Текст книги "Старая Москва. История былой жизни первопрестольной столицы"

В бывшем имении графа Каменского, с. Сабурове в Орловской губернии, сохранился другой рассказ о смерти графа Каменского – он нам любезно доставлен владельцем этого имения Г. А. Спечинским: «По покупке имения в 1871 г., – как передает нам последний, – я еще застал в живых старика-сторожа, который рассказал мне, как убили фельдмаршала. Вот его слова:

“Каменский был очень строгий помещик, вместе с тем крайне недоверчивый, и его бурмистры и приказчики у него держались недолго. Года два до смерти он доверился молодому малому конторщику, который пользовался его большим доверием. Дошло дело до того, что Каменский наконец убедился, что этот конторщик даже отпускает людей на волю и выдает им фальшивые вольные за его подписью, а ему показывает, что последние находятся в бегах. Узнав об этом, Каменский не уволил конторщика от дел, а стал его преследовать наказаниями, обещая еще сослать в Сибирь. Конторщик этого не выдержал, бежал и скрылся в Сабуровском лесу, которого тогда было до 800 десятин в одном месте.

Однажды летом Каменский поехал в этот лес, чтоб назначить место для вырубки, парою, в дрогах; одет он был в форме, в треугольной шляпе. Чтобы въехать в лес, надо было подняться на очень крутую гору по узкой дороге; налево от дороги лежал обрыв, поросший кустарником, а еще ниже река Цон.

В этих-то кустах и подкараулил его конторщик и, подойдя сзади, ударил его топором так сильно, что рассек шляпу и голову пополам. Каменского похоронили 15 августа в церкви с. Сабурова и послали курьера с известием к императору Александру I. Власти стали искать преступника, кучер не был в заговоре и прямо указал на убийцу. Государь приказал найти во чтобы то ни стало убийцу. Была приведена целая дивизия, которая оцепила лес и простояла бивуаком до половины октября, но убийца не находился; его искали все в лесу, а он жил в заливе Цона, ниже леса, в тростнике; но когда пошли морозы, то он долее там сидеть не мог и больной вышел и отдался властям уже полумертвый; его приказано было наказать кнутом на месте преступления, что и было исполнено. Наказания он не вынес и умер. На месте, где был убит Каменский, был положен большой камень, более 300 пудов; этот камень лежал покойно до зимы 1889 года, но этою зимою крестьяне ухитрились расколоть его на четыре части и продать в город Орел”».

Настоящей любовницы, по словам того же старожила, у Каменского не было, а была крепостная его труппа актрис, которая и составляла его гарем; помещался последний в третьем этаже каменного здания и носил название «гульбицы».

Помимо трех детей, – дочери и двух сыновей, – у фельдмаршала Каменского от любовницы остался незаконный сын, носивший, впрочем, фамилию тоже Каменского; в молодости он выказал замечательные военные способности; он служил у своего брата и позднее отличился в 1812 году, но за какой-то проступок был сослан в одну из крепостей, где случайно и утонул, купаясь.

Самый даровитый и блистательный член семьи Каменских, молодой главнокомандующий граф Николай Михайлович, тоже погиб в молодых годах насильственною смертью. Николай Каменский отличался блистательными военными способностями, так сказать наследственными, хотя не наследовал от отца ни его крутого нрава, ни его привычек.

Он был красавец собою, с добрым сердцем, немного вспыльчивый, очень ласковый с нижними чинами и особенно строг и горд с равными генералами; в сражениях отличался личною храбростью, легко терпел нужду с солдатами, довольствуясь очень немногим, но единственно что любил – это покойную и широкую одежду.

Когда молодой Каменский явился к Суворову в армию на поля Италии, то Суворов, зная нелюбовь его отца к нему, был крайне удивлен. Свидание фельдмаршала с Каменским было очень трогательно.

