Электронная библиотека » Михаил Пыляев » » онлайн чтение - страница 15


  • Текст добавлен: 22 ноября 2013, 18:21


Автор книги: Михаил Пыляев


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +6

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Свадьба праздновалась с обыкновенною торжественностью, с маршалами, шаферами и ближними девицами. Марина Осиповна впоследствии была очень влиятельная особа в высшем петербургском обществе. Про нее пишет жена Державина, что она – Гог и Магог.

По смерти своего мужа она была в ссоре с детьми за то, что они нарушили завещание дяди их, А. А. Нарышкина. Завещанием этим он отдавал одну половину жене своей Анне Никитичне (урожд. Румянцевой, двоюродной сестре Задунайского), другую брату своему Льву Александровичу, a после него уже детям. Нарышкина была превосходная хозяйка – она управляла всею домашнею экономией своего мужа.

Ей принадлежало в Могилевской губернии огромное имение Горы и Горки, теперь уездный город Горки, отданное ею старшей дочери, графине Н. Л. Соллогуб; в этом имении в пятидесятых годах существовало Горы-горецкое училище. Здесь некогда гостил поэт Державин и воспел его в своих стихах. Державин в то время ездил в Белоруссию по повелению императора Павла для изыскания мер к отвращению голода и для исследования причин бедственного положения тамошних крестьян. Так, находясь по этому поводу на следствии в соседней деревне «Березятне», принадлежавшей графу Поте, и возвращаясь оттуда однажды ночью в дом графини Соллогуб, он был встречен ее дочкой (она впоследствии вышла за князя Голицына), которая, из шутки, перерядясь в жидовское платье, поднесла поэту несколько стреляных бекасов (см. стихотв. «Горы», Державин, т. II, изд. Я. Грота).

В начале XIX столетия в Москве на Пречистенке жил обер-церемониймейстер Иван Александрович Нарышкин, небольшой пятидесятилетний, худенький и миловидный человечек, очень учтивый в обращении и большой шаркун, как называет его в своих записках Благово; волосы у него были очень редки, он стриг их коротко и каким-то особенным манером, что очень к нему шло; он был большой охотник до перстней и носил прекрупные бриллианты.

У него было несколько сыновей и две дочери. Старший из сыновей Нарышкина, Александр Иванович, был видный и красивый молодой офицер, живого и вспыльчивого характера, у последнего была дуэль с известным Толстым, прозванным «Американцем»; на этой дуэли Толстой убил Нарышкина.

Убив Нарышкина, Толстой бежал из Москвы и долго путешествовал, был в Сибири, Камчатке. Про него сказал Грибоедов:

 
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист.
 

Ф. И. Толстой был очень видный, красивый мужчина и большой кутила. По возвращении из ссылки или бегства, так года за два или три до двенадцатого года, когда немного позабыли про его дуэль и другие грешки его молодости, он некоторое время в Москве был в большой моде, и дамы за ним бегали.

Про него сказал кто-то в Москве:

«Кажется, он довольно смугл и черноволос, а в сравнении с душою его он покажется блондинкою».

Толстой был лихой собеседник и гуляка; о нем рассказывает князь Вяземский, что однажды в Английском клубе сидел пред ним барин с красно-сизым и цветущим носом, и Толстой смотрел на него с сочувствием и почтением; но, видя, что во все продолжение обеда барин пьет одну чистую воду, Толстой вознегодовал и говорит:

– Да это самозванец! Как смеет он носить на лице своем признаки, им не заслуженные?

Раз Толстой написал своему приятелю в письме из Тамбова: «За неимением хороших сливок, пью чай с дурным ромом». Толстой был мастер играть словами. Один из его родственников, ума ограниченного и скучный, добивался, чтобы он познакомил его с поэтом-партизаном Денисом Давыдовым; Толстой под разными предлогами все откладывал представление, наконец однажды, чтобы разом отделаться от скуки, предлагает он ему подвести его к Давыдову.

– Нет, – отвечает тот, – сегодня неловко: я лишнее выпил, у меня немножко в голове.

