Текст книги "Барбаросса"

Генерал усмехнулся – разговор продолжался в стиле безумной откровенности, стороны запросто выкладывали все ведомые им тайны, это приводило к некой девальвации секретов. Все чего-то ждали. Генерал – появления Мартина де Варгаса, с помощью людей которого и наведенных на дворец пушек острова Пеньон он рассчитывал вразумить вождя кабилов. Бей Сослан и начальник стражи ждали известия, что посланные ими люди захватили основные башни городских укреплений и вырезали испанских пехотинцев и теперь они могут перебраться под защиту этих укреплений и не опасаться пеньонских пушек.

Чего ждал шейх? Когда окончится это странное застолье и он сможет спокойно насладиться своим кальяном и сном?

А может, он ждал, когда…

Впрочем, это уже не важно.

Раздался взрыв, сотрясший воздух над замершим в неприятном ожидании городом.

Дождались! Но, кажется, не того, чего ждали. Причем все. Это было заметно по растерянным лицам.

Второй взрыв, еще сильнее первого. И тут же целая серия взрывов послабее.

– Что это? – спросил сам себя генерал.

– Это или в гавани, или на островах, – первым сориентировался Камильбек.

Шейх Салим открыл глаза:

– Клянусь Аллахом, я видел сладчайший сон…

Но никто не был в состоянии выслушивать его фантастические россказни. Не сговариваясь, но одновременно, словно по команде, все три военачальника вскочили на ноги и сначала быстрым шагом, а потом бегом направились в глубь дворца, к лестнице, ведущей наверх, на площадку смотровой башни. Им открылась великолепная картина. На фоне вечернего неба над круглыми, приземистыми фортами острова Пеньон клубились облака пепельно-белого дыма, поднимаясь все выше и выше. Из бойниц прямоугольной батареи, главной угрозы беспечному существованию Алжира, вырвались толстые снопы искр, как из ноздрей доисторического животного, внезапно явившегося из пучин моря. Тяжелый, ошеломляющий грохот прокатился, вызвав сотрясение башни, на которой стояли ошалевшие военачальники.

Первым овладел собою Камильбек. Он повернулся к немому от ужаса и тоски генералу:

– Не кажется ли нашему откровенному гостю, что теперь планы испанской короны относительно владычества в Магрибе сделались дальше от осуществления.

Эта неуместно витиеватая фраза прошла мимо сознания дона Игнасио, он знал только одно – теперь он пропал, теперь его ничто не спасет.

Начальник стражи, полюбовавшись окаменевшим генералом, повернулся к своему другу и увидел, что тот находится в состоянии еще худшем. Его черное лицо сделалось пепельным, а раны на нем исказились так, словно готовились открыться.

– Что случилось?

Ответ на свой вопрос Камильбек не услышал, но увидел. На песчаном мысу Баб-аль-Уэда, находящемся не более чем в миле от стен города, там, где располагались полосатые шатры всадников-кабилов из племени Куко, один за другим вспыхивали костры. Высокие, многочисленные, густо-густо расположенные.

– Что это?! – тревожно спросил начальник стражи, потому что это уже касалось его лично.

Бей Сослан молчал.

По пологому длинному склону в сторону пылающего лагеря кабилов хлынула многочисленная конница. Склон уже скрылся в тени, его в дневное время красноватый цвет сделался темно-бордовым, но на этом фоне можно было рассмотреть белые халаты и белые налобные повязки атакующих всадников.

– Кто это? – сдавленным голосом просипел Камильбек, хотя уже догадался, что ответ будет ужасным.

Бей Сослан медленно открыл рот:

– Аббас Дану.

– Это же твой брат!

– Теперь нет.

– Ты же говорил, что у тебя с ним мир и договор!

– Теперь нет.

– Что же я буду делать без твоих людей?!

Камильбек решительно развернулся. Так или иначе, а следовало сделать то, что было задумано.

Сначала Салим.

Потом испанец.

Потом… Камильбек посмотрел в сторону кабильского властителя. По рваным каналам на его щеках текли слезы, в которых отражались первые звезды, выступившие на быстро темнеющем небе.

