Текст книги "Хождение по руинам. Портреты трех сельских районов на фоне новейшей истории"

Противостояние

Три года, прошедшие после любимской поездки, я старался из Москвы следить за ярославскими делами. Просматривал в редакционном архиве областную газету да и в районную любимскую заглядывал, бывал в газетном зале Ленинской библиотеки. Время от времени приезжал за харчами в Москву Свищев – у него выпытывал местные новости. А новостей становилось все больше.

Осень и зима миновали спокойно, ничто не предвещало общественных бурь. Зато летом 1988 года словно током начало трясти город. Я в то лето ездил по Поволжью и видел в Куйбышеве эти митинги, предшествовавшие ХIX Всесоюзной партконференции. Огромная толпа по слову не весть откуда взявшихся лидеров, перемещавшаяся с площади на площадь. Листки с цифрами среднедушевого потребления продуктов, воспринимавшиеся как политические прокламации. Требования отставки первого секретаря обкома. Ему вменялись в вину не только продовольственные беды, но и переезд обкома в новое роскошное здание.

В сущности то же самое, по рассказам, происходило и в Ярославле – и новое обкомовское здание, действовавшее на людей, измученных многолетним ожиданием нормального человеческого жилья, как красная тряпка на быка, и пустые продовольственные прилавки.

Пусковым импульсом массовых митингов послужило выдвижение на ХIX партконференцию бывшего первого секретаря обкома Лощенкова. Он работал в Москве в министерской должности, чувствовал себя отцом-благодетелем ярославской земли и представлять ее на партийном форуме считал для себя вполне естественным. Народный же протест против его избрания воспринимался им, вероятно, как проявление черной неблагодарности или результат подстрекательства всяких злонамеренных элементов.

8 июня пятитысячный митинг, собравшийся у памятника Некрасову, потребовал лишения Лощенкова делегатского мандата. С того дня в городе и начались бурные события, что привели в конце концов к формированию в Ярославле новой политической силы – народного фронта.

Много чего произошло в городе в последующие месяцы. Были и бурные многотысячные митинги на стадионе «Шинник», и заседания рабочих клубов. Проходили предвыборные кампании. За поддержкой к фронту обращались депутаты всех уровней. Да и как не обращаться, когда за фронтом, по подсчетам его лидеров, шло до ста тысяч человек. Это в городе, с населением около 650 тысяч!

Были и локальные акции: борьба за передачу спецполиклиник в общее здравоохранение; за очищение реки Которосли, куда в результате переполнения коллектора поступают сбросы нефтеперерабатывающего завода. Такое разнообразие действий порождалось многообразием общественных движений, вошедших во фронт. Здесь оказались и экологический клуб «Зеленая ветвь», и «Мемориал», и клуб социальной защиты, и многие другие движения.

Все это доходило до меня в пересказах очевидцев, газетных статьях. А в январе 1990 года стало невмоготу – надо ехать, побывать и в Ярославле, и в Любиме, и в Слободе. Тем более что и спутник в командировке оказывался, да к тому же не совсем обычный.

Известный в шестидесятые годы историк Александр Некрич был исключен из партии, куда он, кстати, вступил на фронте, за правдивую книжку о начале войны – «1941, 22 июня». Промыкавшись около десяти лет на положении диссидента и не пожелав отказаться от своей книжки, он эмигрировал в США. Работал в Гарвардском университете, внимательно следил за событиями, происходящими в его отечестве, а при первой же возможности приехал в Москву читать лекции в историко-архивном институте. Эти его публичные лекции по современной истории стали той зимой событием в общественной жизни, а книги, как старые, так и новые, написанные в зарубежье, расхватали столичные издательства.

Но ему оказалось мало московских встреч, лекций, работы в архивах, захотелось побывать в российской глубинке. И узнав, что я собираюсь в Ярославль, он попросился в спутники, тем более что имелось и приглашение от местного университета.

И вот та же «мясная» электричка. Такая же, как и три года назад, движется по перрону густая толпа. Разве что поменьше, чем раньше, обременена она сумками, чемоданами и рюкзаками с продуктами. Теперь из Москвы много не вывезешь, обеднели и столичные прилавки.