– Тем лучше, – говорит Толстой, – тут-то и представляться к Давыдову.

Затем он берет его за руку и подводит к Давыдову, говоря:

– Представляю тебе моего племянника, у которого не много в голове.

Однажды Толстой заходит к старой своей тетке.

– Как ты кстати пришел, – говорит она, – подпишись свидетелем на этой бумаге.

– Охотно, тетушка, – отвечает он и пишет: «При сей верной оказии свидетельствую тетушке мое нижайшее почтение».

Гербовый лист стоил несколько сот рублей.

Какой-то князь был должен Толстому по векселю довольно значительную сумму; срок платежа давно прошел, а князь все не платил, несмотря на несколько писем Толстого; наконец, последний, выбившись из терпения, написал ему:

«Если вы к такому-то числу не выплатите долг свой весь сполна, то не пойду я искать правосудия в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу вашего сиятельства».

Толстой был резкий тип прошлой эпохи; он был далеко не безупречен, но зато обладал неустрашимостью и силой характера; ему было море по колено; он не пресмыкался ни перед личностью, ни пред общественным мнением и признавался иногда в своих проступках с откровенностью, не лишенною цинизма. Впрочем, все эти недостатки не помешали ему в 12 году оставить калужскую деревню, в которую он сослан был на житье, и явиться простым солдатом на Бородинское поле, геройски сражаться с неприятелем и заслужить крест св. Георгия 4-й степени. Говорили тогда, что в азартные игры играл он не безупречно. Толстой и сам в этом сознался, отказав раз своему приятелю, князю С. Г. Волконскому, метать ему банк:

– Нет, мой милый, я вас слишком для этого люблю. Если бы вы сели играть, я увлекся бы привычкой исправлять ошибки фортуны.

Новосильцев55 приводит рассказ, как Толстой сошелся с Нащокиным, с которым он не расставался по смерть и даже умер у него на руках. Вот как описывает он первую встречу друзей. Шла адская игра в клубе; наконец, все разъехались, за исключением Толстого и Нащокина, которые остались за ломберным столом. Когда дело дошло до расчета, Толстой объявил, что противник должен ему заплатить двадцать тысяч.

– Нет, я их не заплачу, – сказал Нащокин, – вы их записали, но я их не проиграл.

– Может быть, это и так, но я привык руководиться тем, что записываю, и докажу это вам, – отвечал граф.


К.-Х.-Ф. Рейхель. Ф. И. Толстой


Он встал, запер дверь, положил на стол пистолет и прибавил:

– Он заряжен, заплатите или нет?

– Нет.

– Я вам даю десять минут на размышление.

Нащокин вынул из кармана часы, потом бумажник и отвечал:

– Часы могут стоить пятьсот рублей, а в бумажнике двадцатипятирублевая бумажка: вот все, что вам достанется, если вы меня убьете, а в полицию вам придется заплатить не одну тысячу, чтоб скрыть преступление: какой же вам расчет меня убивать?

– Молодец! – крикнул Толстой и протянул ему руку. – Наконец-то я нашел человека!

В продолжение многих лет друзья жили безотлучно, кутили вместе, попадали вместе в тюрьму и устраивали охоты, о которых их близкие и дальние соседи хранили долгое воспоминание.

Друзья в сопровождении сотни охотников и огромной стаи собак являлись к незнакомым помещикам, разбивали палатки в саду или среди двора и начинали шумный, хмельной пир. Хозяева дома и их прислуга молили Бога о помощи и не смели попасться на глаза непрошенных гостей.

Князь Вяземский говорит, что на одном из таких пьяных обедов, на котором был Толстой, подают к концу обеда какую-то закуску или прикуску. Толстой отказывается. Хозяин настаивает, чтобы он попробовал предлагаемое, и говорит:

– Возьми, Толстой, ты увидишь, как это хорошо; тотчас отобьет весь хмель.

– Ах, Боже мой! – воскликнул тот, перекрестясь. – Да за что же я два часа трудился? Нет, слуга покорный, хочу оставаться при своем.

