Текст книги "Цитадель тамплиеров"

Глава XV. Сыновняя почтительность

На следующий день Анаэль попросил вожака отпустить его в Бефсан.

– Пусть Кадм меня сопровождает, – сказал он.

– Зачем тебе туда?

– Мне кажется, я знаю, как добыть немного денег.

– У тебя не получится.

– Я попробую.

– Ну, попробуй. Если тебя там повесят, потеря невелика. Кроме Кадма с тобой пойдут еще двое. А то сбежишь.

Другого напутствия Анаэль и не ожидал.

На закате отправились вчетвером. Дороги промерзли, в выбоинах блестел ледок. Звезды проступали, как иглы сквозь бархат. Посвистывал пронизывающий ветерок. Ни огонька… Рыжий арбалетчик Лурих – тупой германец – сказал, что ночь слишком мрачная. Кадм помалкивал, предупрежденный Весельчаком, что Анаэль, наверное, надумал сбежать.

К городу подошли в полночь. За крепостной стеной стучали колотушки обходчиков и полаивали собаки.

Четверка подошла к дому, где несколько месяцев назад Анри обменял глиняный кувшин на серебряную монету.

Анаэль шел по тропке так быстро, что его спутники стали нервничать. Вода в ручье замерзла лишь у берегов, луна освещала его таким образом, что, казалось, у противоположного берега затоплена сабля из светлой сирийской стали.

– Тихо! – поднял руку Анаэль.

Все казалось в порядке – ни подозрительного звука, ни сомнительной тени.

– Заряди самострел, – велел Анаэль Луриху, – и дай мне.

– Это мой самострел, я его никому не даю.

– Тогда становись позади, и если собака бросится – не промахнись.

– Я не промахиваюсь, – сказал Лурих.

– Почему говоришь, что собака… – прошептал Кадм. – Ты здесь бывал?

– По-соседски.

Анаэль открыл кинжалом калитку в глинобитной стене и негромко позвал:

– Чум, Чум!..

В пахучей глубине двора зародилось движение, что-то грохнуло, и перед Анаэлем появилась громадная собачья голова, изрыгающая белый пар.

– Чум, Чум! – пес на мгновение замер, а после радостно взвизгнул. Над ухом резко присевшего Анаэля свистнула короткая стрела и угодила собаке в пасть.

Через несколько секунд в доме красильщика Мухаммеда уже хозяйничали ночные гости. Красильщик валялся на полу в изодранной рубахе и клялся, что ни денег, ни чего-либо ценного в доме нет. Лурих приволок за волосы из дальней комнаты онемевшую от ужаса дочь и бросил ее на пол рядом с отцом.

– Подумай, старик, что мы можем с ней сделать…

Красильщик причитал и бился лбом об пол. Дочь икала от страха.

Анаэль стоял тут же, не выходя в круг, освещенный масляной лампой. Наклонившись к уху Кадма, он сказал:

– Спроси, где вторая дочь.

– Слава Аллаху, я выдал ее замуж.

Не дослушав, Анаэль выскользнул во двор к красильне.

В ноздри ударил незабываемый запах. Вот эта стена. Анаэль торопливо ее ощупал, отыскивая тайник. Поддается! Он сунул руку в отверстие и вынул крупный кошель из ковровой ткани. Громко чихнул, сорвал с пояса мешок, пересыпал туда половину монет, а остальное вернул на место.

За спиной что-то загремело. Кадм ворвался в красильню.

– Эй, ты где?! – раздался его бешеный шепот.

– Здесь.

В это время Лурих, орудуя кочергой, разламывал в доме печь. От пыли и сажи нечем было дышать. Старик лежал на полу в крови. Дочь его сидела, закрыв лицо обеими руками.

Увидев тайник, Кадм искренне обрадовался.

– Как догадался?

– У меня нюх.

Кадм, урча, перебрал монеты, взятые из кошеля.

– Здесь даже золотые.

Появился Лурих, перепачканный сажей и паутиной.

– Надо уходить.

– А хозяева? Прирезать?

– Можно прирезать, – спокойно сказал Анаэль. – Но зачем?

– Они поднимут шум, за нами кинутся стражники.

– Достаточно их связать.