Начальник стражи вытащил из ножен свою саблю, рассек ею вечерний воздух и быстро двинулся к лестнице, ведущей вниз с башни.

Внезапные манипуляции с оружием мгновенно отрезвили и испанца и кабила. Их руки тоже потянулись к рукоятям. И они последовали вслед за Камильбеком. Еще не все кончено, надо ждать еще каких-то событий, и лучше их встретить лицом к лицу.

В саду пылало до дюжины жаровен, наполненных ароматическим маслом. Их задача заключалась в том, чтобы ласкать обоняние шейха, разгонять влажный мрак приморской ночи и уничтожать в своем пламени насекомых, если те дерзнут приблизиться к повелителю Алжира.

Сам повелитель продолжал возлежать на подушках во главе пиршественного стола и даже, кажется, не сменил позы, в которой его застал первый взрыв.

Камильбек улыбнулся, увидев его. Не сбежал, старый негодяй. Совсем одряхлел, даже приближение смерти не способен почувствовать.

За спиной начальника стражи появились генерал и кабил. Тоже с обнаженными клинками. Не сговариваясь, они, обходя пруд с фонтаном, направились к блаженствующему старику, нехорошо улыбаясь. Знание участи человека рождает именно такую улыбку на устах убийцы.

Когда Камильбек был уже буквально в нескольких шагах от сидящего шейха, за спиной у того, в темноте, пропитавшей колоннаду, произошло какое-то движение. Освещенный пламенем благоухающих светильников, появился сразу десяток незнакомых людей со взведенными арбалетами в руках.

За спиной у воителей тоже образовалась молчаливая шеренга хорошо вооруженных солдат.

Шейх Салим вздохнул и потянулся к кальяну, теперь уже на его лице образовалась нехорошая улыбка.

Состояние безмолвного недоумения нарушил человек, появившийся за спинами арбалетчиков. Он встал за спиной у владетеля Алжира и так постоял некоторое время, чтобы дать возможность себя рассмотреть. Дабы сразу обратить внимание на самую главную деталь в своем облике, он погладил рукой длинную темную бороду. На свету она должна была выглядеть отчетливо рыжей.

Но эта подсказка не понадобилась. Все трое разными, но одинаково потрясенными голосами произнесли одно, только одно слово:

– Харудж!!!

Когда раздались взрывы на острове Пеньон, конь лейтенанта де Варгаса рванул в сторону, так что наездник едва удержался в седле. Он находился совсем недалеко от городских стен, вместе с тем ему стало ясно, что Алжир теперь опасен для него. Он опоздал, он, Мартин де Варгас, не победил!

Лейтенант закрыл глаза и задумался, что же теперь делать. Безумием было бы попытаться проникнуть за городские стены в поисках нерасчетливого генерала Тобареса. Теперь его задание отменено самим ходом событий. Неплохо бы просто-напросто отдохнуть и присмотреться. То есть необходимо отыскать укромное место с широким полем обозрения.

Кажется, я знаю такое место, сказал себе лейтенант.

Да, Мартин де Варгас не выиграл это сражение, но это совсем не значит, что он проиграл войну!

Чувствуя, как в его душе временное опустошение заменяется чем-то похожим на воодушевление, лейтенант тронул поводья коня и направил его по пустынной тропинке вдоль городской стены к морскому берегу.

– Ты обещал мне, сын мой, что воздержишься от пролития крови, когда эти люди попадут к тебе в руки, – проговорил шейх.

Харудж приложил ладонь к груди и чуть поклонился, глаза его улыбались:

– Аллах – свидетель: я это обещал. Аллах же будет свидетелем того, что я выполню это обещание.

Эти слова ничуть не успокоили внезапных пленников, в душах у них кипела взрывчатая смесь из ярости и отчаяния. Всего несколько мгновений назад они полагали себя на вершине успеха, а теперь должны были как-то осваиваться на дне пропасти. Причем они знали точно, что любое движение, особенно резкое, будет стоить им жизни.