Толстой одно время, неизвестно по каким причинам, наложил на себя епитимью и месяцев шесть не брал в рот ничего хмельного. В это время совершались в Москве проводы приятеля, который отъезжал надолго. Проводы эти продолжались недели две. Что ни день, то прощальный обед или прощальный ужин. Все эти прощания оставались, разумеется, не сухими. Толстой на них присутствовал, но не нарушал обета, несмотря на все приманки и увещания приятелей, несмотря, вероятно, и на собственное желание. Наконец, назначены окончательные проводы за городом, в селе Всесвятском. Дружно выпит прощальный кубок, отъезжающий сел в кибитку и пустился в дальний путь. Гости отправились в город. Толстой сел в сани вместе с Денисом Давыдовым, который, надо заметить, не давал обета трезвости. Ночь морозная и светлая, глубокое молчание. Толстой вдруг кричит кучеру: «Стой!» Сани остановились. Он обращается к попутчику и говорит:

– Голубчик, Денис, дохни на меня!

Относительно бегства из ссылки Толстого находим много разноречивых рассказов. Г-жа Новосильцева56 говорит, что он во время кругосветного морского путешествия поссорился с командиром экипажа Крузенштерном и вздумал возмущать против него команду. Крузенштерн вынужден был высадить его на каком-то необитаемом острове, оставив на всякий случай ему немного провианта.

Когда корабль удалился, Толстой снял шляпу и поклонился командиру, стоявшему на корабле. Остров этот оказался, однако, населенным дикарями, среди которых Толстой прожил довольно долго. Несколько лет спустя, на его счастье, какой-то корабль заметил его местожительство и отвез его в Европу.

В самый день своего возвращения в Петербург Толстой узнал, что Крузенштерн дает бал, и ему пришло в голову сыграть довольно оригинальный фарс. Он переоделся, поехал к врагу и стал в дверях залы. Увидя его, Крузенштерн не верил глазам.

– Толстой, вы ли это? – спросил он, наконец, подходя к нему.

– Как видите! – отвечал незваный гость. – Мне было так весело на острове, куда вы меня высадили, что я совершенно помирился с вами и приехал даже вас поблагодарить!

Вследствие этого эпизода своей жизни он был назван «Американцем».

По другим сведениям, этот рассказ вполне опровергается57. В первых годах царствования императора Александра I было снаряжено морское кругосветное плавание под начальством Крузенштерна. Толстой, служивший тогда в Преображенском полку, спросил позволения участвовать в этой экспедиции. У Толстого, по рассказам той же г-жи Новосильцевой, было несметное число дуэлей.

Он был разжалован одиннадцать раз. Чужой жизнью он дорожил так же мало, как и своей. За одну дуэль или какую-то проказу, как рассказывает Вяземский, он был посажен в Выборгскую крепость. Спустя несколько времени показалось ему, что срок его ареста миновал, и он начал бомбардировать рапортами и письмами коменданта. Это, наконец, надоело последнему, и он прислал ему выговор и строгое предписание не докучать начальству пустыми ходатайствами. Малограмотный писарь, переписывавший эту бумагу, где-то совершенно неуместно поставил вопросительный знак.

Толстой обеими руками ухватился за этот неожиданный знак препинания и снова принялся за перо.

«Перечитывая, – писал он коменданту, – несколько раз с должным вниманием и с покорностью предписание вашего превосходительства, отыскал я в нем вопросительный знак, на который вменяю себе в непременную обязанность ответствовать».

И тут же стал он снова излагать свои доводы, жалобы и требования.

Толстой имел свои погрешности, о которых можно сожалеть, но нельзя не сказать, что он был человек ума необыкновенного. Толстой умер в подмосковном своем имении в начале сороковых годов.

Возвращаясь опять к роду Нарышкиных, нельзя пройти молчанием Екатерину Ивановну Нарышкину, дочь Ивана Львовича Нарышкина. Отец ее рано овдовел и умер тридцати четырех лет, оставив ее на попечение старшего брата, Александра Львовича.