Весельчак Анри не скрыл удивления.

– Ну что ж, – сказал он, отделив от денег красильщика свою долю, – если бы ты не сам устроил себе проверку, я бы, наверное, мог тебе доверять.

Анаэль понял, что все остается по-прежнему, но теперь знал что делать.

На следующее утро Анри отбыл на встречу с покровителем шайки.

После его отъезда разбойники разбрелись на охоту за дичью в лесу и на людей по дорогам. Кто-то ушел за топливом для костра. Анаэль остался в подвале один. Здесь никто за ним не следил.

День получился без прибыли. Предстояло лечь спать не евши. Люди ворчали. Анаэль сказал Кадму во всеуслышание:

– Но есть же деньги. Можно купить жратвы. Анри чего-нибудь привезет.

Раздался хохот. Анри?.. Привезет?..

Кадм зашипел. Мол, я же тебе объяснил!

– Нет, – громко сказал Анаэль, – кто видел благодетеля, которому, по твоим словам, Весельчак возит дань? Но если он существует, то глуп. Любой пастух стрижет овец, когда на них вырастет шерсть, а не морит их голодом и не дерет с них шкуру.

– Урод говорит правильно, – проворчал кто-то в углу.

– Заткнись, – зверским шепотом сказал Анаэлю Кадм и тронул кинжал.

Анаэль как будто завелся.

– Этому благодетелю, будь он проклят, на нас начхать. Мы для него, как черви… Если он все-таки есть.

Тут не выдержал Лурих, он заорал:

– А что – его нет? Анри нас морочит?

Народ загудел. Многие встали.

– Обвинения надо доказывать! – прозвучал вдруг голос Весельчака Анри.

Он вошел незаметно.

– Что же ты молчишь, пятнистая тварь? Ты сказал, что я вроде присваиваю общие деньги, – проревел Анри. В руках его был аквитанский топорик.

– Утверждаю, – встал Анаэль.

– Ну, так доказывай, не то пожалеешь, что вообще родился на свет.

– А если докажу? – спросил Анаэль.

Анри тяжело усмехнулся.

– Пойманный в сокрытии общих денег повинен в смерти, – выкрикнул младший тапирец, и никто ему не возразил.

Анри сказал:

– Ага. Я почитаю пока символ веры… Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое. Да будет воля Твоя…

– Я не могу выйти из подземелья, но здесь уж позволь мне действовать, как хочу, – зловеще сказал Анаэль.

– Как мы отпускаем должникам нашим… – продолжал, усмехаясь, Анри.

Анаэль раздвинул столпившихся и прошел к волчьему пологу, прикрывавшему пещеру Анри. Он, Кадм, тапирец, Лурих и еще несколько разбойников вошли туда с обыском.

Мгновенно все было там перевернуто.

Анаэль держался подальше от шкуры, служившей постелью вожаку. Кошель с деньгами красильщика Мухаммеда нашел Кадм.

Последняя фраза молитвы застряла в горле Анри.

Несколько секунд вернейший слуга стоял перед своим господином, показывая всем доказательство его бесчестья. Весельчак растерялся. Он не мог представить себе, что этот ублюдок перехитрит его. Он понял, что деньги подброшены и точно знал, кем. Но что толку! Никто ему не поверит. Он молчал.

– Это наши деньги, – с угрозой сказал Кадм.

– Что ты бормочешь, дурак!

– Они лежали у тебя в изголовье, – тупо разглядывая кошель, сказал Лурих.

– Вам еще непонятно, в чем дело? – в ярости закричал Анри.

– Ты украл их у нас, – сказал Кадм и поднял на хозяина налитые мукой глаза. Анри понял, что это – конец, и изготовился раскроить череп Кадма топориком, которым владел в совершенстве. Но опоздал. В горле его уже вибрировал нож, посланный тапирцем. Тот отомстил за брата.

Тяжелое тело Весельчака Анри повалилось на шкуру.

Ночью пятнистый урод Анаэль, прихватив ларец с костями неведомого праведника, оставил притон разбойников и растворился в холоде ночи.