«Как! – воскликнул великодушный Суворов, бросившись обнимать его. – Сын друга моего будет со мною пожинать лавры, как я некогда с отцом его!»

Прочитав письмо бывшего сослуживца, фельдмаршал не мог удержаться от слез и произнес; «Когда ты к батюшке будешь писать, то принеси ко мне письмо, я припишу».

В тот день была обедня; Суворов по обыкновению пел на клиросе; вдруг, от земных поклонов, подбежал к Каменскому с вопросом:

^{В. И. Суриков. Переход Суворова через Альпы}

– Поет ли твой батюшка?

– Поет, – отвечал Каменский.

– Знаю, – возразил Суворов, – но он поет без нот, а я – по нотам.

И с этими словами побежал к певчим.

Под командой Суворова Каменский отличался своею неустрашимостью: особенно он выказал свою храбрость при атаке неприятеля во время перехода через Чертов мост.

«Юный сын ваш, – писал Суворов к отцу Каменского, – старый генерал».

Командуя Мушкетерским полком, Каменский жил роскошно; от отца он не получал никакого дохода.

Открытая жизнь заставила его растратить казенные суммы. На него был сделан донос императору Павлу и назначено строгое следствие. Каменский от горя занемог; преданные ему офицеры его полка собрали часть затраченных денег, и как полк был расположен в разных местах, то искусно и передали суммы по батальонам. Солдаты не принесли жалобы на своего любимого командира; нашелся только один из них, и то в нетрезвом виде, который нажаловался инспектору на Каменского.

Следствие шло как раз во время вступления императора Александра I на престол. Каменский, не смея обратиться за помощью к суровому своему отцу, чистосердечно принес свою виновность молодому императору и получил прощение от монарха.

Отец Каменского держал в таком страхе своих сыновей, что последние, бывши уже в генеральских чинах, не смели при нем ни курить, ни нюхать табак и трубки, и табакерки прятали от отца.

Кстати сказать о моде, вышедшей тогда в высшем обществе, к нюханию табаку. В екатерининские времена почти все нюхали табак, даже молодые девицы; почтенные люди любили тогда щеголять своими богатыми табакерками, а у знатных бар были целые коллекции прекрасных золотых, с эмалью и бриллиантами табакерок, которые раскладывались в гостиных по столам.

Благово в своих «Воспоминаниях» рассказывает про свою бабушку, Татищеву, которая имела следующую странность. Позвонит, бывало, человека, даст ему грош и скажет: «Пошли взять у будочника мне табаку». Немного погодя и несут ей на серебряном подносе табак от будочника в прегрязнейшей бумаге, и она, не брезгуя, сама развернет и насыпает этот зеленый и противный табак в свои дорогие золотые табакерки. Такие покупки у тогдашних бар не считались странными. Курить же табак в то время было предосудительно мужчины курили его в своих кабинетах, при запертых дверях, и если это случалось при дамах, то спрашивалось дозволение.

Куренье заметным образом стало входить в моду после 1812 года, и в особенности в 1820 году, когда стали привозить из-за границы сигарки; на первые такие, гамбургские, смотрели как на диковинку. Русские сигары, как и табак курительный и нюхательный, стали первые фабриковать саратовские колонисты-немцы.

Первый сарептский магазин немецких колонистов был открыт где-то за Покровкой. Известность он приобрел также своими медовыми коврижками и пряниками. На первой неделе Великого поста считалось обязательным для каждого барского семейства ездить в этот магазин, и целая нить карет, бывало, тянулась по Покровке в эти дни.

Иностранный же табак, как и шерсть, и полотна (ручные), чулки, батист, носовые платки и голландский сыр, московские баре покупали на Ильинке, за Гостиным двором, в нюрнбергских лавках.

Возвращаемся опять к сыну фельдмаршала Каменского. Военную славу он стяжал главным образом во время финляндской войны, когда был главнокомандующим армиею.