По матери своей она происходила от Фомы Ивановича Нарышкина, дяди Кирилла Полуектовича. Семейство Нарышкиных разделилось уже в XVI веке, и при Петре Великом родство между отдельными ветвями было так отдаленно, что, несмотря на строгость в то время церковных правил, потомки разных поколений свободно могли вступать между собою в брак. Брак царя Алексея Михайловича возвысил весь захудалый род Нарышкиных, и самые отдаленные родственники попали ко двору, как родственники царицы.

Екатерина Ивановна воспитывалась в доме дяди своего, Александра Львовича, известного своею надменностью и женатого на графине Е. А. Апраксиной. Сестры его при дворе Петра Великого играли весьма важную роль и считались чем-то вроде принцесс крови. Обручение Нарышкиной с графом К. Г. Разумовским было очень парадно, в большой придворной церкви. Самая свадьба происходила спустя три месяца, 27 октября. В этот день, как отмечено в камер-фурьерском журнале, знатнейшие обоего пола особы съехались ко двору его императорского величества в галерею.

Потом обыкновенною церемониею «из покоев Его Императорского Величества через галерею невеста ведена с литавры и трубы маршалом князем Трубецким с шаферами и другими кавалерами. Невесту вел его императорское высочество, за нею следовали ее высочество государыня великая княгиня и другие чиновные дамы в церковь и, по обвенчании, такою же церемониею пошли в галерею и в парадные камеры, пока на приготовленные столы кушанья становили. И как поставили кушанья в покоях на стороне его императорского высочества, подле малой комнатной церкви, в трех покоях: в первой половине – два стола с балдахинами на восемьдесят персон; во втором покое два стола на столько же персон; в третьем покое – на двадцать персон; за столом, обыкновенно под балдахином, посажена невеста возле ее матери, по правую сторону – великая княгиня, по левую – вдовствующая ландграфиня Гессен-Гомбургская; в конце стола, из высочайшей милости, изволила присутствовать сама императрица, подле нее по правую и левую сторону сидели господа послы.

«За другим столом, под балдахином – жених; подле его отцы и братья и прочие знатные чужестранные министры. Во время столов, по свадебной церемонии обыкновенно, маршал с трубами и литаврами проводил ближних девиц и форшнейдера. В продолжение стола играла итальянская музыка. По окончании стола возвратились в галерею и начались танцы и, несколько потанцевав, с музыкою провожены до карет, и жених и невеста отвезены в дом их. На другой день после свадьбы Екатерина Ивановна была объявлена статс-дамой и пожалована пребогатым портретом».

Е. И. Нарышкина приходилась императрице Елизавете внучатной сестрой. 30 октября вся императорская фамилия пировала у нее в доме.

Великолепный дом Нарышкиной, где впоследствии жил ее муж Разумовский, был построен на старинном Романовом дворе; после смерти Е. И. он в 1782 году был перестроен по плану графа З. Г. Чернышева58. Дом этот поныне не изменил своего внешнего вида. Все пространство по обеим сторонам Вздвиженки, при соединении ее с Москвою, на берегу Неглинной принадлежало с XVII и начала XVIII века Нарышкиным. Вздвиженка называлась в то время Арбатскою улицею.

Родовые вотчины Нарышкина были Петровское (Разумовское), подмосковное Троицкое, Лыково и Поливаново. Петровское, по рассказам Кокса59, путешествовавшего в 1778 году вместе с лордом Гербертом, походило скорее на город, чем на дачу. Оно состояло из 40 или 50 домов разной величины. У мужа Нарышкиной, графа Разумовского, находились здесь телохранители, множество слуг и оркестр музыки.

Огромные Петровские пруды были выкопаны работниками-малороссами. Граф жил окруженный блестящим военным штатом: генерал– и флигель-адъютантами, ординарцами, почетными караулами, целою толпою егерей, гайдуков, гусаров, скороходов, карликов и всяких других телохранителей. Огромный старинный сад Петровского шел уступами к большому озеру, живописно лежащему в отлогих зеленых берегах; длинные тенистые аллеи из столетних деревьев еще посейчас живо напоминают былое великолепие барского времени.