В дороге рассказываю Некричу все, что знаю, о Ярославском народном фронте. В сущности главная его политическая задача: отобрать власть у административного аппарата и передать ее демократически избранным Советам. Эта цель, естественно, диктует конфронтацию по отношению прежде всего к партийному аппарату. Вспышки страстей подобны молниям на предгрозовом небосводе общественной жизни города. То демонстрантов, отмечающих день защиты прав человека, изобьют неизвестно откуда взявшиеся солдаты, то группа «За народовластие» проведет в Доме политпросвещения дискуссию на тему «Марксизм-ленинизм – великое учение или величайшее заблуждение»; то, наконец, фронт развесит по городу плакаты, где сопоставляются новые повышенные оклады партработников со средним заработком рабочего, учителя, врача, а плакаты вместе с намертво приклепанными стендами исчезнут… Словом, жизнь кипит.

В гостях у народного фронта

Вечером в довольно сильный январский мороз, от которого уже отвык мой американский спутник, скользя и оступаясь, идем по опустевшим и словно сжавшимся от холода улицам в Дом политпросвещения.

Особого многолюдья что-то незаметно ни в вестибюле, ни в зале, а вернее, не в зале, а просторной, типа школьного класса комнате. И вообще первое впечатление, будто попал на занятие вечерней школы. Аудитория, столы, усталые люди разного возраста, пришедшие сюда после работы. Только вместо конспектов по рукам ходят листки неформальной прессы – бюллетеней «Движение» и «За народовластие».

Но вот собрание начинается и ощущение умиротворенности проходит. Да и народу, если приглядеться, не так мало – человек сто. Главное, ради чего собрались сегодня, – обсуждение позиции кандидатов в депутаты, обратившихся за поддержкой к фронту. Предстоит решить – поддерживать их или нет. К делу приступают привычно без проволочек. Доверенное лицо представляет своего подопечного – баллотируется в областной совет, работает в проектном институте, беспартийный, к функционерам отношения не имел. Какие качества позволяют выдвигать кандидата в областной совет? Незаштампованность подхода к проблемам, часто бывает в оппозиции к администрации.

Позиции самого кандидата, который затем появляется на трибуне (типичный городской технарь – худощавый, коротко стриженый, очки, энергичное лицо), воспринимаются неоднозначно. С одной стороны, бесспорные тезисы о местном самоуправлении, с другой – антипопулистские предложения о замораживании зарплаты, как средстве борьбы с инфляцией, отказ от уравнительного распределения. Не делить то, что осталось, а производить новые блага!

Здесь он наступает на больной мозоль фронта – проблему привилегий, вызывая крики несогласия. Какой-то бледный человек лет сорока разражается гневной филиппикой по этому поводу. Приводит данные, которыми располагает клуб социальной защиты (видимо, он представляет здесь эту организацию): в Ярославле пустует 581 квартира, в то время как 1200 человек остро нуждаются в жилье. (Ну как не вспомнить классический призыв всех революций: «Мир – хижинам, война – дворцам!»). В Москве на душу населения приходится 168 килограммов мяса, а в Ярославле – 37.

Но и в этой аудитории есть несогласные с лозунгами клуба социальной защиты, ибо оратора перебивают репликой: «Надо отказаться от фальшивого тезиса справедливого распределения!» В ответ – крики возмущения. Большинство требует отмены всяческих привилегий.

Я уж было решил, что собрание не поддержит кандидата. Ничего подобного. Один из ораторов – в дубленке, в красивых очках, судя по всему, член оргкомитета фронта – сказал, что даже и при несогласии по отдельным вопросам отталкивать кандидатов, обратившихся за поддержкой, не следует. Нужен демократический блок депутатов, пусть и стоящих в чем-то на разных позициях, нельзя требовать полного единомыслия.

Мы сидим с Некричем как зрители в этом политическом театре, полагая, что нас никто не знает. Ведь в облике и манерах моего спутника нет ничего иностранного – обыкновенный российский интеллигент. Скоро, однако, выясняется, что мы ошибаемся. В конце собрания председательствующий объявляет: «Среди нас находится человек, имя которого многие из нас хорошо знают…»

Приятный сюрприз. Они и в самом деле знают имя Некрича – по нашумевшей истории его эмиграции, по книгам, по передачам зарубежного радио. Аплодисменты, приглашение на трибуну. Мы коротко переговариваемся. Выступать? Значит, давать оценки, невольно становиться в позу судьи – и это после пятнадцатилетнего отсутствия. Конечно же, он отнюдь не академического склада историк, знай себе занимающийся советско-британскими отношениями тридцатых – сороковых годов. И знаменитая его книга о начале войны – акт скорее политической публицистики, чем чисто научного творчества, и все последующие диссидентские выступления, среди которых работа о судьбе изгнанных народов, – тому свидетельство. Странно было бы предположить, что у него нет своего восприятия нынешней советской действительности. И все же, будучи теперь американским гражданином, ораторствовать на трибуне народного фронта…

Прямо с места Некрич коротко рассказывает о себе, о своей работе, о цели приезда. Повернувшись к нашему столу, слушают с жадным вниманием, некоторые – приложив ладонь к уху, впиваясь взглядом. Потом окружают тесным кольцом, осыпают вопросами, просят автограф.