Последние победы Каменского были уже за Балканами, во время наших войн с турками. Безнадежная любовь к дочери ключницы-немки свела героя в преждевременную могилу. Познакомился он с нею в доме князей Щербатовых – здесь он ежедневно виделся с красавицей; это заметили родные и выдали ее замуж за другого жениха, молодого офицера Кисленского. Горе и отчаяние Каменского было велико. Мать, чтобы заставить его забыть ее, выбрала ему в Москве знатную и богатую невесту, добрую, с нежным сердцем, с пламенным воображением, но не очень красивую собою, графиню Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую.

^{В. Геллер. Лубянская площадь. 1880 г.}

Графиня страстно полюбила ловкого, статного молодого генерала, военная слава которого уже гремела; но сознание своей непривлекательности и неотступная мысль о корыстолюбивых планах своих женихов, которую, как говорят, в ней поселял ее домашний советник, незаконный сын ее отца, заставили преодолеть ее романическую любовь к Каменскому: Орлова отказала ему.

Отказ был неожидан. Граф уехал в армию. Графиня А. Д. Блудова в своих «Воспоминаниях» говорит: «Орлова отказала Каменскому, но по смерти его не могла утешиться и, отказавшись навсегда от замужества, посвятила всю жизнь свою на дела богоугодные и на украшение обителей иноческих и церквей».

Пожертвования графини Орловой на церкви равнялись 7¹/₂ миллионам рублей; только из одного отчета 1848 года о действиях Вологодского Попечительства о бедных духовного звания мы узнаем, что графиня в своей духовной назначила следующие капиталы: 340 монастырям с пустынями – по 5 000 руб. сер. каждому; 48 кафедральным соборам – по 3 000 руб. сер.; 49 попечительствам духовного звания – по 6 000 руб. сер.; всего – 2 308 000 руб. сер.

Графиня Блудова вот что рассказывает о Каменском.

Когда он, расстроенный, прощаясь с матерью, садился в коляску, чтобы ехать в армию, к экипажу подошел юродивый и протянул к нему руку с платком, говоря: «На, возьми на счастье! Добрый путь!» Каменский знал юродивого, бывавшего часто в их доме, улыбнулся ему приветливо и взял платок. Но ему не верилось в счастье: он взял платок, чтобы не обидеть юродивого, но тут же машинально передал его своему адъютанту, а этот адъютант был Закревский. Домашние Каменских, рассказывая про этот случай, замечали, что их любимый граф передал свое счастье Закревскому и уже не возвратился живым в отчий дом.

Граф Каменский был назначен императором Александром на Волынь, но по совету врачей его повезли в Одессу; дорогою он совсем лишился слуха и памяти, бредил, кашлял и почти потерял рассудок. Он скончался 4 мая 1811 года на 34 году. Когда вскрыли его тело, то открыли следы отравы. Его привезли в Орловскую губернию, в родовое их село Сабурово и похоронили подле отца; но мать просила, чтобы сердце было отдано ей: оно хранилось в приходской церкви ее дома в Москве, в Троице-Зубове, пока она была в живых, a после ее смерти, по ее просьбе, похоронено с нею на кладбище в Девичьем монастыре, где она указала себе могилу возле друга своего, Катерины Блудовой.

Графиня А. А. Орлова умерла более 30 лет спустя после смерти Каменского, но еще в последние годы своей жизни передавала своей старой подруге г-же Герард об отвергнутом ею женихе со всею горячностью, со всем увлечением любви двадцатилетней девушки.

Тело Каменского, как мы говорили, было предано земле подле праха отца, умершего за два года перед тем от руки убийцы; церковь, в которой над двумя героями поставлены простые белые камни без надписей уже в сороковых годах нынешнего столетия представляла развалину. Село было уже не в роду Каменских, и теперь, если не ошибаемся, трудно уже найти место, где покоятся останки победителя при Козлуджи и завоевателя Финляндии.