Недалеко от Петровского-Разумовского есть группа исполинских дубов, посаженных, по преданию, рукою Петра Великого. Существует также предание, что в Петровском стоял некогда охотничий домик Алексея Михайловича. В память рождения Петра царем построена там церковь во имя св. Петра и Павла; в церкви хранится «Апостол», пожертвованный императором Петром I с собственноручною его подписью. Петр Великий очень любил это село и там выстроил для себя летний дворец и близ него несколько домиков; при нем эта местность называлась «сельцо Астрадово». Впоследствии муж Нарышкиной, граф К. Г. Разумовский, отдал его пятому своему сыну, Льву Кирилловичу. Страсть к постройкам и садоводству была в семействе Разумовских наследственна, и этот новый владелец еще больше украсил свое подмосковное имение. Екатерина II, отправляясь на коронацию в Москву, остановилась в этом подмосковном. Здесь провела она несколько дней, посещая изредка город под строгим инкогнито. Здесь увидел ее Державин, находившийся тогда простым солдатом на карауле при Петровском доме. Симпатичная личность Разумовского очень подробно очерчена князем Вяземским и А. А. Васильчиковым60. Она настолько интересна, что нельзя не привести несколько кратких выдержек о ней.

Родился Разумовский в 1757 году; в 1774 году он был зачислен в блестящее посольство князя Н. В. Репнина и вместе с ним отправился в Константинополь. По возвращении с Востока он поступил в Семеновский полк. В это время в полку он сделался одним из первых петербургских щеголей и ловеласов, но среди светских успехов своих он сумел сохранить свежесть и чистоту сердца.

И. И. Дмитриев рассказывает, что во время дежурств на петербургских гауптвахтах к нему то и дело приносили записочки на тонкой надушенной бумаге, видимо, писанные женскими руками. Он спешил отвечать на них на заготовленной заранее, также красивой и щегольской бумаге. В Семеновском полку он дослужился до полковничьего чина и только в 1782 году поступил генерал-адъютантом к князю Потемкину. Отец сам спешил удалить сына из столицы. «Лев – первыя руки мот, – писал он к другому своему сыну, Андрею61, – и часто мне своими беспутными и неумеренными издержками немалую скуку наводил».

За Дунаем он забыл свое столичное сибаритство и храбро дрался против турок, и не прочь был покутить с товарищами, которые его все без памяти любили. Сперва он командовал Егерским полком под начальством Суворова, а потом был дежурным генералом при князе H. В. Репнине. В 1791 году он был под Мачином. За военные подвиги Разумовский был награжден орденом св. Владимира 2-го класса. В 1796 году он подал по болезни в отставку и отправился за границу. Пропутешествовав несколько лет, он окончательно поселился в Москве. Отец отделил ему вместе с громадным малороссийским имением Карловкою можайские вотчины и Петровское-Разумовское. В 1800 году Лев Кириллович по делам и для свидания с родными отправился в Петербург. Едва успел он туда приехать, как получил высочайшее приказание немедля возвратиться в Москву62.

Граф Лев Кириллович, по словам князя Вяземского, «был замечательная и особенно сочувственная личность». Он не оставил по себе следов ни на одном государственном поприще, но много в памяти знавших его. Он долго жил в Москве, на Тверской, в доме, купленном им у Мятловых (теперь принадлежит г. Шаблыкину – в нем помещается Английский клуб), и забавлял Москву своими праздниками, спектаклями, концертами и балами. Он был человек высокообразованный: любил книги, науки, художества, музыку, картины, ваяние. Едва ли не у него первого в Москве был зимний сад в доме. Это смешение природы с искусством придавало еще новую прелесть и разнообразие праздникам его.