Может быть, думал я, это один из самых счастливых моментов в жизни историка – такое вот внимание и признание его жизненной позиции наиболее гражданственной частью населения обычного среднерусского города. В вопросах, которые ему задают, какая-то мучительная и страстная исповедальность. Им кажется, что социальная база движения сужается, меньше народа собирается на митингах, на панихиду по Сахарову к памятнику Некрасова пришло несколько сот человек. У масс появляется усталость от слов, обещаний, призывов. Сила аппарата временами кажется необоримой, тем более что он начинает приспосабливаться к обстоятельствам, не меняя своей сути. Как быть? Что делать? По какому пути идти?

Боже мой, и это они спрашивают у человека, из дальнего далека наблюдавшего родовые муки российской демократии? Да что же он им может сказать такого, чего они не знают?

Своя правда

Возвращаясь поздним вечером в гостиницу по неубранным, промороженным и совсем уж пустым улицам, мы думали: был ли во многовековой истории этого города период, исполненный таких странных и мучительных противоречий. Казалось бы, все здесь есть для полного и счастливого национального бытия – мягкий северный климат без летних засух и сильных зимних холодов, Волга, окрестные земли, на которых издавна развивалось скотоводство. Они могут прокормить молоком и мясом десятки городов. А культура? Тысячелетний ее настой. Здесь же родина русского театра. Место рождения или жительства многих примечательных людей – Собинова, Ушинского, Ляпунова. Старинные церкви. Одни названия их чего стоят – Ильи Пророка, Иоанна Предтечи, Николы Мокрого. Университет, хотя и сравнительно недавний, но уже успевший стать обителью весьма активной группы русской интеллигенции. Жить бы да жить. Так нет. В послевоенные годы город бешено растет, высасывая жизненные соки окрестных деревень. Застраивается заводами, изрыгающими дымы и зараженные стоки. Становится все голоднее, злее, теряет уют, наливается яростью, социальным протестом и вместе с тем мучается от сознания безысходности. Как вернуть душевную гармонию, чувство слияния с природой и, главное, как прокормить себя?

В программе каждого кандидата в депутаты обязательно имеется аграрный пункт. Тот же технарь, позиции которого сегодня обсуждали, предлагает возродить товарное огородничество, исконное занятие ярославских крестьян. Раздел аграрных преобразований имеется и в предвыборной платформе Ярославского народного фронта. В нем содержится набор знакомых призывов. Признание равноправия всех форм собственности на землю и всех форм объединений и типов хозяйствования. Создание широкой сети индивидуальных крестьянских хозяйств, земля для которых должна беспрепятственно предоставляться местными Советами в пожизненное наследуемое владение или аренду. Постепенный отказ от госзаказа на продукцию сельского хозяйства. Правовые гарантии от нового раскулачивания или коллективизации. И даже освобождение крестьянской молодежи от службы в армии на период работы в сельскохозяйственном производстве.

По идее все правильно – прогрессивно и демократично. Только выдвигают такого рода лозунги горожане. Ведь народный фронт – движение городских масс. Ну а те, кому предстоит осуществлять эту программу – владеть землей и хозяйствовать на ней? Они-то что?

По следам старых мечтаний

Отправив переполненного впечатлениями Некрича в Москву, решили со Свищевым поехать в Любим, в Слободу.

Гостиница любимская – типичная районная. Перестроенный деревянный двухэтажный дом, видно, принадлежавший некогда состоятельному местному жителю. Холодные сени, длинный коридор с окошечком хозяйки. Здесь у телевизора вечно толпятся скучающие постояльцы. Какие-то переходы, пристройки, лестницы, на втором этаже номер, где мы размещаемся втроем, вместе с заезжим инструктором обкома. Три кровати с провисшими пружинами, сползающими матрасами, раскаленная батарея, острое дуновение январского ветра из форточки.