Старший сын фельдмаршала Сергей отличался только всеми недостатками отца: он служил также в армии, дослужился до генеральского чина и был Георгиевским кавалером и известен своими неумелыми и бедственными распоряжениями при осаде Рущука; Сергей Каменский подобно отцу жил дурно с женой, от которой имел двух дочерей, умерших девицами.

Проживал граф до старости в своем Сабурове, в Орловской губернии, и славился своими странностями и крепостным театром. Он хотел купить актера Щепкина, и под конец жизни растратил на свой театр все огромное состояние своего отца. После смерти первой жены, урожденной Ефимовой, он женился на своей любовнице, молоденькой красавице, вдове Кирилловой, от которой имел многих незаконных и законных детей. Один из его сыновей, Андрей, красавец собой, по способностям очень напоминал своего несчастного дядю; он умер в молодых годах в деревне от расстройства ума. Другие его дети, кажется, поселились в Смоленской губернии и затерялись в неизвестности.

Что же касается до отца то, по своим странностям он выходил из ряда обыкновенных людей. Вот несколько интересных рассказов, сохранившихся о нем в Орловской губернии и в записках его современников.

Театр Каменского находился в городе Орле, на Соборной площади; здание было одноэтажное, деревянное с колоннами, внутренность театра была недурная, с двумя ярусами лож, райком и партером с нумерованными креслами; для самого графа была особенная ложа; в этой ложе перед местом графа на столе лежала книга, в которую он собственноручно вписывал замеченные им неисправности или ошибки артистов; на сцене, сзади от этого места, висело несколько плеток, и после каждого акта он ходил за кулисы и там делал свои расчеты с виновными артистами, крики которых иногда долетали до слуха зрителей.

Граф требовал от актеров, чтобы роль была заучена слово в слово, чтобы они говорили без суфлера, и беда тому была, кто запнется или не знает роли. Что же касается до игры актера или актрисы, то на это граф мало обращал внимания.

^{Москва. Пресненские пруды. 1800-е гг.}

К ложе графа примыкала галерея, где обыкновенно сидели так называемые пансионерки, дворовые девушки, готовившиеся в актрисы или танцовщицы. Для последних было обязательно посещение театра. Каменский требовал, чтобы на другой день каждая из них продекламировала какой-нибудь монолог из представленной пьесы или протанцевала бы вчерашнее «па». Граф иногда садился в первом ряду кресел и смотрел на спектакль; во втором ряду тотчас же за ним сидела его мать, и с нею две его дочери, а позади матери, в третьем ряду – любовница графа с огромным портретом его на груди: если последняя чем-нибудь навлекала на себя неудовольствие графа, то портрет этот от нее отбирался и на место его давался другой, точно так же отделанный, но на котором лица не было видно, но виднелась одна спина; портрет этот вешался ей тоже на спину, и в таком виде, на соблазн всем, она должна была показываться всюду. Кроме этого наказания назначалось и другое, более жестокое – в квартиру к ней ставилась смена дворовых людей под командою урядника, которая каждые четверть часа входила к ней и говорила ей: «Грешно, Акулина Васильевна, рассердили батюшку графа, молитесь», и бедная женщина должна была сейчас же класть земные поклоны; так что ей приходилось не спать и по ночам беспрестанно класть поклоны.

В антрактах публике в креслах разносили моченые яблоки и груши, изредка пастилу, но чаще всего – вареный превкусный мед.

Публика в театр собиралась во множестве, но не из высшего круга, которая только приезжала изредка ради смеха, и нередко у Каменского во время представления бывали скандалы. Так, в собрании И. А. Вахрамеева, в гор. Ярославле, по сообщению А. Титова, имеется стихотворение, в котором описан один из таких крупных скандалов: во время спектакля один полковник кинул на сцену бедным артистам 100 рублей; Каменский вскипел гневом и кинулся с бранью на полковника. Полковник сначала все молчал и притворялся, будто оробел, но, когда граф, поощренный его молчанием, накинулся на него еще храбрее, тут полковник уже не выдержал и, в свою очередь, напал на Каменского, требуя от него тотчас удовлетворения на палашах или стреляться на пистолетах.

