неблагословенного для сияющей Франции четырнадцатого века человека, более прагматического и земного, большего стяжателя и скупца. Его жадность была общеизвестна, она была многочисленна и изобретательна; она была неутомима, неусыпна и беспощадна. Эту сторону своей натуры прекрасный обликом король Филипп не считал нужным скрывать. Он даже бравировал ею. И, только в своей зеркальной галерее преображался. Не внешне, конечно. Те, кто считал, что хорошо знает своего короля, видит его насквозь, улыбались про себя, а иногда и открыто сообщая, что «Его Величество опять поднялся к своим зеркалам». Конечно, они были уверены, что эти отражательные устройства он завел тоже из жадности, дабы с их помощью бесплатно и бесконечно умножать свою драгоценную красоту.

Дольше всего король задержался у большого, вертикально вытянутого зеркала с ажурным бронзовым бордюром, на котором была изображена знаменитая античная сцена: псы Артемиды разрывают неосторожного Актеона[1]1
  Артемида – дочь Зевса и богини Лето, сестра-близнец Аполлона, родилась на Делосе. Согласно мифу являлась целомудренной, богиней-девой. Собственно, это обстоятельство и обьясняет ту ярость, которую в ней вызвало появление охотника Актеона у ручья, где она купалась в обнаженном виде. Богиня-охотница, повелительница всех зверей лесных и птиц. Возможно, Актеон ей был неприятен как удачливый конкурент на охотничьем поприще, наглец, посмевший вступить в заочное состязание с богиней. Это у них с братом Аполлоном было, что называется, семейное. Аполлон похожим образом обошелся с сатиром Марсием (содрал кожу), вздумавшим состязаться с богом на музыкальном поприще.
  Актеон – в греческой мифологии сын Аристея и дочери Кадма, Автонои. Слыл знаменитым охотником, воспитанник знаменитого кентавра Хирона. Но с ним случилось несчастье, однажды во время профессиональной прогулки по лесу он застал богиню Артемиду и ее нимф купающимися в ручье. Артемида обиделась, превратила Актеона в оленя и его растерзали собственные собаки.


[Закрыть]. Сюжет этот свидетельствовал о том, что зеркало это является позднейшим произведением, еще каких-нибудь сто лет назад любой мастер, рискнувший использовать его, живо оказался бы в подвалах инквизиции, если не на костре.

Почему-то именно этому зеркалу Его Величество доверял больше всего. И присматривался к его намекам особенно внимательно и долго. И вот когда его разговор с глубинами Зазеркалья дошел до самого интересного места, за спиной Филиппа раздался неопределенный, но деликатно изданный звук. Венценосный красавец обернулся и выражение его лица было таково, что тот, кто его побеспокоил (а это был первый королевский камергер Юг де Бувиль), содрогнулся. Он более, чем кто-либо другой, знал, что не стоит беспокоить короля, когда он предается своему оригинальному безумию. Но уж больно важным было известие, которое он принес.

– В чем дело, де Бувиль?! – ледяным тоном спросил Филипп Красивый.

– Париж… – начал говорить первый камергер, но у него перехватило горло.

На лице короля появилось ехидно-выжидающее выражение. Надо признать, что он был не только красив, не только жаден, но и мелочно тщеславен. Ему нравилось, когда он мог одним своим видом произвести на человека сильное впечатление.

– Так что же Париж, мой милый де Бувиль?

Господин первый камергер, коротконогий, краснощекий толстячок, почувствовал, что не сможет справиться с поднятой темой, и решил передоверить ее человеку более собранному. Он повел пухлой ладонью вправо и произнес привычным, церемониальным тоном:

– Рыцарь Гийом де Ногаре.

И мгновенно из-за тяжелой темно-зеленой портьеры, расшитой серебряными шнурами, появился сухощавый, невысокий, лет сорока человек, в простом черном кафтане. Он едва заметно прихрамывал, но было ощущение, что он каким-то непонятным образом черпает самоуверенность в этом физическом недостатке. Он сразу же объявил:

– Париж продолжает бунтовать, Ваше Величество.

Об облике господина де Ногаре имеет смысл сказать еще несколько слов, тем более что король погружен в недовольное молчание. Итак, удлиненное, худое лицо, запавшие и как бы слетка слезящиеся глаза. Слегка, но неприятным образом искривленный нос. Особенно подвижные, жаждущие деятельности пальцы рук. Одна из них, вероятно, правая, была знаменита тем, что дала публичную и болезненную пощечину Папе Бонифацию VIII. Одним словом, Гийом де Ногаре производил впечатление хитрого, уклончивого, абсолютно беспринципного и совершенно безжалостного человека. И, что характерно, таким он и был на самом деле.