Глава XVI. Почтовый роман

О, Прекрасная Дама, каждое слово, которым я решаюсь потревожить Ваше утонченное и богоподобное внимание, не что иное, как извинение за то, что я решился все же внимание Ваше потревожить. Я – варвар, вторгающийся в алтарь, но падающий ниц при величии и святости открывшейся картины. И я готов немедля отречься от своего варварства и даже от самого себя; более того, я готов вступить в смертельный бой с каждым, кто лишь дерзновенно подумает подвергнуть сомнению чистоту и возвышенность вышеупомянутого алтаря. Нет, нет, не подумайте, о Прекрасная Дама, что я смею просить о чем-то Вас. Просить я могу лишь о позволении мечтать, ибо бестелесный, эфемерный материал моих мечтаний никак не затенит тихого сияния Вашей невинной красоты. Я прошу лишь о том, чтобы дикарю с пылающим сердцем разрешено было надеяться на то, что когда-нибудь ему будет разрешено называться рыцарем Прекрасной Дамы и рисковать жизнью повсюду, единственно ради возвеличивания блеска ее возвышенного имени».

Сибилла получала послания каждый день. Вначале она их сжигала, трепеща от возмущения и обиды, и успокаивалась лишь в беседах с отцом Савари о путях добродетели. После посещения госпиталя Святого Иоанна беседы эти стали предметными. Прислужник иоаннитов уже пытался мостить дорогу к каким-то действиям. Но смущенной душе Сибиллы не терпелось лететь в чертоги, далекие от повседневности. Девушка перестала быть воском в пальцах проповедника. Она мечтала о святости и подвигах самопожертвования. И боролась с земными соблазнами в виде надушенных писем. А отец Савари утомительно рассуждал об устроении госпиталей для паломников, о средствах, лекарствах и обучении медицинской премудрости братьев-госпитальеров. Он выводил из себя принцессу этими разговорами. И она вскрыла очередное письмо.

Сердясь на сам факт появления этих эпистол, она представляла их содержание. Кто посмел обратиться к ней, девушке, решившей себя посвятить подвигам святости, со столь неприличным посланием? Она изучила письмо, как бы ища в нем признаки непочтения и легкомыслия, свойственные бездуховным, суетным людям. Но в итоге признала, что отправитель послания воспитан, робок и силится не задеть чувства Прекрасной Дамы ни словом, ни запятой.

Сибилла оценила и то, что в этом, двадцатом по счету, послании писавший даже не смеет назвать себя. То есть он скромен, умен, почтителен и ведет себя безукоризненно.

Это письмо она не сожгла, а положила в особый ларец.

Отец Савари долдонил свое. Он надоел ей. Сокращая общение с ним, она безропотно соглашалась со всем, что он говорил. И отец Савари уверился, что Сибилла вот-вот попросит приобщить ее к деятельности госпитальеров. Она тем более посещала лечебницы и ночлежки для инвалидов вместе с духовником. Правда, теперь они раздражали ее. Но разве в этом грехе признаешься? Его она замаливала сама в одной из церквушек монастыря, где ее поведение умиляло монахинь.

После очередного похода в приют для брошенных детей и неизящного натиска отца Савари принцесса получила письмо неизвестного обожателя со смиренной просьбой о том, может ли он открыть принцессе свое недостойное имя.

По сути это была не просьба, а требование. Оно взволновало принцессу. Вдруг человек действительно недостойный? А коли очень достойный? Что будет?..

Впрочем, была приписка, что если ей данное предложение не противно, то пусть она ныне или же завтра перед вечерней молитвой выйдет на паперть церкви Святой Бригитты. Обожатель был деликатен и предоставил ей выбрать. Дескать, если не хочешь знать меня, так не ходи…

– Что же вас, граф, привело в провинции к ссыльной? – обворожительно улыбнулась принцесса Изабелла.

Рено Шатильонский отвесил особо глубокий поклон:

– Вы ставите меня в тупик, Ваше высочество.

– Что так?

– Получается, что, сказав правду, я, пожалуй, солгу.

– Изъясняйтесь яснее, граф. Мы, провинциалки, не сразу понимаем столичных гостей.

В будуаре принцессы были еще секретарь и камеристка. Изабелла заканчивала свой утренний туалет под аккомпанемент интересной беседы.

– Граф, я жду.