^{О. И. Бове. Москва. Большой театр. 1825 г.}

Не ожидавший такого исхода, Каменский сильно перетрусил и уже при всех, по приказу полковника, стал просить у него извинения, стоя в слезах на коленях.

Билеты для входа граф продавал и раздавал сам лично, сидя у кассы со своим Георгиевским крестом на шее. Шалуны того времени платили графу за места медными деньгами, которые пересчитывать Каменскому иногда приходилось по получасу и дольше.

При театре во время спектаклей назначался караул от полка; в последнем действии пьесы граф требовал в свою ложу караульного офицера и вручал ему пять пятирублевых синеньких ассигнаций, а иногда одну 25-рублевую беленькую ассигнацию, всегда истертые и разорванные, и весьма часто между ними были и фальшивые.

Такие проделки графа, как говорит Жиркевич в своих записках, стоили ему за три года около одной тысячи рублей ассигнациями, так как негодные для размена падали на него, а граф тут же при даче отрекался от них.

Прислуга при театре была в ливрейных фраках с красными, синими и белыми воротниками. О днях спектаклей извещалось печатными афишами. Репертуар пьес, даваемых на театре, был самый разнообразный, пьесы часто менялись и ставились иногда более чем роскошно; так, в «Калифе Багдадском» бархату, шелку, турецких шалей и страусовых перьев было более чем на тридцать тысяч рублей.

Главные артисты труппы были более чем карикатурны, игра их вызывала один смех и была ниже всякой посредственности. В числе чудачеств графа были и ежедневные его вечерние приказы, в которых он повышал и производил своих лакеев из одного ливрейного фрака в другой, обозначавший по цвету разряд и степень должности; также в ежедневном приказе возвещалось по дому, как водится в полках, о беспорядках, замеченных им в течение дня, например: делалось замечание графине за допущение ею того, что при входе ее в лакейскую люди или не встали со своих мест, или не оказали должную ей почтительность.

День Каменского был распределен в следующем порядке: утром в 5 часов он делал визиты до 7 часов, потом отправлялся в свою театральную контору, где начинал раздавать и продавать билеты, записывая собственноручно в книгу за билеты деньги и имена тех, кому дарил билеты.

В 9 часов он закрывал контору и отправлялся за кулисы и там до 2-х присутствовал при репетициях. В два часа шел гулять пешком по городу, постоянно по одному и тому же направлению до известного места, не делая ни шагу более, ни шагу менее, и возвращался домой обедать.

За обедом у него бывало мало приглашенных; за столом блюд было нескончаемое количество, прислуги при столе толпилась целая орда, больше ссорившаяся и ругавшаяся громко между собою, чем служившая; сервировка была чрезвычайно грязная: скатерти потертые, грязные, салфетки тоже такие же, в дырках; стаканы, рюмки разные, часто с отбитыми краями.

За обедом он занимал гостей рассказами о своем театре, но очень не любил, когда ему напоминали его боевую жизнь и его брата. Во всех его комнатах царствовала полная грязь и беспорядок. В передней валялся лакейский хлам и сидело постоянно 17 лакеев и вязало чулки и невода. Каждый из лакеев обязан был подавать графу кто трубку, кто платок, воду и т. п. Зала была огромная: саженей 12 в длину и саженей 7 в ширину, уставленная кругом простыми стульями, выкрашенными сажею и покрытыми черной юфтью. На потолке висели три великолепные хрустальные люстры, в одном углу залы стояли два турецких знамени и восемь бунчуков и при них часовой, одетый испанцем с тромбоном, менявшийся чрез каждые два часа.