– Бунтует? – наконец удивленно поднялась королевская бровь. – Но господин коадъютор обещал мне, что в течение сегодняшнего дня он рассеет шайки этой черни.

Де Ногаре развел руками, подчеркивая этим, что не он давал это обещание.

– Судя по всему, Ваше Величество, дело обстоит даже хуже, чем вчера. Улицы Блан-Манто и Бретони полностью во власти мятежной толпы. Высланные туда господином де Мариньи балеарские лучники смяты, прижаты к ограде монастыря Сент-Мэрри и, надо полагать, перерезаны.

– А что де Брэ?

– Он был еще на рассвете послан с двумя сотнями конных латников в предместье, откуда все и началось. Там, на пустыре между деревнями Куртиль, Клиянкур и Монмартр, он, по слухам, наткнулся на огромную толпу… Ваши подданные изобретательны, Ваше Величество. Они придумали насаживать косы торчком на древко и у них в руках оказывается очень опасное, хотя и неказистое на вид оружие.

– Так что же капитан? – прервал эти ненужные рассуждения король.

Хранитель печати снова развел руками.

– Судя по тому, что от него до сих пор нет никаких сведений, то…

Филипп Красивый засунул ладони за широкий кожаный пояс и слегка прищурил глаза, глядя в пространство между рыцарем и камергером. Он размышлял.

Де Ногаре между тем продолжал говорить:

– Замечены два довольно больших пожара в торговых кварталах Ситэ. Горят шорные и башмачные ряды, огонь подбирается к Набережной Ювелиров. Клубы дыма видны и в районе Сен-Жермен д'Оксеруа. По Сене час назад проплыл плот. На нем было четыре виселицы.

Король, резко вернувшись из области своих размышлений, впился взглядом в рыцаря.

– Виселицы?

– Да, – неохотно ответил тот, и его искривленный нос искривился еще больше. – Они поймали четырех ваших сержантов, Ваше Величество…

Можно было ожидать взрыва королевского негодования, так казалось и де Ногаре, и первому камергеру, но Его Величество остался внешне спокоен. Он даже сменил тему разговора:

– А что это за непрерывный звон? – спросил он, и присутствующие прислушались. В наступившей тишине, лишь слегка нарушаемой потрескиванием свечного пламени, обнаружился едва различимый звенящий фон. Звук шел из-за стен дворца.

– Это звонят колокола, – осмелился заметить де Бувиль.

– Да, – подтвердил канцлер, – все колокольни города, и Сен-Мартен, и Сент-Мэрри, и Сен-Жермен д'Оксеруа, и Сент-Эсташ и даже колокола собора Парижской Богоматери гремят с самого утра.

Его Величество криво усмехнулся.

– Но ведь это весь Париж.

Сглотнув слюну и поглубже вдохнув воздух, канцлер выговорил страшную правду:

– Да, Ваше Величество, весь Париж восстал против вас.

И снова, против ожиданий, Филипп не выказал явного неудовольствия. Медленно подошел к резному деревянному креслу с высокой спинкой и спокойно уселся в него.

Приближенные переглянулись. Честно говоря, им казалось, что ситуация требует несколько иного поведения.

– И что же вы мне посоветуете, господа? – спокойно спросил король, краем глаза кося в небольшое круглое зеркало в дальнем углу галереи. В нем отражался его медальный профиль и изящно изогнутый золотой локон.

Де Ногаре опять протяжно втянул воздух, его шумное передвижение в недрах искривленного носа наводило на размышление о некоем лабиринте.

– Мы считаем, Ваше Величество, вам совершенно необходимо покинуть Лувр.

– Вы думаете, они могут добраться и сюда?

– Боюсь, Ваше Величество, это неизбежно. Боюсь, что именно Ваша персона является их заветной целью, – де Ногаре говорил сущую правду. Это было для него столь непривычным делом, что он искренне страдал.

– Так что же им, в конце концов, нужно, Ногаре?!

– Они голодают. И считают, как это не дико, что голодают по Вашей вине. Эта мысль втемяшилась им в голову и разубедить их нет никакой возможности.