– Не предпочтешь ли ты сразиться с кем-нибудь из них, дабы показать, что ты сильнее их не только умом, но и телом?

В ответ на эти слова лукавейшего из шейхов выступил из темноты верный Фикрет и, сверкая злобно белками в сторону старика, крикнул:

– Не верь ему, господин! Этот старик хитрее лиса, ты сам только что мог в этом убедиться.

Харудж поманил к себе пальцем верного слугу и, когда тот приблизился, наотмашь ударил его по лицу.

– Как ты смеешь оскорблять столь достойного человека и нашего союзника и как ты смеешь думать, что можешь оказаться предусмотрительнее меня?!

Фикрет, низко поклонившись, попятился. Харудж повернулся к своим пленникам:

– Клянусь знаменем пророка и его конем, вы, ничтожные черви под копытами этого коня, обрадовались предложению Салима ат-Туми. Вы наслышаны о том, что непобедимый Харудж во время штурма злосчастного города Бужи потерял руку. Вы возомнили, что Аллах дает вам шанс спасти ваши смердящие жизни.

– Я не дерусь с инвалидами! – надменно сказал дон Игнасио де Тобарес. Он мог себе это позволить, ибо мог надеяться, что пират в конце концов сохранит ему жизнь. Как-никак он является посланником короля Испании.

Камильбек сам отшвырнул свой клинок и пал на колени перед краснобородым победителем. Ударился головою о мраморный пол с такой силой, что с его лысой головы слетела белая, богато украшенная чалма.

– Господин! Мой господин! И да будет мне даровано право возблагодарить Аллаха за то, что он даровал прозрение моим глазам и я могу видеть теперь истинного алжирского правителя.

Харудж иронически поглядел на подкатившуюся к его богато расшитым сапогам чалму и поднял взгляд на Сослана.

Тот тоже усмехнулся. И произнес:

– Почему бы и нет!

– Что ты имеешь в виду, говоря эти слова, повелитель несуществующего племени?

Сослан прежде всего надеялся хоть немного потянуть время. Он знал, что не все его люди перебиты на мысе Баб-аль-Уэда. Несколько сотен их сейчас рубятся с испанцами, занимающими башни городских укреплений. Если им сопутствует удача, он сможет поторговаться с Харуджем.

К сожалению, бею Сослану было неведомо то, что отлично видел лейтенант де Варгас, затаившийся в ветвях дерева с пышной густой кроной как раз напротив рыночной башни. Свет многочисленных факелов давал возможность отлично рассмотреть, что происходит на ее широкой верхней площадке. Кучка в два десятка испанских солдат, стоя спиной к спине, отбивалась от шумно толпящихся кабилов. Их было раза в три больше, но, оказавшись в пешем строю, они потеряли две трети своих боевых умений, поэтому схватка обещала стать затяжной. Лейтенант уже начал задумываться над тем, как бы ему с пользой для своих вмешаться в это шумное и кровавое безобразие, когда на сцену явилась третья сила.

Пираты, понял лейтенант.

Люди Харуджа кричали мало, а трудились клинками в высшей степени продуктивно. Кабилов охватила паника, и они наверняка были бы мгновенно перебиты, если бы благоразумные испанцы не предпочли покинуть поле боя, отстоять которое не было никакой возможности.

С башни спустились две веревки, и не верящие своему счастью испанцы заспешили по ним вниз, в объятия непроглядной субтропической ночи.

– Я готов тебя убить, Харудж, – произнес бей.

Краснобородый сделал несколько шагов к нему, медленно вытащил правой, единственной своей рукой длинный дейлемитский клинок с узким, почти как у европейской шпаги, лезвием.

Бей Сослан страшно осклабился. Он был готов сражаться. Жажда мести была в нем ничуть не меньше желания сохранить свою жизнь.

Фикрет тихо зарычал, не открывая рта, он представлял себе, что сделает с этим черным уродом, если с головы его господина упадет хотя бы один волос.

Харудж внезапно сбросил длинный сиреневый, расшитый золотыми павлиньими перьями плащ. И что же обнаружилось?! Обе руки знаменитого пирата были на месте.