– Зачем я здесь? По правде, я должен ответить, что не по собственной воле. Но правдивость вынуждает меня к ужасной лжи; ибо быть здесь у вас – мое самое страстное желание.

В темноватом зеркале, которое держала перед Изабеллой камеристка, мелькнула мгновенная ехидная улыбка. Юной принцессе прежде не приходилось видеть знаменитого графа де Шатильона, но о нем она слышала предостаточно. Буян, забияка, бабник… Однако же – остроумен.

Принцесса его принимала, так и не повернувшись к гостю лицом. Крупную фигуру в темном плаще зеркало отражало не целиком. Пока ясно было лишь то, что граф мрачен, как туча, но старается быть деликатным. Отсюда вывод – кто-то прислал его. Для чего – надо выяснить.

Последний раз посмотрев в зеркало, принцесса повернулась. Рено поклонился ее лицу еще более истово, чем затылку. Затем рассмотрели друг друга и, рассмотрев, остались довольны.

Изабелла была прехорошенькая и умница. Облик Рено де Шатильона никак не вязался со сплетнями и рассказами о его поведении. Перед принцессой стоял плечистый и высокий рыцарь с благородно очерченным лицом, мягкой, густой бородой, печальными глазами и тонкой улыбкой.

– Вы тоже в ссылке? – спросила она.

– Считать рай ссылкой? – спросил Рено мрачно. – Я имел неосторожность, Ваше высочество, убить кого-то из тех людей, что считают себя принадлежащими к дому его величества Бодуэна IV. И король заявил, что не желает видеть меня возле своей особы.

– Мне не довелось угробить ни одного приятеля короля, но его величество нуждается в моем обществе не больше, чем в вашем. Бывало, год-полтора не видалась с отцом.

Граф развел руками.

– Поверьте, Ваше высочество, мне очень лестно иметь в вас товарища по несчастью.

Изабелла улыбнулась.

– Надеюсь, граф, видеть вас при дворе. Двором своим я называю верных друзей, согласившихся ради меня оставить Святой город и поехать в эту припортовую клоаку.

– Сочту за честь, – произнес Рено Шатильонский и, поклонившись, вышел из будуара.

Некоторое время принцесса была в задумчивости. Данже напомнил, что надлежит закончить кое-какие дела.

– Да, – очнулась Изабелла. – Сделай так, Данже, чтобы за графом присматривали. Он здесь не зря. Но – осторожнее с ним.

– Кто же его мог послать? – раздумчиво произнес секретарь-мажордом.

– Не исключаю, что дьявол, – тихо сказала принцесса.

– Что вы сказали, Ваше высочество?

– Спрашиваю, что у тебя еще?

– Письмо к Гюи де Лузиньяну отсылать?

– Конечно, что за вопрос!

* * *

– Сюда, Ваше величество, – кланяясь, невзрачный монах открыл деревянную дверь. Из помещения, в которое предстояло войти Бодуэну IV, несся сдержанный гул.

– Надвиньте капюшон, Ваше величество, как наши служители, и идите за мной. Будут окликать – не обращайте внимания. Среди больных много умалишенных. Не смотрите в их сторону.

Его величество многое слышал о госпитале Святого Иоанна. И неудивительно. Слава о главном предприятии иоаннитов давно перешагнула границы Иерусалимского королевства, о нем слыхал и самый нищий из христианских паломников, чудом забравшийся на борт генуэзского корабля, следующего в Аккру или Аскалон. Знали и сарацины. Сам Саладин восхищался. А он понимал, что к чему у госпитальеров. Его личным врачом не зря был великий Маймонид.

Главная зала госпиталя была размером примерно сто на сорок шагов. Гулкие своды ее – как купол собора. Больные лежали на деревянных топчанах в восемь рядов. Два-три десятка монахов в сутанах и плащах с капюшонами прислуживали лежачим. Они давали лекарства, выносили мочу и испражнения и выполняли простейшие назначения лекарей. Но, чтобы, например, пустить кровь, звали врача.

Король, войдя, замер. Залу украшали красные полотнища с белыми крестами и распятия. Свет падал сюда из шестнадцати узких, высоких окон, облюбованных голубями. Воркование птиц вливалось в нестройный гул.