Лев Кириллович был истинный тип благородного барина; наружность его была настоящего аристократа: он смотрел, мыслил, чувствовал и действовал как барин; росту он был высокого, лицо имел приятное, поступью очень строен, в обращении отличался необыкновенною вежливостью, простодушием и рыцарскою честью. Он был самый любезный говорун и часто отпускал живое, меткое забавное слово. Он несколько картавил, даже вечный насморк придавал речи его особенно привлекательный диапазон. Всей Москве известен был обтянутый светлой белизны покрывалом передок саней его, заложенных парою красивых коней, с высоким гайдуком на запятках. Всякому москвичу знакома была большая меховая муфта63 графа, которую он ловко и даже грациозно бросал в передней, входя в комнаты. Разумовского в обществе тогда называли «Le Comte Léon». Разумовский был близок с Карамзиным и в тесной связи с масонами. Он был масоном и глубоко верующим и ревностным христианином.

Как уже было сказано выше, Разумовский был поклонником прекрасного пола.

В то время в Москве жил князь А. Н. Голицын, внук знаменитого полтавского героя. Этот князь отличался крайним самодурством, за которое в Москве его прозвали именем оперетки, бывшей в то время в большой моде, «Cosa-rara» («редкая вещь»).

Про Голицына рассказывали, что он отпускал ежедневно кучерам своим по полудюжине шампанского, что он крупными ассигнациями зажигал трубки гостей, что он горстями бросал на улицу извозчикам золото, чтобы они толпились у его подъезда, и проч., и проч. Разумеется, что все его громадное состояние – у него считалось 24 000 душ – пошло прахом.

Голицын был женат на красавице княжне М. Г. Вяземской, почти ребенком выданной за самодура. Сумасшедшая расточительность мужа приводила княгиню в отчаяние. Он, не читая, подписывал заемные письма, в которых сумма прописана была не буквами, а цифрами, так что заимодавцы, по большей части иностранные, на досуге легко приписывали к означенной сумме по нулю, а иногда по два, по три. Все прочие действия и расходы его были в таком же поэтическом и эпическом размере.

Последние годы жизни своей провел он в Москве, получая приличное денежное содержание от племянников своих, светлейших князей Меншиковых и князей Гагариных. Вяземский про него говорит, что он был по-своему практический мудрец, никогда не сожалел он о прежней своей пышности, о прежнем своем высоком положении в обществе, а наслаждался по возможности жизнью, был всегда весел духом, а часто и навеселе.

Уже принадлежавши екатерининскому времени, он еще братался с молодежью и разделял часто их невинные и винные проказы, в старости он сохранял величавую, совершенно вельможную наружность. Ума он был далеко не блистательного, но так хорошо, плавно изъяснялся, особенно по-французски, что за изящным складом речи не скоро можно было убедиться в довольно ограниченном состоянии умственных способностей его.

Граф Разумовский был в свойстве с князем Голицыным и часто встречался с его женой в обществе. Нежное его сердце не устояло при виде ее миловидности и того несчастного положения, в котором она находилась вследствие самодурства мужа. Об этом романе вскоре заговорила вся Москва. «Брат Лев, – писал старик Разумовский к сыну Андрею в 1799 году, – роль Линдора играет». С обоюдного и дружелюбного согласия состоялся развод. Граф женился на княгине. Брак этот в свое время наделал много шума.

Богатые и знатные родственники Голицына сильно восставали против этого брака; сам же князь продолжал вести дружбу с графом Разумовским, часто обедывал у бывшей своей жены и нередко с нею даже показывался в театре. Брак хотя официально не был признан, но сильные мира, как, например, главнокомандующий граф Гудович, племянник его гр. В. П. Кочубей, явно стали на сторону молодой графини, и московское общество стало принимать молодую, щеголеватую и любезную графиню и толпиться у нее на роскошных пирах – зимою на Тверской, a летом в Петровском. Только изредка, тайком, делались намеки на не совсем правильный брак, но и этим намекам скоро был положен конец.

В бытность императора Александра I, в 1809 году, в Москве на балу у Гудовича государь подошел к графине и, громко назвав ее графинею, пригласил на полонез. Брак Разумовского был самый счастливый: 16 лет протекли у них в самой нежной любви и согласии.