За залой шли три больших гостиных, все устланные богатыми персидскими коврами, с большими в простенках окон венецианскими зеркалами и с портретами, писанными масляными красками, которыми стены были увешаны от потолка почти до самого пола. В первой гостиной, по словам Жиркевича, висели картины актеров всех наций, во второй – графа и его родни, а в третьей – его крепостных актеров; вся мебель в этих комнатах была из карельской березы, покрытая шелковою материею. Во второй гостиной, под портретами отца и брата, лежали под стеклянными колпаками все их военные регалии; напротив этих портретов к стене стояли большие часы, купленные им у известного московского антрепренера Медокса за 8 000 руб, игравшие, когда часовая стрелка показывала 11 минут 3-го пополудни, «со святыми упокой» и в 4 часа, тоже пополудни, известный польский «Славься, славься, храбрый Росс». Первый бой обозначал, что в этот час найдено тело убитого фельдмаршала, а другой бой – момент рождения на свет самого графа.

После обеда граф водил своих гостей в первую гостиную, где был накрыт стол со всевозможными сладостями. Но едва било пять часов, граф покидал всех и отправлялся в свой театр, подготовляя сам все к спектаклю, который начинался в 6¹/₂ часов.

Граф был строг только со своими артистами, которых и держал под караулом, как в карантине; с другими же своими крепостными людьми был добр и помогал им всем, как и нищим, которым два раза в неделю подавал милостыню медными деньгами.

Граф Каменский имел более семи тысяч душ крестьян, но когда он умер, то буквально нечем было похоронить его; от огромного его состояния ничего не осталось все оно пошло на театр. Все имения графа скупил генерал Красовский. Исторической усадьбой покойного графа теперь владеет Г. А. Спечинский.

Рядом с роскошным домом фельдмаршала Каменского в Москве ютился небольшой дом приятельницы жены фельдмаршала, прапорщицы Катерины Ермолаевны Блудовой. Калитка из сада последней приходилась прямо в сад Каменских, так что хозяйке дома не нужно было делать для этого неизбежных в то время выездов и приятельницы видались каждый день; этикет того времени не дозволил бы жене фельдмаршала показаться пешком на улице, да и суровый фельдмаршал не позволил бы таких ежедневных свиданий.

Несмотря на неважный чин – прапорщицы, род Блудовых считался одним из древнейших. По фамильным преданиям, Блудовы ведут род свой от Ивещея, в св. крещении Ионы Блудта, бывшего воеводою в Киеве в 981 году и умертвившего великого князя Ярополка; впоследствии он кровью своею смыл преступление, служа верно великому князю Ярославу, и сложил голову в битве с королем Польским Болеславом Храбрым.

Существует предание, что по дороге в Смоленск лежит известное пространство земли под названием «Ступня Феодора Блудова»; эта богатырская ступня чуть не покрыла всей Вязьмы. Местность эту московские князья за большие службы пожаловали предкам Блудовых. На этой «Ступне» откармливал Блудов стада своих коней и на ней давал отпор полчищам польским и литовским. Долго владел этою землею Федор Блудов, да вдруг замирился князь Иван Васильевич с князем Александром Литовским и отдал ему со многими землями и «Ступню» Федора Блудова. Заплакал горько Федор о своей «Ступне» и молвил челом грозному московскому царю: «Кровь отцов моих залила «Ступню» нашу на Вязьме, так не владеть «Ступнею» моей литвину, не отдам моей крови, умру на ней…» И московский царь не отдал «Ступни» Блудова литовцам. В Вязьме теперь про эту славную «Ступню» уже не помнят, и место это теперь – ровное поле! Мы не переходим от преданий к исторической генеалогии этого рода семьи Блудовых, которая, принадлежа к коренному русскому дворянству, жила из рода в род в провинции, вдали от двора, близко к народу, знала его, помогала в беде и нуждах не по одному своекорыстному расчету, а по сочувствию к той среде, в которой постоянно находилась.