– Да, Ваше Величество, – тихо подтвердил первый камергер.

– И я, и господин коадъютор, и архиепископ, мы предпринимали все возможные меры… мы даже угрожали, что применим войска. Но дело в том, что, Ваше Величество, человек, которому угрожает смерть от голода, перестает бояться смерти от железа.

Во время этой сбивчивой речи де Ногаре Его Величество продолжал незаметно заигрывать со своим отражением. Наконец он добился от него того, чего, видимо, хотел и, не удержавшись, произнес вслух очень решительно и громко:

– Нет, я все-таки Капетинг!

Ни рыцарь, ни первый камергер не уловили никакой связи между этим заявлением и всем, что говорилось до этого, но сочли своим долгом бурно и хором поддержать своего короля:

– Да, Ваше Величество, да!

Филипп резко встал из своего кресла и спросил:

– Что принцессы?

– Как и было велено вами еще вчера, отправлены в Понтуаз. Они сейчас в полнейшей безопасности, – заверил канцлер.

Король огляделся.

– Обиднее всего, господа, что эти скоты все здесь разгромят.

Де Ногаре в третий раз за время своего визита развел руками. Потом счел нужным добавить, памятуя об особенностях характера своего монарха.

– Все деньги и драгоценности также отправлены в Понтуаз. И в Тампль.

Его Величество невольно покосился в сторону своего приближенного, и во взгляде его была рассеянность, смешанная с неодобрением. Де Ногаре подумал, что рано ему считать, будто он постиг, хотя бы в малой степени, душу своего господина.

– Все ли у вас готово, Ногаре для того, чтобы я мог оставить Лувр?

– Да, Ваше Величество. Нам нужно спуститься к Сене. Мною укрыта в зарослях ивняка хорошая, устойчивая барка. На ней шестеро рыцарей в тамплиерских плащах. По реке сейчас плавает много лодок с этими… с чернью. Они не посмеют приблизиться, увидев белые плащи.

Филипп саркастически усмехнулся.

– Так значит, Тампль, в отличие от Лувра, неприкосновенен?

И рыцарь и первый камергер решили счесть этот вопрос риторическим.

Продолжая хранить на своем прекрасном лице глубокомысленную ухмылку, король подошел к самому большому зеркалу, встроенному в стену, тому самому, что было обрамлено античным сюжетом, и сказал, взяв за пасть самого яростного пса из тех, что преследовали несчастного Актеона.

– Помогите мне, господа. Сейчас я вам открою одну из дворцовых тайн.

И де Ногаре, и де Бувиль, разумеется, отлично знали, что за этим зеркалом скрывается потайной ход, но не подали виду. Они подошли ближе и надавили на те части бронзового бордюра, что были указаны им королем. Филипп тоже догадывался, что его придворные знают об устройстве дворца чуть больше, чем ему хотелось бы, но как человек умный понимал – с этим ничего нельзя поделать и был удовлетворен тем, что они хотя бы старательно поддерживают его игру в таинственность. Впрочем, не в этих психологических деталях было сейчас дело. Нужно было уносить ноги.

С тяжелым металлическим скрипом зеркало сделало поворот вдоль своей вертикальной оси, давая возможность беглецам вдохнуть запахи, скопившиеся за его спиной. Пахнуло хорошо настоянной сыростью, выдержанной плесенью, благородной гнилью.

– За мной, господа, – почти весело оказал Филипп, подталкивая в зазеркалье первого камергера и де Ногаре.

Глава вторая. Тампль

 
Как те, кто горем сражен,
К жестокой боли хранят
Бесчувствие, рот их сжат,
Исторгнуть не в силах стон. —
Так я безгласен стою,
Хоть слезы мне сердце жгут,
И скорби этих минут
Еще не осознаю.
Рассудок ли поврежден,
Чары ли сердце томят,
Но только найду наряд
Равный ему, ибо он
Втягивал в сферу свою
Честь, спрятанную под спуд,
Словно магнит – сталь из груд
Хлама: и вот вопию!
 

Фолькет Марсельский

Было уже совсем темно, когда Филипп Красивый вместе со своими спутниками выбрался на поверхность. Выбрался и замер. Виною королевскому оцепенению было открывшееся его глазам зрелище. В первый момент ему показалось, что это горит Сена. По ее поверхности сновали в хаотическом беспорядке десятки лодок, плотов, барок. Все они были до краев забиты беснующимися, орущими людьми, в руках у большинства были полыхающие факелы или просто горящие ветки. И на все это медленно сыпались хлопья крупного снега. Король помотал головой и только тогда догадался, что это скорей всего пух из распоротых перин.