Вот правая, сжимающая дейлемитский[12]12
  …дейлемитский клинок… – Дейлем – горный массив и город к югу от Каспийского моря. Местные ремесленники владели секретом производства высококачественной стали по типу дамасской. Выходцев из этого района называли дейлемитами.


[Закрыть] меч.

Вот левая, якобы оторванная ядром при штурме Бужи, вооруженная кинжалом.

Всеобщий вздох удивления пробежал по саду.

Всего лишь на одну секунду Сослан растерялся, и был атакован Харуджем именно в это мгновение. Чтобы выправить положение и занять более удобную для обороны позицию, он сделал большой шаг назад.

Это его и погубило.

За спиной кабила был пруд. Глубиной в два человеческих роста. Житель пустыни относился к воде с подозрением и уж конечно не умел плавать. Оказавшись в ее толще, он мгновенно наглотался золотых рыбок и, отчаянно, но беззвучно барахтаясь, пошел ко дну.

Если бы в саду присутствовали посторонние наблюдатели, они пришли бы в восторг или ужас от созерцания столь неожиданной и решительной победы. Люди Харуджа давно уже перестали удивляться его необыкновенным талантам. Даже появление потерянной руки на прежнем месте их впечатлило не сверх меры. Они продолжали бдительно целиться из своих арбалетов в возможных врагов своего господина.

Харудж повернулся к Камильбеку, все еще стоящему на четвереньках:

– Твое почтение так велико, что ты все еще не решаешься подняться на ноги?

– О непобедимый…

Непобедимый не дал ему продолжить восхвалительную речь:

– Ты сам выбрал эту позу для перехода в мир иной. Да воспользуются мои верные воины монгольским приемом.

Мгновенно к бывшему начальнику подошли два молчаливых человека. Один поставил колено Камильбеку на затылок и завел сложенные ладони под подбородок. Другой ударом сапога подрубил упершиеся в пол руки.

Раздался глухой хруст.

Начальник стражи умер, не потеряв ни капли крови.

Настала очередь дона Игнасио де Тобареса, генерала гвардии его католического величества. Испанец, наблюдая происходящую расправу, непрерывно шептал молитвы и просил Господа о том, чтобы тот дал ему возможность умереть достойно, если он решил, что ему пора умирать.

– Этого иноземца отведите в темницу. Только именно в темницу: после того, что он здесь увидел, ни один солнечный луч не должен достигать его глаз.

Почему Краснобородый решил применить к испанцу такое наказание, никто не понял и не желал задумываться.

Даже шейх племени саалиба. Старик смотрел и пытался уразуметь, имеет ли он основания считать себя победителем в этой запутаннейшей истории. Да, он избавился от угрозы быть задушенным телохранителями Камильбека, но кто знает, какой угрозе подвергается его жизнь теперь.

Харудж приблизился к старику, так и просидевшему почти в полной неподвижности весь этот сумасшедший день, и, опустив вооруженные руки, сказал:

– Ты имеешь возможность видеть, Салим ат-Туми, то же самое, что видит Аллах: морской воин Харудж, прозываемый франками и кастильцами Барбаросса, всегда выполняет свои обещания. Даже самые мелкие. Я обещал, что не пролью крови своих пленников, и я не пролил ее.

Старик покорно кивнул:

– Воистину так. Да возвестят в Алжире, что город спасен. Испанские пушки взорваны, безумные варвары кабилы рассеяны. Наступает время процветания и благоденствия.

– Да возвестят, – усмехнулся Харудж в свою длинную роскошную бороду.

Глава четвертая. Монах и кардинал

Огромная крытая повозка, запряженная четырьмя мулами, медленно поднималась по извилистой, узкой и пыльной дороге. Высокие колеса с толстыми золочеными спицами или тонули в пепельной пыли на целый вершок, или грохотали железными ободами о проступившие камни. За повозкою тянулся удушливый шлейф. Он окутывал конную охрану, следовавшую позади, вместе с поднятыми вертикально копьями. Всадники чихали, кашляли и тихо сквернословили, несмотря на то что состояли в этой поездке в свите одного из главнейших священнослужителей Испанского королевства.