Поужинали, чем бог послал, а послал он нам хлеб, чай да колбасный прогорклый сыр, которым частенько торговали в районных городах. Вкус у него отвратительный из-за скверного молока. На твердые дорогие сыры его пускать боятся, а на плавленые да копченые – сойдет. Потолковали за ужином о том, о чем толкуют сейчас все русские люди, – развале села, приближающемся голоде, обесценивании денег – легли спать.

В соседней комнате гомонили шоферы, работающие на строительстве дороги. У ворот гостиницы стояли их «КамАЗы» с прицепами. Сами же они пили, стучали костяшками домино, громко хохотали часу аж до первого ночи. Но поднялись с тем же шумом и матом часов в шесть. А ведь им предстояло весь день возить мерзлый грунт!

Ранними утренними сумерками идем в райком. Город живет полной жизнью – курятся печные трубы, светятся окна, скрип шагов, хныканье полусонных детей. У райкомовской двери кутается в мятое пальто с барашком, гулко кашляет Кудряшов – простыл в вечных своих разъездах. Сел на переднее сиденье, нахлобучил шапку, Сережа врубил зажигание и покатили сначала по шоссе, а потом по лесному зимнику, закачались на заснеженных яминах.

Посмотрев на часы, хозяин наш включил рацию, поднес к уху трубку и долго безмолвно вслушивался в стрекочущую разноголосицу.

– Председатель районного агропромышленного объединения планерку проводит.

– Часто?

– Раз в неделю.

– А область?

– Отменили. Только по строительству раз в месяц.

– А Москва?

– И этого нет.

Слава тебе господи, отменили эти всесоюзные накачки. Да вот и в районе, сидит первый секретарь, вслушивается в хозяйственную перекличку, помалкивает. В прежние-то времена уж раз пять, наверное, прикрикнул, оборвал, распек. Нет, отпустили вожжи, вернее, отпускают помаленьку, как у лошади, что спускает воз с горы. Сразу-то страшно – не расшибла бы воз.

В конце планерки Кудряшов включился:

– Шаров-то на месте?

– Говорят в Ярославль уехал?

– Ах, черт, а я к нему корреспондентов везу. Звонил я ему и вчера, и сегодня – нет связи. – И обращаясь уже к нам: – То-то гляжу свежий след на дороге. Наверное, часов в пять уехал к шефам в Лакокраску. Придется с женой разговаривать.

Ничего нового не рассказала нам Людмила Николаевна о жизни колхоза. Да, коровник в Ананьевом Починке построили… Только надои не растут – все те же «козьи». А кому доить? Сейчас после тюрьмы поселенку прислали – рады. И урожаи зерновых – сам-два, коровам на подсыпку не хватает. Все мечты, планы связаны с дорогой, ее обещают только начать строить в 1992-м.

Какие еще новости? Вот контора в клуб переехала, что рядом с монастырскими развалинами. А в старой конторе теперь школа-трехлетка. В ней четыре ученика. Учительница молодая появилась, поселили ее в пустующем медпункте, фельдшерицы все равно нет. Только надолго ли здесь учительница? Ее предшественница аж из Красноярска прибыла с дочкой, да только вскоре и уехала, учебного года не закончив. Кавказцы с их производством всякой деревянной мелочи? Не пошло дело. Не получилось прибытков. Коровник, как и раньше, в кредит строили.

Какими же наивными казались наши разговоры двухгодичной давности и эти надежды на хозяйственную свободу колхоза, на превращение его в вольный кооператив земледельцев. Как подстрекали мы тогда председательские мечты – что он делал бы, будь его вольная воля – клевера на семена сеял, молочное стадо сократил, сепараторный пункт построил… Тогда и в самом деле казалось (а может, и не казалось – уговаривали себя, выход искали) – предоставь людям самостоятельность, отмени унизительные накачки сверху донизу, от Старой площади в Москве до Ярославля и Любима, не указывай, сколько «хвостов» держать и подо что землю пускать, не заставляй кормить армию чиновников и, наконец, дай возможность сбывать полученный продукт где и как хочешь – пойдет дело.

Печальный арендатор Озеров

В этом месте наших размышлений мы спрашиваем Кудряшова, не появились ли у него в районе за последние годы хорошие арендаторы, настоящие активные хозяева? В колхозе «Заречье», рядом с Любимом, ха-а-роший парень имеется, на загляденье прямо. Озеров Николай. Двадцать шесть лет. Агроном. Умный, спокойный. Он осенью 1988 года с шестью мужиками взял в «Заречье» в аренду бычков и землю.