Графиня М. Г. Разумовская пережила мужа сорока семью годами. Графиня после кончины мужа предавалась искренней и глубокой грусти.

Для здоровья ее, сильно пострадавшего от безутешной печали, ее уговорили отправиться за границу, и здесь она переменила траурную одежду на светлую.

За границей много говорили о ее блестящих салонах в Париже и на водах. По возвращении в Россию она опять заняла первое место в высшем обществе. Графиня сперва поселилась на Большой Морской в своем доме (затем Сазикова), затем переехала на Литейную, в дом Пашкова (дом департамента Уделов).

Когда дом был куплен в казну, император Николай Павлович подарил графине всю мебель, находившуюся в ее комнатах. Последние годы графиня жила на Сергиевской, в доме графа Сумарокова (затем Боткина). Царская фамилия особенно была милостива к графине и удостаивала ее праздники своим присутствием. Но при всей своей любви к обществу графиня таила у себя священный уголок, хранилище преданий и память минувшего.

Рядом с ее салонами и большою залою было заветное, домашнее, сердечное для нее убежище. Там была молельня с семейными образами, мраморным бюстом Спасителя работы знаменитого итальянского художника, с неугасающими лампадами и портретом покойного графа.

У графини была одна страсть – к нарядам. Когда в 1835 году, проезжая через Вену, она просила приятеля своего, служившего по таможне, облегчить ей затруднения, ожидавшие ее в провозе туалетных пожитков, он спросил:

– Да что же вы намерены провезти с собою?

– Безделицу, – отвечала она, – триста платьев.

К характеристике ее добавляет А. А. Васильчиков, что графиня очень любила Париж и простодушно признавалась, что любит его за то, что женщины немолодые носят там туалеты нежных, светлых оттенков.

– Ах, улица эта губит меня, – шутя говорила она на другой день после приезда своего, гуляя по Rue de la Paix (Улица мира (покоя)).

Перед коронацией покойного государя графиня поехала в Париж, чтобы заказать приличные туалеты для готовящихся торжеств в Москве. Графиня, нигде не останавливаясь (тогда еще не везде были железные дороги), одним духом доехала до Парижа; ей было уже 84 года. Приехала она довольно поздно вечером, а на другой день утром как ни в чем не бывало гуляла по любимой своей Rue de la Paix (Улица мира (покоя)).

В то время в Париже находилась старая венская приятельница и ровесница графини, княгиня Грасалькович, рожденная княжна Эстергази, славившаяся тоже необыкновенною своею бодростью, несмотря на преклонные лета. Узнав, что графиня одним духом доскакала до Парижа для заказа нарядов, княгиня с завистью воскликнула:

«После этого мне остается только съездить на два дня в Нью-Йорк».

Графиня Разумовская скончалась в 1865 году 93 лет от роду. Она тихо уснула на руках своих преданных приближенных. Все домашние любили графиню безгранично. Она делала много добра и милостей без малейшего притязания на огласку. Тело ее перевезено было в Москву, в Донской монастырь, и положено рядом с мужем. Мало знакомых сошлось помолиться вокруг ее поздней могилы.

Великолепное Петровское графини сильно пострадало во время двенадцатого года. Впрочем, по уходе неприятеля, за исключением повырубленных там деревьев, все было возобновлено в прежнем виде. Во время пребывания императора Александра I, в 1818 году ему не удалось побывать в Петровском. Графиню там посетили только король и принц Прусские вместе с принцем Мекленбургским.

Этим посещением заключились навсегда веселые пиры в живописном и гостеприимном Петровском. Граф Лев Кириллович умер 21 ноября 1818 года, a вскоре после смерти его Петровское купил бывший в то время московский градоначальник князь Долгоруков.

После него, в 1829 году, это барское имение приобрел аптекарь Шульц, новый владелец с этим имением много не церемонился: частями повырубил там вековой парк на дрова и продал несколько домов на своз. От Шульца имение было куплено в казну и здесь была устроена Земледельческая академия.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации