Текст книги "Хождение по руинам. Портреты трех сельских районов на фоне новейшей истории"

Бульон от яиц

А он все рассказывал наш спутник, наш Вергилий, все низал цепь районных бед и порочных кругов.

– Дураку ясно: нужно снижать себестоимость молока. А то ведь в некоторых хозяйствах до того дошло, что по какой цене производим, по такой и продаем.

– Варим яйца и продаем бульон.

– Вот-вот. Но снизить цену производства можно лишь механизировав его, чтобы на одну доярку приходилось не 30 коров, а хотя бы 60–70. Да и заработки у этой доярки должны быть не полторы-две тысячи рублей. Ну что это за деньги. Пенсионер больше получает. Нужны вложения или, как теперь говорят, инвестиции. А где их взять, если прибыли нет. Заработал колхоз, скажем, сто тысяч рублей. 50 – отдай за горючее, 20 – за электроэнергию, и еще 20 – на зарплату. Вот и весь расклад.

– Бюджет-то помогает?

– Как сказать? Помогает немного. До нынешнего года была дотация к цене на молоко, чтобы хоть как-то рост цен на горючее компенсировать. Сейчас ее отменили, как жить будем – ума не приложу. Ну, вот есть районная программа выращивания козлятника. Это такая кормовая культура, с Востока к нам пришла. Растет на одном месте пятнадцать лет, и в жару, и в дождь урожайность высокая, по два укоса дает. Так половину затрат на покупку семян этого козлятника покрывает бюджет. Все это так, полумеры. Нам бы инвестора, настоящего, богатого, чтобы обновить производство, на качественно новый уровень его поднять. Не латать дыры, а новое платье сшить.

Середняк

Под аккомпанемент этих сладких мечтаний – нам бы инвестора богатого – ехали мы вдоль Обноры, миновали памятный еще по прошлым временам Починок Ананьев, справа за рекой оставались Пигалево, Павловка и, наконец, проехав по мосту, оказались в Обнорском, центральной усадьбе колхоза того же названия, где уже лет семь-восемь председательствовал оставивший «Рассвет» Николай Федорович Шаров.

Здесь не ощущалось в такой степени, как в Слободе, примет умирания, не так пуста и тиха была деревенская улица, да и на мехдворе, куда мы направились в поисках председателя, люди возились у старой, но еще работоспособной техники. 60 работников, три фермы, 170 коров, каждая из которых дает по 3,2 тонны молока в год – это по местным меркам нормальное живое хозяйство.

Шаров, конечно, постарел за эти пятнадцать лет, ему уж теперь, наверное, шестьдесят, но все еще крепкий мужик, да и смотрелся он куда веселее, чем тогда, в Слободе. Помнил, по-омнил Николай Федорович, судя по его хитроватой усмешке, тогдашние наши с ним разговоры. Как тормошили мы его с Кудряшовым, выводя из мрачного оцепенения, как вначале робко, а потом все смелее думал он, что делать со свободой, коль скоро придет она в его колхоз. Ну да что о тех его планах и о том, почему они не сбылись, вспоминать… Я спросил о семье. Людмила Николаевна на пенсии, дочь, та самая дочь, что переправлялась зимой по льду, а осенью на лодке на другой берег Костромы в школу, в Сандагору, давно в городе.

Ох, Сандагора, Сандагора – мечта местных крестьян, мечта о заречном костромском колхозе – богатом, славном, где люди живут не то, что в нищей любимской глухомани, а на самом деле давно разорившемся, обнищавшем. И Свищев – хранитель давних областных историй и легенд – вспомнил, как в когдатошние времена, в пору, когда Сандагорский колхоз был витринным, гремевшим на всю область, привозили туда знатных зарубежных гостей – Эльзу Триоле и Луи Арагона. И Эльза под стрекот кинокамеры пряталась в высокой сандагорской ржи, так что шляпа только торчала. Ах, какой кадр!

Эльза Триоле, российский серебряный век, Лиля Брик, Маяковский, парижская литературная богема двадцатых годов, красавец Арагон… И костромские хлеба, смирные крестьяне, пялившие глаза на невиданных заморских гостей в окружении начальства. Ну не сон ли пьяного кондитера?

Скорее, скорее вернемся из этих сумасшедших снов в нынешнее время – на обнорский мехдвор, где толкуем мы с Шаровым о сегодняшних его делах.

Бульон от яиц здесь не продают. Себестоимость центнера молока – 4.23. А продажная цена – 5.60. Так что прибыль за прошлый год выходит 333 тысячи рублей. А если прибавить 40 дополнительных копеек на литр дотации из областного бюджета, которой, правда, в нынешнем году не будет, то получается вдвое больше – 668 тысяч. Но и этих вместе с подаренными государством дотационными деньгами сотен тысяч не хватает на покупку техники и удобрений. А без удобрений какие ж урожаи? 150 гектаров под зерновые отводят. Но себестоимость центнера зернофуража – 5 рублей, а купить в южных областях можно по 3.50–4.50. Опять бульон от яиц получается. Зачем сеять? Ну, все же свое, не покупное. Не всей же земле гулять. Тем более она мелиорированная. Когда-то, в советские времена, сколько денег в нее вбухали.

Ну а что касается техники, то самый молодой трактор – девяностого года рождения. Остальным по двадцать лет и больше. А трактористам? Из десяти механизаторов только одному меньше тридцати пяти. Откуда ж молодежи здесь быть, когда уже давно на три смерти по району приходится по одному новорожденному. Да и зарплата в среднем по колхозу – около двух с половиной тысяч. Это еще ничего по нынешним временам, в других колхозах района меньше. Да только где на такие деньги молодого да активного работника найдешь?

– Не живем – выживаем, – повторил Шаров уже слышанную мною фразу. – К пределу подходим.

Предел был по соседству – в «Рассвете». Там беднота, скудость, вымирание. Здесь же, по терминологии тридцатых годов, – колхоз-середняк, пользующийся остатками накопленного в советские времена – и земли мелиорированные, и техника, и ферма в Обнорском (одна из трех колхозных ферм) была не чета старому сараю, что в Слободе, – бетонные стены, механизированные доение, раздача кормов.

Мы со Свищевым добросовестно записывали все, что втолковывал нам Шаров, не решаясь пользоваться диктофонами, обычно вызывающими смущение у наших деревенских собеседников, и уж под занавес, направляясь к машине, услышали за спиной, в некотором отдалении, обрывки перебранки, какой-то председательской разборки. Не очень-то охотно, хмурясь и глядя в сторону, нам все-таки рассказали о том, что случилось. Доярки пропустили дойку. Коровы измычались, измаялись, это ведь какое мучение для животных. А бабам этим хоть бы хны. Запьянствовали и не пришли доить. Их на этой ферме три. Две откуда-то из Таджикистана, переселенки, бездомовницы, несчастные, пьющие. А третья своя, местная, так та «зашитая» – леченая от алкоголизма. Пастух же (коровы сейчас на пастбище), как и те две доярки, – пришлый, цыган. Мужик он горячий, а получает с надоя, вот и рассерчал, да и заехал по физиономии одной из доярок. Вот такое ЧП деревенского масштаба. Хоть стой, хоть падай. Что хочешь пиши в блокнотике – себестоимость молока, надои, урожаи, мечты об инвесторе, а все сводится к одному – запьянствовали доярки, пришлые несчастные бабы, своих доярок уж не осталось – и все летит в тартарары. Всему конец.

И далеким воспоминанием восьмидесятых годов привиделось, как сижу у Василия Александровича Стародубцева, и он тогда еще не член ГКЧП, не губернатор тульский, все это впереди, а знатный, знаменитый на всю страну колхозный председатель (впрочем, кажется, в то время у него уже не колхоз был, а целое агропромышленное объединение). Так вот – витийствует Василий Александрович в окружении московских журналистов, разглагольствует о передовых аграрных технологиях, о современной организации труда, о планах своего объединения, и записывают, записывают столичные перья – правдист был, известинец, я от «Сельской жизни» – умные председательские речи. И вдруг распахивается дверь и какой-то заполошный мужик врывается в кабинет: «Василь Лександрыч! Володька запил, трактор в борозде бросил…». Запнулся Стародубцев на полуслове и прямо как рыдание подавленное ушло вглубь, не вырвалось-таки при гостях подразумевавшееся «мать-перемать»: «Ты что, не видишь, я занят! Какой Володька!» Попятился мужик, растворился в дверях, а песня-то председательская прервана и нет уж того настроя. «Ну ладно, – хмуро говорит он. – Пошли обедать». Так и осталось у меня памяти – планы, новые технологии, а Володька запил и трактор в борозде бросил. И все. Конец всему.

– Ох, пьют. Ох, пьют, – вздыхал Ермолин. – И раньше пили, но чтоб так… Жидкость для омывания стекол в машине, знаете, такая голубоватая, – так ее приспособились пить.