И воняло здесь, будто запахи всех болезней сложились в один. Его величество морщился. Вдруг кто-то ухватил его за кончик ремешка, которым была подпоясана сутана. Руку к монарху тянул тощий, худой человек, заросший шерстью, как Иоанн Креститель. Понять, что ему нужно, король не мог. Провожатый бросился выручать.

– Чего он хочет? – спросил Бодуэн.

Монах резко наступил ногой на прицепившуюся к его величеству руку. «Иоанн Креститель» заверещал и отстал. Пятеро или шестеро разномастных больных тотчас же отвернулись.

– Идемте, Ваше величество, идемте! – тихо, но очень настойчиво прошептал госпитальер.

По широкому проходу между рядами лежаков, переступая через лужи мочи, король и его гид преодолели залу и вошли в темный коридор.

– Осторожно, Ваше величество.

– Это – подземелье? – недовольно спросил Бодуэн.

– Да, Ваше величество, но неглубокое.

Последовали еще повороты и ступенчатые спуски, после чего открылась хорошо освещенная квадратная комната с грубыми деревянными сиденьями. Часть их занимали люди в одежде монахов.

Когда вошел Бодуэн IV, все обнажили головы. Первым откинул капюшон граф д’Амьен, великий провизор ордена иоаннитов. По обе стороны от него сидели маркиз Конрад Монферратский и граф Раймунд Триполитанский. У противоположной стены король увидел крепкого старика с пухлым лицом. Это был Иерусалимский патриарх Гонорий. Спутник короля оказался молодым. У него были холодные темные глаза и раздвоенная губа.

Граф д’Амьен обвел всех взглядом.

– Прошу простить нам этот маскарад.

– Да, граф, – капризно сказал король, – неужели это необходимо?

Великий провизор мягко улыбнулся.

– Это – рабочее облачение братьев-госпитальеров. Оно для безопасности.

Раймунд Триполитанский – квадратный, белокурый, лет сорока, громко кашлянул в ладонь, внушительную, как железная перчатка.

Д’Амьен продолжил:

– Я понимаю, что любой из нас, кроме особ духовного звания, может постоять за себя в открытом поединке, но наш нынешний враг не достоин честного боя. И я почел обязанностью принять меры.

– Говорите, граф, яснее, – сказал Конрад Монферратский.

– Одним словом, я не хочу, чтобы ищейки де Торрожа дознались, что мы все собрались в этом помещении. Вне зависимости от того, чем закончится наш разговор, я уверен, что мы его не разгласим. Тем более, если не договоримся.

Если бы в подземелье были мухи, стало бы слышно их жужжание.

Раймунд Триполитанский поднял ко рту ладонь, но кашлять раздумал.

– Де Торрож при смерти, – сказал он, – это знают даже мои поварята. Не разумнее ли подождать выборов нового Великого магистра тамплиеров и тогда решить, стоит ли нам собираться.

Д’Амьен сдержано улыбнулся.

– Воля ваша, граф Раймунд, но, насколько я знаю, у тамплиеров со времени основания ордена сменилось не менее дюжины Великих магистров, но жадность, наглость и развращенность рыцарей ордена от года к году растут. С каждым днем их правая лапа все ближе к нашему горлу, а левая – к нашему карману. Имею в виду не только орден Госпиталя.

– Все, что вы говорите, справедливо, – сказал привыкший, чтобы его слушали внимательно, маркиз Монферратский. – И у графа Раймунда, и у меня, многогрешного, есть противоречия с тамплиерами, и я бы рад укоротить когти на их загребущих лапах. Но ведь римский престол определенно – за них. Клирики тамплиерских церквей не подчиняются патриарху Иерусалима, а сколько было петиций! И над Великим магистром ордена только – папа и Бог… Не секрет, что храмовники держат в своих подвалах такие сундуки, что в сравнении с ними наши сокровища, даже объединенные, – ничто.

Граф д’Амьен поднял руку.

– И это верно, маркиз. Я хочу, кстати, сказать, что при определенных обстоятельствах сундуки храмовников превратятся в камни на шее их ордена.

– Изволите говорить загадками? – буркнул патриарх.