Блудова была родом Тишина, из новгородских дворян; красоты она была необыкновенной, а также и очень умная; овдовела она в очень молодых годах; муж ее, казанский помещик, умер очень молодым человеком, простудившись в отъезжем поле: он был страстный псовый охотник, расстроивший свое состояние охотой и частью картежной игрой.

После него осталось двое детей: дочь и сын. Первая вышла замуж за костромского помещика Писемского, а второй впоследствии был государственный деятель, граф Дмитрий Николаевич Блудов, состоявший на службе более шестидесяти лет. Мать Блудова очень любила своего сына и ничего не щадила для его образования; лучшие учителя, профессора университета давали ему уроки.

Память его поражала учителей, как впоследствии его знакомых; французским языком он владел как русским, и кроме того знал немецкий, итальянский и отчасти древние языки; по-английски он выучился бывши уже советником посольства в Лондоне, без пособия учителя, при помощи лексикона и романов Вальтера Скотта.

Страсть к театру была господствующею в нем в молодости. Он мог прочесть наизусть целые тирады, почти целые трагедии Озерова и Расина. Счастливая его память сохранила ему эту способность до глубокой старости. По бабке Блудов приходился двоюродным племянником Державина, по матери – двоюродным братом Озерова. Записанный дядей Державиным, подобно другим столбовым дворянам, чуть не с пеленок в Измайловский гвардейский полк, он в павловское время был уволен. Шестнадцати лет в 1800 году поступил он юнкером в Московский архив Государственной Коллегии иностранных дел и через полгода был, благодаря необыкновенным способностям, произведен в переводчики, а на другой год – в коллежские асессоры.

В Архиве Блудов сошелся и сблизился с братьями Андреем и Алексеем Тургеневыми, с Дашковым, Вигелем; последний в своих записках о Блудове отзывается с каким-то увлечением, вовсе ему не свойственным. По его словам, Блудов своим блестящим умом сделал на него впечатление необыкновенное. Слушая его, он постоянно находился под магическим влиянием его слова. Впоследствии Блудов был в тесной дружбе с Карамзиным и Жуковским. С последним он сошелся с ранних лет; их свел его товарищ по службе Дашков, который с Жуковским воспитывался в благородном пансионе; любовь к театру и поэзии связала его с Жуковским на всю жизнь.

Едва ли не первое стихотворное произведение Блудова, как говорит Е. Ковалевский, написано им с Жуковским; это песня «Объяснение портного в любви», и вот что послужило к ней поводом: между архивными товарищами Блудова был некто Л., сын портного; что этот Л. был влюблен – это вещь весьма обыкновенная, но он был влюбленный дикого свойства и сильно надоедал товарищам и особенно Блудову своею любовью. Вся песня состояла в применении разных предметов портняжного мастерства к объяснению любви; тут были стихи вроде следующих:

 
Нагрето сердце, как утюг!
 

или

 
О, ты, которая пришила
Меня к себе любви иглой,
Как самый крепкий шов двойной
 

Кончалась песня словами:

 
Умрет несчастный твой портной.
 

По какому-то странному случаю, песня эта, конечно, не предназначенная для печати, попала в старинные песни, но еще страннее, что автором ее назван сам несчастный Л-у, осмеянный в ней.

Блудов имел большое влияние на Жуковского; он убедил его, как уверяет М. Дмитриев в своих «Мелочах», Грееву элегию «Сельское кладбище» перевести не четырехстопными ямбами, а шестистопными.

Князь Вяземский рассказывает, что у графа Блудова была задорная собачонка, которая кидалась на каждого, кто входил в кабинет его. Когда, бывало, придешь к нему, первые минуты свидания, вместо обмена обычных приветствий, проходили в отступлении гостя на несколько шагов и в беготне хозяина по комнате, чтобы отогнать и усмирить негостеприимную собачонку.