Председатели

Из Обнорского дальше на север по той же недурной шоссейке до Настасьино и затем направо – в Ермаково – центральную усадьбу «Красного Октября». И как не вспомнить тут Александра Федоровича Троицкого, под руководством которого тридцать лет гремел и цвел «Красный Октябрь» – витринный, лучший в районе колхоз. И самого Александра Федоровича можно было хоть на киноэкран, хоть в роман, по всем рецептам соцреализма написанный. Но что это я, никак иронизирую? Зря. Человек и в самом деле достойный и жизнь достойная, честная и прямая, как стрела. Местный, любимский, здесь, в Ермакове, родился и так и живет до сей поры. Отсюда в 43-м восемнадцатилетним – на фронт. Стрелковый взвод, дивизионная разведка, завес орденов. И снова – в Ермаково, где председательствовал до конца восьмидесятых. Сейчас – на покое, а колхоз в руках сына – Николая Александровича.

– Знаешь, – сказал Свищев, – у меня в области два председателя были, с которыми всегда советовался, ума набирался – Троицкий и еще Алексей Васильевич Романов в Большесельском районе.

И у меня такие советчики и умники имелись, с которыми дружил и к которым ездил из года в год. Как же я верил им, как внимал речам, отыскивая в них народную мудрость, и как артистичны, точны в наблюдениях были эти люди, которых я не без основания считал яркими и талантливыми самородками, как разливалось их красноречие за рюмкой перед зачарованно слушавшим их журналистом, потом (как без этого) создававшим их образ в печати. Жанр даже существовал такой – председательский очерк. Было такое, было. А потом наступил закат этого председательского сословия, растворение его правды и мудрости в новой пестрой и жесткой действительности и мое переосмысление образа. Ведь кроме председательской правды была еще правда мужика, крестьянина, поставленного на колени всей системой власти и в том числе колхозом. Это ощущение и раньше пробивалось сквозь сельские противоречия и страсти. Но крестьянин не был так красноречив, как хозяин колхоза или района.

Как-то в конце восьмидесятых доживающий свои последние дни Госагропром (кто помнит сейчас это бюрократическое образование?) собрал в коричневом здании на Садовом кольце, где многие годы располагалось Министерство сельского хозяйства, несколько десятков знатных председателей, чтобы показать им документальный фильм.

На экране была сельская Россия, высвеченная безжалостно и откровенно: облупившиеся каменные сараи ферм, разливы дорог, заброшенные деревни, арендаторы, пытающиеся вернуть село к жизни. Контрастом всему снятому служили эдакие райские видения канадских ферм. Трудолюбивые и ясноглазые их хозяева не сразу понимали смысл «провокационного» вопроса, задаваемого режиссером: «А не капиталисты ли вы, ребята?» – и смущенно отвечали: «Да нет, мы ведь все своими руками…»

Конечно же, все в этом полуторачасовом экранном действе под многозначительным названием «За все в ответе» (то есть мы с вами за все в ответе) вертелось вокруг одних и тех же проклятых наших вопросов: земля – собственность – чувство хозяина – капитализм – социализм. Но если обычный зритель в предлагаемом ему массиве сопоставлений, аллюзий, исторических ассоциаций (фильм, естественно, не миновал темы сталинизма, репрессий, коллективизации), в таком своего рода ударе ногой под дых (одни полки канадских продмагов чего стоили!) мог всплакнуть: «Бедные мы, бедные, как же дошли до жизни такой!» – то собравшихся в агропромовском зале людей обуревали совсем иные эмоции. Они усматривали в картине противопоставление фермерского способа производства колхозному. И потому реакция их была яростна и целенаправленна.

Один за другим поднимались на трибуну колхозные председатели с густой завесой наград и с кулачным замахом требовали запретить картину, не дать ей выйти на экран.

– Нет, колхозная форма не изжила себя! – восклицали они. – Надо дать колхозам сполна все, что положено, – технику, удобрения, стройматериалы, тогда и у нас будут полные прилавки.

Только двое председателей пошли против течения. Они утверждали: в сложившейся системе производственных отношений бесполезно укреплять колхоз, не в коня будет корм.

Характерно, что Госагропром именно под занавес своего существования устроил это обсуждение, словно политическое завещание оставил: главное – колхоз.

Но разве главное в том, думал и писал я тогда, какая форма хозяйствования будет избрана: колхоз, кооператив, семейное или многосемейное арендное звено, а какая – отринута? Главное – в свободе выбора любой из этих форм, в реализации права сельского человека на землю, на свободное приобретение средств производства и продажу продуктов своего труда – права, отнятого у крестьянина в период военного коммунизма, частично восстановленного во времена нэпа и уж на долгие десятилетия запрещенного в коллективизацию.