– Нет, ваше святейшество. Я не в прятки играю, а предлагаю совместно поразмышлять, в чем дело. С чего это первосвященники римского капитула так благосклонны к храмовникам? Храм ведь, насколько знаем, с ними не делится…

– Вы, граф, задели важный момент, – важно сказал король. – Договаривайте.

Граф д’Амьен привык к тому, что Бодуэн IV в основном помалкивает, равно как и патриарх Гонорий. Госпитальеры уступали в богатстве и влиянии только храмовникам, и только они могли возглавить борьбу с тамплиерами.

Глядя в глаза его величеству, великий провизор сказал:

– Я, к сожалению, не в силах рассеять неопределенность. Думаю, что храмовники держат Рим на крючке, располагая некими тайнами и сведениями, реликвиями, недоступными понтифику.

Конрад Монферратский поморщился.

– У вас слишком богатое воображение, граф. Римская курия – это вертеп.

Патриарх как бы умыл свои маленькие ручки.

– Весьма огорчителен для моего сердца ваш циничный настрой, господа, по отношению к римской администрации. Но в данном случае… С прискорбием должен сказать, что кардиналы в Риме… Они слишком уж не без слабостей.

Граф д’Амьен поднял обе руки.

– Мы отклонились от цели собрания. Хорошо бы признать или не признать, это уж как мы решим, что притязаниям тамплиеров пора положить конец. Что скажете, Ваше величество?

Бодуэн IV рассматривал свои ногти.

– Я держусь мнения, что откладывать… то есть терпеть их самоуправство, нельзя. Вас, маркиз, тамплиеры нервируют в Агаддине, вас, граф Раймунд, в Тириане; они там повесили двоих ваших егерей. О бедствиях и унижениях его святейшества я уж не говорю. Что касается династии, – из уст короля вырвался нервный смешок, – вы знаете пределы власти иерусалимских королей. Любой барон – сам себе власть, и вы, господа, более государи, чем я. По кодексу Годфруа…

Видя, что король сворачивает не на ту тропку, великий провизор вмешался:

– Извините, Ваше величество…

– Да, – вздохнул Бодуэн IV. – Вы правы, не будем ворошить муравейник. Доспорим после победы. Сейчас один враг, Очень сильный. Никто с ним не справится в одиночку. Но если вместе: династия, патриарх, держатели крупнейших феодов, орден Святого Иоанна…

Граф д’Амьен взял толстую, с металлической крышкой и серебряными застежками, Библию, поднял ее на левой руке и наложил сверху правую. Первой поверх костлявой ладони великого провизора легла пухлая ладонь его святейшества, потом железная длань Раймунда и, наконец, длиннопалая кисть итальянского маркиза. Д’Амьен не рассчитал своих сил и почувствовал, что едва удерживает одной левой рукой Библию, отягощенную общею клятвой. Иоаннит с рассеченной губой подскочил сбоку, помог. Король подошел последним.

После совершения обряда в комнате остались великий провизор, патриарх и монах-иоаннит с рассеченной губой. Его звали де Сантор, в недавнем прошлом он был приором Наркибского замка.

Граф д’Амьен сказал:

– Нам в узком кругу предстоит обсудить еще некоторые проблемы.

Патриарх Гонорий произнес:

– Говорите. Я не представляю себе круг у́же нашего.

Великий провизор криво улыбнулся.

– Полагаю, что скоро встанет вопрос престолонаследования.

– Вы считаете, что Бодуэн так плох?

– Ну, многое вы могли рассмотреть при таком освещении, ваше святейшество.

– Что-то с рассудком?

– Что-то с волей. Он мечется. Сегодня он с нами, а завтра – бог весть.

– А почему вы, мессир, не захотели говорить об этом в присутствии графа и маркиза? – осторожно спросил де Сантор.

– Потому что для одного из них он был бы болезненным. Один из этих господ уже видит себя на троне.

– Кто именно? – живо спросил патриарх.

– Итальянец, ваше святейшество. Он много сильнее Раймунда. Но не уверен, что мы его поддержим.

– А мы захотим? – спросил патриарх.

– Пока нет. А если да, то не сразу скажем ему. Пока нужно очистить ситуацию во дворце.

– Во-первых, мальчишка, – сказал де Сантор.