Зеркало воды исправно отражало сполохи огней, ночь сохраняла в своем черном бархате жемчужины площадной брани, повисшей в воздухе в совокупности с пьяными, разудалыми песнями и угрозами в адрес короля, которыми взбадривал себя опьяневший от безнаказанности, взбунтовавшийся люд.

Огненному гулянию на реке вторил большой пожар налево от Лувра.

Полыхали дома на том берегу.

– Сюда, Ваше Величество, сюда, – деловито шептал де Ногаре, никогда не терявший присутствия духа.

Филипп последовал за ним, скользя по довольно крутому склону. Зацепился за какой-то корень, довольно сильно ушиб колено, отчего приглушенно застонал.

– Тише, Ваше Величество. Теперь спускайтесь.

– Куда, разрази вас… – Филипп не успел докончить ругательство, потому что увидел – куда. Между глинистым берегом и бортом барки хлюпала черная вода. Посудина выглядела достаточно устойчивой. На ней можно было в случае чего организовать хорошую круговую оборону. На таких барках углежоги доставляли в Париж свою продукцию.

В темноте рисовалось несколько смутных белых теней. Тени были подчеркнуто молчаливы. Филипп завернулся в плащ и сел на мешок с соломой, услужливо пододвинутый ему де Бувилем.

– Благодарю вас, мой дорогой де Бувиль, вы очень любезны, – с горькой иронией в голосе сказал Капетинг. Эта ирония должна была означать – посмотрите, господин первый камергер, в каких условиях приходится путешествовать вашему королю.

Де Ногаре отдал команду, невидимые шесты решительно оттолкнули опасный берег.

Путешествие было коротким, но насыщенным. Несколько раз вплотную к барке, охраняемой белыми плащами, выкатывали из темноты какие-то неуправляемые плоты, мелькали пьяные, хохочущие рожи в факельных разрывах мрака, кто-то бешено сквернословя требовал, чтобы «господа тамплиеры» присоединились к народному гневу и «помогли поджарить пятки этому ростовщику, сидящему на троне». Самые пьяные при этом падали в холодную, полыхающую огненными отражениями воду.

После очередного такого столкновения Филипп сказал, наклонившись к господину первому камергеру:

– Надобно сказать, де Бувиль, что простой народ, даже в умиротворенном и покорном состоянии, никогда не внушал мне никакой любви. Можете себе представить, как я отношусь к нему сейчас.

– О, да, Ваше Величество, – благонамеренно, но невразумительно отвечал первый камергер.

Прибытие в спасительные объятия тамплиерской пристани прошло не слишком гладко. Король, сходя с барки, куда-то не туда ступил, оказался по пояс в воде. Его шоссы и кафтан совершенно промокли, что никоим образом не способствовало улучшению королевского самочувствия и наложило отпечаток на план его первой беседы с Великим магистром Ордена. Воистину, трудно быть величественным и независимо выглядящим, когда у тебя не только взбунтовавшаяся столица за спиной, но к тому же течет грязная вода с платья.

Но Жак де Молэ, несмотря на то, что не мог похвастаться особой родовитостью (он происходил из обедневшего нормандского рода), был человеком истинно деликатным, узнав о падении короля в воду, он отложил разговор, давая Его Величеству время привести себя в порядок.

Встреча состоялась в личных покоях Великого магистра, причем с глазу на глаз. В огромном камине горело несколько небольших бревен. Убранство помещения совмещало в себе примерно в равных долях приметы военного и церковного обихода, что точно отражало и дух Ордена и характер самого Великого магистра.

Жак де Молэ был уже стариком. Седая грива волос, седая же борода, глубокие морщины на лбу и целая вертикальная расщелина меж седых бровей. Несмотря на эти признаки старости чувствовалась в фигуре и осанке Великого магистра и крепость, и сила. В глазах его светился ясный житейский ум. Впрочем, выражение этих глаз Его Величество скорее припоминал, чем видел. В помещении было полутемно.