Его преосвященство кардинал Хименес де Сиснерос третьи сутки изволил вояжировать по пустынным, каменистым пустошам Юго-Восточной Андалусии в поисках своего старинного друга, бывшего королевского духовника отца Хавьера. Окружающая местность совершенно не радовала столичный взор церковного иерарха. Изо дня в день представали ему все те же белые, заляпанные пятнами сухого мха скалы, безрадостно торчащие из обожженной солнцем земли. Почему-то они наводили его на мысль о плохо погребенном скелете. Иногда можно было увидеть на горизонте торчащий в небо под небольшим углом шест, на конце которого было что-то подвешено. Странно, но первое, что всякий раз приходило на ум при виде этого устройства, – виселица. И только в следующий момент он с облегчением понимал – это всего лишь колодец, а на веревке болтается не висельник, а кожаное ведро. Если подъехать поближе, то можно застать рядом жидкую отарку овец, пригнанную нищим крестьянином на водопой.

– Какой бедный край, ваше преосвященство, одни камни и можжевельники!

Кардинал не счел нужным отвечать на восклицание своего секретаря Скансио. Щекастый юноша с морщинистым, пожилым лбом держал на коленях разложенный лист пергамента, в левой руке сжимал круглую серебряную чернильницу, в правой – длинное, красиво раскрашенное гусиное перо. Секретарь, как ему было и положено, старательно описывал путешествие его преосвященства, не упуская малейших деталей. Тряская повозка явно уступала кабинетному столу по своему удобству, это выводило Скансио из себя. Это мешало ему записать тонкое наблюдение о запасах диких камней и выгоревших можжевельниках на равнинах Юго-Восточной Андалусии.

Поза секретаря вдруг представилась кардиналу похожей на церемониальную посадку короля: чернильница – держава, перо – скипетр. Но его преосвященство даже не улыбнулся этому пародийному намеку.

– Клянусь самим крестным путем нашего Спасителя, здешние дороги еще хуже здешних пейзажей!

– Не забудьте записать эту мысль, дорогой мой Скансио!

– Дорогой-то я, может быть, и дорогой, но что мне делать с этой… – Правое переднее колесо налетело на особенно большой камень, потрясенная чернильница плюнула секретарю прямо в глаз. Но даже вид этой неожиданной «семейной ссоры» не развеселил старика. Трудно радоваться мелким шалостям обстоятельств, когда сам являешься игрушкой в руках судьбы.

Вот уже трое суток кардинальская экспедиция не могла набрести на то место, где пожелал уединиться отец Хавьер, несмотря на то что было известно, как оно называется. Путь, по которому их отправил алькальд[13]13
  …отправил алькальд… – Алькальд – административный глава города, мэр.


[Закрыть] города Уэго, оказался ложным. Крестьяне и пастухи, к чьей помощи решено было прибегать по дороге, охотно соглашались помочь, но лучше бы не соглашались. Их очень пространные и очень невразумительные советы совершенно запутали мозги кардинальского возницы. Когда же Скансио решил выяснить, в чем дело, и подробно пообщался с угрюмым андалусцем, сидевшим на козлах повозки, то пришел в ужас и объявил, что тот, по всей видимости, является родственником Колумба.

– Почему?

– Потому, ваше преосвященство, что когда он отправляется в Артубо[14]14
  …отправляется в Артубо… – оказывается там, где есть только камни… – Намек на великого мореплавателя Колумба, который, поплыв открывать Индию, открыл Америку, но так об этом и не узнал.


[Закрыть], к отцу Хавьеру, то оказывается там, где есть только камни и можжевельники. Надо было сразу велеть ему ехать к камням, тогда вы давно бы уже беседовали с отцом Хавьером.

В те времена ошибка, совершенная великим мореплавателем, еще не стала для всех очевидной, поэтому шутка широко образованного секретаря получилась слишком тонкой. Настолько, что его преосвященству показалось, что большая голова с морщинистым лбом просто перегрелась на солнце.