– Ему нет и двенадцати, он пока не опасен. Он медленно развивается. Верный признак – вокруг него нет прихлебателей и даже намека на партию. Туповат, характер крысенка. В общем, не симпатичен.

– Во-вторых, дочери, – произнес его преосвященство.

Д’Амьен наклонил голову.

– О них я и собираюсь поговорить. Воцариться любая может, лишь заключив подходящий брак, сказано в кодексе Годфруа. На мой взгляд, есть человек, устраивающий нас в этом смысле.

– Гюи Лузиньянский, – произнес де Сантор.

– Гюи Лузиньянский, – согласился д’Амьен. – По разным причинам. Во-первых, для него во всем свете существует только один человек, к слову которого он прислушивается.

– Ричард Плантагенет.

– Да, де Сантор, Ричард Львиное Сердце. Как бы там ни было, Гюи его обожает и подражает ему. Для нас важно то, что к тамплиерам Ричард относится хуже, чем к нам.

Патриарх Гонорий притворно вздохнул.

– При таком короле, как Гюи, очень важно, кто будет рядом с ним.

– Кого вы прочите в королевы? Изабеллу или Сибиллу?

– Принцесса Сибилла, по моему разумению, вся в своего папашу. Она как воск. Но свечи из этого воска горят недолго. Сейчас она в полной власти своего духовника – отца Савари. Этот мошенник нам кое-чем обязан, и ему велено добиться, чтобы Сибилла постриглась в монахини и не мешала.

– Отец Савари? – прищурился патриарх. – Это какой?

– Вы должны его помнить, ваше святейшество, замечательный проповедник.

– Что же вас привлекает в Изабелле? Она готова служить Госпиталю?

– При ее полном равнодушии к нам, слугам болящих, ей почему-то очень не милы рыцари Храма. Сведения надежные.

– Вот оно что, – сказал патриарх.

– При дворе принцессы в Яффе только что появился Рено Шатильонский, – сказал де Сантор, – клянусь стигматами святой Агриппины, он там – не по своей воле. Как раз тот случай, когда за этим событием кроется что-то, чего мы не ждем.

– Кто-то хочет расстроить будущий брак Изабеллы и Гюи? – догадливо спросил его святейшество.

– Кто-то… – фыркнул де Сантор.

– Когда пришла новость? – спросил великий провизор.

– На рассвете сегодня.

– Но этот вертопрах приговорен к казни, – удивился патриарх.

– Приговор подписал всего лишь король, – мрачно пошутил д’Амьен.

– Насколько я понимаю, мы не нарушим закона, если поможем его исполнить, – сказал де Сантор.

– Что вы придумали?

– Среди забияк и лихих бойцов есть наши крупные должники. Пусть рассчитаются с нами… натурой.

– Кто именно?

– Маркиз де Бурви, барон де Созе, шевалье де Кинью.

– Отправьте их всех троих в Яффу. Мы им спишем долги и приплатим.

– Я понял, мессир.

– И спешите, де Сантор.

Патриарх Гонорий поднялся на ноги.

– Думаю все же, граф, мы говорим о шипах роз, еще не высаженных в почву.

Вместо великого провизора ответил де Сантор.

– Если не думать о послезавтрашнем дне, завтра спохватимся и опоздаем.

– И тем не менее его святейшество прав, – сказал Д’Амьен, сглаживая невежливость монаха. – Ныне проблема в том, что богоспасаемый наш монарх ужасно боится храмовников.

Его святейшество произнес:

– Завтра или послезавтра я отправлю в Рим тайную петицию с докладом о нашей встрече. Затем король подпишет указ, подготовленный вами… – Он посмотрел на д’Амьена.

Тот твердо сказал:

– Отныне стража в городе будет наша. В город войдут рыцари отрядов Раймунда и Конрада. Если тамплиерам это не понравится, наши блокируют Храм с капитулом и резиденцию де Торрожа, Комтурам крепостей будут разосланы приказы. Надеюсь, то же самое вы, ваше святейшество, внушите своему клиру, и во всех церквях зазвучат соответствующие проповеди. В один день, может быть даже, в один час, с господством храмовников.

– И скоро ли? – поинтересовался его святейшество.

– Думаю, скоро, – сказал великий провизор.