На столике, придвинутом к камину, возвышались два высоких бокала из темного наваррского стекла. Но не настолько темного, чтобы не разглядеть, что беседующие к вину не прикасались. Магистр пил весьма и весьма мало, своим примером опровергая злонамеренную поговорку «пьет, как тамплиер», пущенную завистливыми обывателями еще в позапрошлом веке. Король же не пил, потому что боялся, что его могут отравить в этом внешне очень гостеприимном доме. Зачем же было рыцарям Храма его спасать в таком случае от взбунтовавшейся черни, можно было бы его спросить. Король не имел ответа на этот вопрос, но тем не менее пить не спешил. Жак де Молэ прекрасно понимал мотивы королевского воздержания, но не считал возможным их комментировать. Он теребил мощными пальцами большой медальон с изображением орденской эмблемы – два всадника на одном коне – покоившийся на его рыцарской груди и любовался огнем. При этом он еще отвечал на вопрос Его Величества. Король спросил, что он, Великий магистр Ордена тамплиеров будет делать, если озверевший парижский сброд, узнает, где находится ненавистный им монарх, и пойдет на штурм Тампля.

– Во-первых, Ваше Величество, он, я разумею парижский сброд, никогда этого не узнает. Если, конечно, вы сами не пожелаете его известить. Во-вторых, если даже и узнает, то никогда не посмеет напасть на наше обиталище. Помимо стен каменных охраняют его стены непреоборимого почтения, которое испытывает любой парижанин к Тамплю. Но, представим невозможное, стая этих бешеных собак появляется под стенами нашего замка… клянусь всевидящими бровями Иоанна Крестителя, как говаривал мой достопочтенный дядя, у нас есть свои меры, и они вполне достаточны, чтобы обратить в паническое бегство толпу любых размеров.

Медальон на груди Великого магистра осторожно звякнул.

– Не похваляясь, скажу, Ваше Величество, что нет в христианском мире военной силы, способной навязать нам противную нашему духу волю.

Жак де Молэ прекрасно понимал, что последнее высказывание носит не вполне деликатный и дипломатический характер. Нехорошо напоминать государю, что его власть, даже в собственной столице, не абсолютна. Но Великий магистр не смог удержаться от этого напоминания, более того, сделал его намеренно. Отношения между Лувром и Тамплем в течение нескольких лет дрейфовали от полного взаимопонимания, в сторону взаимной настороженности. Чем больше становился долг Филиппа Орденскому казначейству, – тем с большим раздражением посматривал Его Величество на трупные стены, тамплиерского замка.

Великий магистр воспользовался предлогом для недвусмысленного заявления в адрес зарвавшегося в своей алчности Капетинга. Выбрана была для этого округлая, почти мягкая форма. Но выпад могучего старика не стал для короля менее горьким. И он проглотил пилюлю. Ничего другого ему не оставалось делать. Чтобы подавить и скрыть раздражение, он встал и прошелся по залу, преднамеренно сильно шаркая кожаными подошвами по каменным плитам пола, остановился у окна, всмотрелся в темноту, вмещавшую так много ненавидящих его людей.

– А пожар в Ситэ, кажется, пошел на убыль.

– Богу слава и тому, что рядом река. Да, потом даже мятежник понимает, что ему где-то надо жить после победы. Не стоит спешить с истреблением своего жилища, ведь королевский дворец может достаться не ему.

По лицу Филиппа пробежала судорога и он порадовался тому, что стоит спиной к де Молэ. Его раздражал бодрый тон старика, тому, как будто нравилось то, что происходит в Париже. Человек, находящийся в безопасности, наблюдающий за историческим событием со стороны, смакует его, подобно хорошему вину. «Да, – подумал король, – ему показалось, что он нашел правильную формулировку. Важно то, что они (тамплиеры) смотрят на все со стороны. Они менее французы, чем все прочие жители этого города. Чем даже те, что этот город сейчас жгут и громят».

Король вернулся к камину. Де Молэ поднес свой бокал к губам и сделал несколько глотков. Филипп проследил за движением его кадыка, удостоверился, что вино действительно выпито, но к своему бокалу решил все же не прикасаться. Ввиду этого, – в ритме разговора образовался неожиданный провал. Чувствуя, что еще мгновение – и он будет выглядеть смешным со своей утомительной подозрительностью, Филипп, ткнул пальцем в первую попавшуюся на глаза вещь.

– А что это? Я с первого момента, как здесь появился, хотел у вас спросить, что это за сундук.

В углу зала действительно стоял огромный, монументального вида ящик, обитый толстым железом. В нем не было никакой красоты, кроме особой, банковской ее разновидности. Чувствовалось, что взломать это вместилище человеку не под силу.