Поэт Жуковский не любил этих эволюций и уговаривал графа держать собачку на привязи. Как-то долго не видать было его. Блудов пишет ему записочку и пеняет за продолжительное отсутствие. Жуковский отвечает, что заказанное им платье еще не готово и что без этой одежды с принадлежностями он явиться не может. При письме собственноручный рисунок: Жуковский одет рыцарем в шишаке и с забралом, весь в латах и с большим копьем в руке. Все это, чтобы защищать себя от нападений кусающегося врага.

Князь Вяземский говорит про Блудова, что он имел авторское дарование, но до сорока лет и долее не мог решиться ничего написать. Он же упоминает о нем: «Как в литературной сфере Блудов рожден не производителем, а критиком, так и в государственной он рожден для оппозиции». Слабая сторона его характера была раздражительность и вспыльчивость: в минуту гнева он никого не щадил, но, когда проходил гнев, он уже все забывал и с ласковою улыбкою спешил заговаривать с обруганным. Блудов считался остряком в свое время, и попасться к нему на язычок многие побаивались. Когда на место государственного секретаря Сперанского был назначен Шишков, человек неглупый и почтенный, но вовсе по лености неспособный ни к каким делам, движимый теплым чувством любви к отечеству, он написал несколько манифестов; лучшим из них было известие о потере Москвы. Блудов сказал, что для возбуждения красноречия должно было сгореть Москве.

Когда вышло первое иллюстрированное издание новых басен Крылова, Блудов говорил, что басни вышли «со свиньею и с виньетками». Строгий и несколько изысканный вкус Блудова не допускал появления хавроньи в поэзии.

Когда граф Хвостов в своих стихах сказал: «Суворов мне родня, и я стихи плету», Блудов заметил: «Полная биография в нескольких словах; тут в одном стихе – все, чем он гордиться может и стыдиться должен». Когда Шатобриан про друга Блудова, Александра Тургенева, написал: «Граф Тургенев, бывший министр народного просвещения в России, человек всякого рода познаний», Блудов, прочитав эти строки, сказал: «Угораздился же Шатобриан выразить в нескольких словах три неправды и три нелепости: Тургенев не граф, не бывал никогда министром просвещения и далеко не всеведущ».

В «Арзамасском ученом обществе», в этом обществе, посвященном шуткам и пародиям, Блудов носил прозвище «Кассандра», Блудова и Жуковского можно назвать основателями этого Общества; кроме них здесь были все передовые люди того времени. Поводом к основанию Общества арзамасцев послужила статья Блудова «Видение в Арзамасе, издание Общества ученых людей». Также дал мысль об «Арзамасе» Блудову еще и следующий случай.

В то время отправлялся в Арзамас воспитанник Петербургской Академии, живописец Ступин, с тем, чтобы основать там школу живописи. По поводу этого трунили над Ступиным, говоря, что он хочет грубую арзамасскую живопись возвести в искусство и образовать академию. Это и повело к шуточному названию Общества – «Арзамасская академия» и «Арзамасское ученое общество». В уставе этого Общества, написанном в шуточном тоне Блудовым и Жуковским, между прочим сказано было: «По примеру всех других обществ, каждому нововступившему члену «Арзамаса» надлежало было читать похвальную речь своему покойному предшественнику, но все члены нового «Арзамаса» бессмертны, и так, за неимением собственных готовых покойников, новоарзамасцы положили брать напрокат покойников между халдеями «Беседы» и «Академии».

Протоколы составлялись Блудовым и большею частью Жуковским; последний имел необыкновенную способность противопоставлять самые разнородные слова, рифмы и целые фразы одни другим таким образом, что речь его, по-видимому правильная и плавная, составляла совершенную бессмыслицу и самую забавную галиматью. Карамзин об арзамасцах писал из Петербурга к своей жене: «Здесь из мужчин, всех для меня любезнее – арзамасцы: вот истинная русская академия, составленная из людей умных и с талантом! Жаль, что они все в Москве, а не в Арзамасе».