В конце того же дня разговариваем с Озеровым в его коровнике на окраине села Останково. Тусклые фонари освещают длинные деревянные корыта, от которых остро и свежо пахнет силосом. Где-то капает вода. Мерно жуют бычки, и рассказ арендатора под этот усыпляющий аккомпанемент тоже звучит размеренно, спокойно, так что о подлинном драматизме событий, происходивших здесь, приходится догадываться.

Село озеровскую затею не принимало. Чего только оно не перевидало за последние годы – и коллективный подряд, и чековую систему, и двухсменный режим работы. На какие только затеи не соглашался председатель, благо колхоз рядом с райцентром, начальство под боком и слава полигона передовых методов труда была ему обеспечена. Полигон-то он полигон, да только в тот год зерновых в «Заречье» собрали около трех центнеров с гектара. Почти столько, сколько посеяли. А тут аренда… Озеров все Останково обегал, предлагая идти в звено, только отмахивались: «Какая самостоятельность? О чем ты? Кто даст? Захотят перепахать ваше поле, за милую душу перепашут. Да и так жить можно». У колхозного механизатора выходило по 140 рублей в месяц. Мало, конечно, для здорового мужика. А подворье? Чего суетиться? Насилу Николай шестерых сотоварищей себе нашел.

Скот им дали истощенный, в коровнике сразу пришлось менять полы, утеплять крышу. Корма свои только сеяли, значит, первую зиму все покупать приходилось у колхоза. За центнер сена – пятерку, силоса – трешку, концентратов – двадцать три рубля. Только за один фураж двадцать тысяч выплатили. Но то еще полбеды. На складе колхозном ржавого гвоздя не найдешь. Сломался трактор – за любую деталь расплачивайся личными водочными талонами.

Летом стало легче. Пошли привесы. Но тут хлопоты с землей. На урочище Березовица – запущенном, заболоченном – ячмень дал всего три центнера с гектара. Выручали овес да пшеница. Заложили кормовой запас на будущий год, начали сдавать бычков, рассчитываться с долгами. Пошли первые доходы, а с ними по селу слухи: «Обогатились арендаторы. Многие тысячи гребут».

– На самом-то деле какие у вас среднемесячные заработки вышли в прошлом году?

– Рублей по триста пятьдесят, – ответил Озеров.

– А что вас сейчас больше всего заботит?

– Ну, конечно, нехватки снабженческие, а потом еще и другое – надоело быть у колхоза на веревочке. Есть ведь у нас деньги, наши, заработанные, а приходишь в бухгалтерию: «Зачем тебе?» – «Да лампочку купить».

– Так я ж вам уже говорил: открывайте свой счет в банке, перерезайте эту веревочку, – вмешивается Кудряшов.

– Да надо бы, – нерешительно говорит Озеров.

Эта нерешительность, вялость больше всего поражает нас в его рассказе. Что томит его? Какие опасения гнетут? Кудряшов вроде бы поддерживает. Председатель новый, только что избранный, вряд ли способен противостоять отделению звена от колхоза. Так приходи в контору, заявляй о своих правах, заводи счет в банке, орудуй заработанными деньгами, добывай запчасти, тем более что колхоз все равно обеспечить ими не может. Становись хозяином. Права ведь обычно не дают, их берут.

– Надо бы, – повторяет Озеров.

– Что вас держит? – допытываемся мы. – Мнение людское – мол, богачи новые?

– И это тоже.

– Сожгут? – вдруг тихо и значительно спрашивает Кудряшов.

– Могут, – печально кивает арендатор, оглаживая рукой стог сена, у которого мы стоим. – Что особенного. Сунул спичку и все дела.

Сколько за этой коллизией стоит. И уравнительные идеалы, вдалбливаемые в мужицкие головы разгромом деревни в тридцатые, уничтожением всякого хозяйского начала; и беспрерывные новации, навязываемые сверху уже в наше время; и, наконец, несколько поколений наиболее предприимчивых, активных людей, уходящих в города. Оставшиеся год за годом свыкались с противоестественным хозяйствованием, при котором поле родит сколько посеяли, а корова дает немногим больше молока, чем коза. Свыкались, замыкались на своем подворье, уходили в пьянство, в презрение ко всему неординарному.

Какими далекими и несбыточными казались отсюда аграрные декларации народного фронта и вообще все гражданские страсти, кипевшие в городе. Деревня спала тяжким и мучительным сном.