Между тем что-то нужно было делать. Кардинал решил двигаться прямо, пока не появится на горизонте человек, у которого можно будет лично все расспросить, не доверяясь тупым возницам и умным секретарям, или не встретится деревня, где можно будет взять проводника до местечка под названием Артубо.

Когда Скансио начал мстительно заносить бледный кулачок над плюющимся письменным прибором, его преосвященство, отодвинув шторку на окне, выглянул наружу. Шагах в пятистах от дороги он увидел очередной колодец с вознесенным вверх ведром.

– Стой! – скомандовал он.

Тут же явился начальник стражи.

– Поезжайте к тому колодцу, и если там есть кто-нибудь, приведите. Одного пастуха, овец его сюда приглашать не надо, капитан.

Кардинал уже успел составить себе весьма нелестное представление об умственных способностях своих спутников, поэтому последнее замечание не содержало в себе никакой иронии, он и в самом деле опасался, что запыленный капитан захочет представить ему и стадо, если обнаружит его.

– Дорогой мой Скансио, вы решили сделаться мавром?

Физиономия секретаря была старательно перепачкана – следствие попыток как следует ее оттереть от расплескавшихся чернил.

– Ах, ваше преосвященство, жестоки ваши шутки! Вы же знаете, меня пытались обвинить, что мои родители состояли в связи с этими предателями веры морисками.

– А разве нет?

Было видно, как побледнел секретарь сквозь густые чернильные румяна.

– Жестокие, клянусь, очень жестокие шутки. Знаете, где мне задавали такие вопросы?

– Знаю. Их вам задавали в пыточной камере. И знаю кто. Отцы инквизиторы. И знаю, что они при этом делали.

Скансио опустил голову.

– Они показывали вам орудия пытки и объясняли, как действует каждое из них. Верно?

– Верно, ваше преосвященство, – прошептал секретарь, не поднимая головы. Он изо всех сил старался понять, отчего это вдруг кардинал взял такой воистину инквизиторский тон по отношению к нему, человеку многажды раз проверенному, человеку преданному искренне и навсегда. Может быть, он позволил себе что-нибудь лишнее, сократил дистанцию? Святая Мария, неужели?! Нет, его преосвященство любит, чтобы с ним общались живо, по-человечески, как он говорит. Разумеется, только в отсутствие посторонних глаз. Господи, откуда в этой пустыне им взяться?! Тогда остается только одно объяснение – усталость и жара.

– А знаете, почему вас так и не стали пытать?

– Нет, ваше преосвященство, я…

Скансио не успел докончить свою мысль, послышался стук копыт.

Кардинал выглянул в окно. Офицер был в замешательстве.

– Что, там никого нет?

– Это не колодец, ваше преосвященство.

– А что?

– Это виселица.

Кардинал задернул занавеску и откинулся на сиденье. Углы рта надменно обвисли, глаза мстительно прищурились. Скансио внутренне вздрогнул, он догадывался, кому будет мстить за свою неудачу его преосвященство, считающее себя Совершенством.

За занавеской вновь зазвучал голос капитана:

– Но к нам приближается какой-то всадник.

– Всадник! – крикнул Скансио почти радостным голосом. – Так расспросите его немедленно, как нам добраться до этого треклятого Артубо. И больше не беспокойте его преосвященство такими пустяками. Видите ли, он, капитан гвардии, не может отличить колодец от виселицы!

К хижине отца Хавьера не вела ни одна дорога, поэтому кардиналу пришлось оставить повозку. Передвижение верхом ему в силу возраста было недоступно. Пришлось идти пешком. Его преосвященство был готов к тому, что это путешествие вынудит его снести определенное количество унижений. Он даже прикинул в уме, сколько именно их будет и примерно каких. Но он не мог предположить, что ему придется тащиться пешком через колючие заросли в сопровождении отворачивающихся от стыда офицеров своей гвардии.

Он чуть было не вспылил. Несколько слоев красных и бледных пятен легло на горделивое лицо. Но, слава Богу, не только чувства кипели в родовитой душе, но и мысли в умной голове. Что, в сущности, есть эта унизительная прогулка в сравнении с тем унижением, которым можно было бы считать решение ехать сюда, в дебри Андалусии? Но как учат отцы церкви, иногда именно в самоуничижении первый шаг к спасению.