– Собственно говоря, – пожевал губами де Молэ, – это просто ящик, только очень крепкий. Он был заказан специально для того, чтобы хранить в нем английскую корону.

– Английскую корону?!

– Да. В году, если мне не изменяет память, 1261-м, английский монарх, опасаясь, что бароны собираются его этой короны лишить, доверил ее хранение нашему банку.

– Она и сейчас в этом ящике?

– Нет, – улыбнулся Великий магистр, – но ящик не пуст. В нем находится один из четырех эталонных ливров. Остальные в нашем банке в Кагоре… Вы ведь слышали об этой монете, Ваше Величество?

– Да, – сухо ответил король. Он почувствовал, как в его истерзанное сердце вонзилось острие еще одного болезненного намека. По королевству уже давно ходили слухи, что на королевском монетном дворе чеканят неполновесную монету. Как одно из средств обуздания Филипповой жадности, кагорсины, ломбардские банкиры – несомненно, вступив в сговор с тамплиерами – придумали этот эталонный ливр.

Едва слышно скрипнула сводчатая деревянная дверь и в покоях Великого магистра появился полусогбенный служка, он бесшумно приблизился к креслу своего господина и наклонился к его уху, что-то шепча.

Его Величество старался не смотреть в их сторону, дабы продемонстрировать благородное безразличие к чужим тайнам, но против его воли все чувства бедствующего короля устремились по следам почти неслышного шепота в отчаянной надежде приобщиться к этому, может быть, важному сообщению.

Служка говорил долго, новость была пространной. Лицо Великого магистра оставалось невозмутимым. Это было неудивительно, человек, занимающий его пост, обязан владеть собой в любой ситуации. Де Молэ лишь раз отчасти выдал свое волнение. Его рука потянулась к столу и, осторожно нащупав бокал, поднесла его к губам. Интересно, что рука Великого магистра взяла бокал короля. Отпив глоток, старик поставил бокал обратно, но Филипп не поверил в старческую рассеянность тамплиера. Он решил, что это был еще один акт сознательного унижения. Смотрите, мол, Ваше Величество, насколько глупа и убога ваша подозрительность.

Когда служка ретировался в полумрак за спинками кресел, Филипп Красивый не удержавшись (а, все равно!) спросил:

– Ну что, эти твари уже подожгли Лувр?

– Нет, Ваше Величество, но они устроили там изрядный разгром.

– Охлос, – прошипел Филипп, мягко барабаня пальцами по подлокотникам и впериваясь взглядом в пламя, полыхавшее в камине.

– Они не обнаружили там никаких особенных ценностей и поэтому…

Король живо повернулся к собеседнику.

– Да, – подтвердил тот, – они разгромили и вашу зеркальную галерею.

Филипп несколько раз глубоко вздохнул и осушил свой бокал вина.

– Точны ли ваши сведения?

– К сожалению, абсолютно.

– Вы говорите так уверенно, как будто ваш человек был среди погромщиков.

– Чего бы мы стоили, когда бы это было не так.

Наступило продолжительное и неприятное молчание, заполненное лишь треском сучьев в камине. Де Молэ почувствовал, что сейчас его высокородный гость заговорит о чем-то важном. Он напрягся. По складу характера он не любил сюрпризов и неожиданных поворотов в жизни. Кроме того, Великий магистр давно понял, что в сидящем рядом с ним красавце скрывается источник самой главной опасности и для него самого, и для Храма в целом. Может быть, имело бы смысл в самом деле подсыпать ему яду или удавить в бездонных подвалах Тампля, горько усмехнулся про себя де Молэ. Любой из представителей Ордена тех героических палестинских времен не раздумывая сделал бы это. Капетинг не зря так долго не прикасался к вину. Коварный опасается коварства. Де Молэ спросил себя, а почему он, собственно, не может поступить так, как следовало бы из простой житейской логики поступить во благо Ордена. Ослабла старческая воля? Настали другие времена? Исчезла вера в великое предназначение духовного подвига, совершаемого тамплиерами? Нет, ответил он на первый вопрос, нет, на второй, и на третий тоже с негодованием ответил – нет! Но Великий магистр почувствовал некое душевное смятение оттого, что не может найти слов в объяснение своего собственного вопрошания. А ведь сказано – горе тому, у кого дух сомнения нащупывает трещину в сердце.