– Дайте мне вашу булавку, Скансио.

Секретарь охотно и быстро отстегнул большую голландскую булавку, украшенную потускневшими мелкими камушками, последнюю память о почившей матушке, и протянул кардиналу.

– Поднимите мне полы сутаны и заверните кверху.

Его преосвященство собственноручно закрепил секретарской булавкой сие изменение в своем туалете.

– Идемте!

Дом отца Хавьера был сложен из больших, грубо обтесанных камней, вход ничем не загорожен, на крыше росла сорная трава, к внешней стене был прислонен крест, вырубленный из ноздреватого местного песчаника. У подножия его стояла широкая глиняная чаша, такие в доминиканских монастырях используют для принятия подношений.

Если честно, жилище это производило впечатление необитаемого. И его преосвященство, и вся его свита стояли некоторое время, не смея произнести ни звука. Тяжелая темнота внутри дома казалась им небезопасной. Хотя чего было опасаться десятку хорошо вооруженных гвардейцев в этом скудно обитаемом месте?

Этот праздник почтительной осторожности мог бы продлиться Бог весть сколько, когда бы не петух. Он появился неведомо откуда на крыше жилища над самым входом и издал непонятного свойства звук. Звук мало походил на утреннее голосистое пение, но был тем не менее достаточно громок.

Внутри строения раздалось старческое ворчание, зашаркали подошвы, и на пороге появился невысокий, почти лысый кривоногий старичок. Он подслеповато прищурился и начал вытирать руки о кожаный фартук.

Кардинал выпучил свои много повидавшие на свете глаза. Его трудно было удивить, но тут он удивился. Не может же быть, чтобы отец Хавьер, непреклонный, гордый, высокий, худощавый отец Хавьер, превратился в это пузатое подслеповатое чучело! Затворническая жизнь тяжела, но не до такой же степени! И не может же он, дон Хименес де Сиснерос, обратиться с какими бы то ни было просьбами к этому… существу!

– Это мой слуга Педро!

Его преосвященство обернулся настолько стремительно, что разогнулась голландская булавка и полы сутаны упали вниз.

– Я наблюдаю за вами с того момента, как вы приблизились к моему жилищу.

– Отчего же вы, святой отец, не подали голос?

Кардинал узнал бывшего королевского духовника и неожиданно проникся к нему чувством, похожим на благодарность, за то, что он не лыс и не подслеповат.

– Я пытался по вашему поведению определить цель вашего появления.

Его преосвященство улыбнулся:

– И что же, определили?

Отец Хавьер спокойно ответил:

– Да.

Тут уж заулыбались все: и секретарь, и начальник охраны, и простые солдаты.

– Что же вы ответите на ту просьбу, которую мы смиренно решаемся положить к вашим ногам?

Кардинал задал этот вопрос чуть насмешливым тоном и в тот же момент пожалел об этом.

– Я решил ответить отказом.

Сказав это, отец Хавьер прошел через предупредительно расступившийся строй вооруженных людей и скрылся в своем доме.

Его преосвященство понял, что совершил грубейшую ошибку: вместо того чтобы думать о деле, он заботился о том, как бы ему повыигрышнее выглядеть в глазах этих ничтожеств, составляющих свиту.

И без этой оплошности предпринятая миссия представлялась ему непростой, теперь же…

– Пошли все вон!

Скансио попытался переспросить:

– Ваше…

– Вон!

Стража стала пятиться в заросли.

– Ждите меня возле повозки.

Когда вытоптанная площадка перед каменной хижиной очистилась от ненужных людей, кардинал Хименес двинулся к входу. Он собирался войти в обиталище гордого отшельника решительно и бодро и сразу же приступить к сути дела – не для того же он добирался сюда из Мадрида, чтобы разводить здесь церемонии. Но стоило ему появиться на пороге хижины, как решительность его растаяла. И ноги отказались двигаться дальше. Может быть, это случилось потому, что в помещении царил полумрак? Да, он слегка мешал, но не в том смысле, какой здесь имеется в виду. Он мешал рассмотреть, что хижина представляет собой одно помещение, не разделенное никакими перегородками. Стало быть, королевский духовник, пусть и бывший, ничем не отличает себя от своего малахольного слуги. Привыкающим к полумраку зрением столичный гость увидел, что ложе престарелого священника состоит из низкого, жесткого деревянного настила с охапкою тряпья в головах. Слуга, надо понимать, спит вон на той охапке соломы у дальней стены.

Все то время, пока кардинал бродил взглядом по внутренности хижины, хозяин и его слуга стояли на коленях перед висящим на стене распятием и тихо молились.

Его преосвященство, не говоря ни слова, встал рядом. Никто не обратил на него никакого внимания, словно так и было надо сделать.

После завершения молитвы состоялась трапеза. Сказать, что она была скудна, – значит восхититься ею. В миске, которую Педро подал его преосвященству, в мутной водице плавало несколько размоченных зерен. К подобным вещам, надо сказать, кардинал был готов, он бы даже удивился, застав отца Хавьера за поеданием жирного каплуна и распиванием хиосского вина. Кстати, соответствующую молитву сотворил перед трапезой не его преосвященство, как это было бы за любым столом на всей территории Испанского королевства и в половине других стран Европы, а суровый хозяин.

После того как Педро отправился мыть посуду к роднику, бившему неподалеку от хижины, его преосвященство решил, что все формальности соблюдены и можно начинать серьезный разговор.

– Отец Хавьер, я прибыл издалека и…

– Разве вы прибыли не из Мадрида?

Кардинал с неудовольствием обнаружил, что отшельник все еще не полностью сменил гнев на милость.

– Я прибыл издалека, из Мадрида, чтобы попросить у вас прощения.

– Я уже сказал вам, что знаю об этом, нужно ли повторяться, ваше преосвященство?

– Вы не хотите обсуждать эту тему, но я тем не менее считаю необходимым сказать: с вами тогда обошлись несправедливо, нельзя было подобным легкомысленным образом относиться к вашим предупреждениям. И виноват всех более я! Я, ибо его величество был уже у самой грани жизни и смерти своей и не мог непредвзято посмотреть на вещи. Я же находился в добром здравии, но почел, что вижу глубже и дальше вас. За это и наказан, по крайней мере тем, что вынужден униженно молить вас о возвращении в Мадрид.

– Он нанес вам удар?

– Да, святой отец.

– Корабль или город?

– Город.

Его преосвященство надавил пальцами на глазные яблоки, чтобы унять нарастающую головную боль.

– Но вас больше беспокоит не сама потеря города, а то, что вы не можете объяснить себе, как это могло случиться?

Кардинал устало кивнул.

– Мы заранее узнали о его планах и послали туда дельного и решительного человека с инспекцией, у нас там было во много раз больше людей, чем у него, местный шейх давно уже получает от нас денежное содержание и только тем кормится и содержит двор, ибо алжирская торговля находится в упадке. Более того, мы поддержали кабильского бея против его старшего брата, мы помогли ему сделаться государем в своем племени, и он привел своих людей на защиту города.

– И все это впустую?

Тяжкий вздох кардинала:

– Да.

– И теперь вы склонны признать справедливость моих слов, а я утверждал, что он побеждает христианских военачальников не одной лишь силе благодаря.

– Да, святой отец. Я теперь полностью признаю правоту ваших слов, у него в запасе есть некое оружие, противостоять которому одними лишь пушками и шпагами нельзя. Я теперь полностью признаю, что выковать его способны только вы или не способен никто.

– Я сегодня все утро бродил по лесу, набрал целую корзину диких апельсинов.

– Что? – Кардинал запнулся, только ему удалось взобраться на коня патетической речи, как его тут же призвали спуститься на землю. – При чем здесь апельсины?!

– При том, что я устал. Мне хочется прилечь. Помните, как сказано у святого Августина: «…годы уговаривают нас отдохнуть», и иногда не грех поддаться на эти уговоры.