И вот спустя полтора десятка лет, прошедших после того обсуждения в Госагропроме, есть у крестьянина все эти права и право на землю, на свободное владение ею имеется. У кого шесть, у кого – восемь, десять, а то и больше гектаров, как правило, не востребованных, иногда пустующих, зарастающих березняком, а чаще используемых в севооборот производственного кооператива или какого-нибудь ООО (общества с ограниченной ответственностью), хозяйствующего на сильно уменьшившихся колхозных угодьях, за что и получает крестьянин несколько центнеров зерна в год. Но опять же в лучшем случае. А то, бывает, и ничего не получает. В «Обнорском» спросил у Шарова, сколько они выдают на земельные паи своим колхозникам? И несколько смущенно улыбнувшись, ответил председатель: «Ничего не выдаем. Но мы же услуги им всякие оказываем, огород вспахать или там еще чего». Да когда ж это колхоз такого рода услуг своим крестьянам не оказывал?

Богач

Разговор с Николаем Александровичем Троицким, ставшим наследником и преемником отца в председательской должности, показал, что здесь мы находимся на иной, высшей по сравнению с бедняком «Рассветом» и середняком «Обнорским» ступени производства. Это ощущалось прежде всего в его объемах. Если в «Рассвете» работало всего 12 человек, в «Обнорском» – 60, то в «Красном Октябре» – 150. В «Рассвете» имелось 50 коров, в «Обнорском» –170, в «Красном Октябре» – 450. И каждая из этих «краснооктябрьских» коров дала за прошлый год 3,7 тонны молока, что, впрочем, не дотягивало до здешнего надоя советских времен – 4 тонны в 1982-м. И зерновые здесь сеяли на 450 гектарах, а если считать с клеверами и другими многолетними травами, то посевные площади составляли 1800 гектаров. В «Обнорском» же под зерновыми было 170 гектаров, а в «Рассвете» – вообще ничего.

Но вот что интересно: люди в этом колхозе-богаче получали меньше, чем в середняке «Обнорском». Средняя зарплата в прошлом году составила чуть больше двух тысяч рублей. И прибыль была вдвое меньшей, чем у «Обнорского», – всего 336 тысяч рублей. Объяснение тому простое: «Красный Октябрь» – единственное в районе хозяйство, затеявшее реконструкцию молочной фермы и вложившее в это дело два с половиной взятых в кредит миллиона рублей. А времена теперь не советские, когда кредиты можно было не отдавать – государство богатое, оно спишет долги бедному сельскому хозяйству. Теперь-то с банком такие игры не затеешь. Не отдашь – разорят, скот со двора сведут. Вот и приходится платить за счет прибылей да зарплат. А людям – затягивать пояса в преддверии будущих выгод.

Выгоды же от разнообразного животноводческого оборудования, появившегося в коровнике, – новейшей доильной установки с молокопроводом из нержавейки, огромного танка для охлаждения молока шведского производства, кормораздатчиков и кормосмесителей – следующие. Вместо восьми доярок теперь справляются четыре, да и труд их вследствие механизации стал легче, качество молока, а стало быть и его оплата, стало выше, сократился и расход электроэнергии. Переоборудовав таким образом одну ферму на двести коров, колхоз собирается делать то же самое с другой.

– Ну и слава Богу, – вырвалось у меня. – Хоть в одном хозяйстве – жизнь, а то просто невмоготу от этих картин умирания.

– Настоящая жизнь не здесь, – усмехнулся поехавший с нами в «Красный Октябрь» начальник райсельхозуправления Константин Владимирович Сизов. – Вам бы в соседнюю Вологодскую область съездить на племзавод «Заря» к Полуекту Подгорнову. Вот там жизнь.

Я уже не первый раз слышал в районе это имя и, признаться, сначала думал, что имею дело с очередной трансформацией мечты о Сандагоре. Но всезнающий Свищев меня разуверил.

– Что ты, что ты. Это ж, как раньше говорили, флагман российского молочного скотоводства. Он, Полуект-то, и в советские времена преуспевал, а сейчас, пожалуй, один из немногих по стране так развился, что и передать невозможно.

– Так ты бывал у него?

– И я бывал, и кто только не бывал из Ярославля, да и из других областей.

Братья Подгорновы

Вологодский Грязовец, чуть севернее ярославского Любима. Ехать туда можно так: на запад в село Пречистое, а оттуда на север по хорошей шоссейке в Грязовец. Еще километров сорок дальше – Вологда. Грязовецкая Слобода (село одноименное с тем, в котором мы были в «Рассвете») – центральная усадьба племзавода «Заря», в котором княжит и володеет Полиект Михайлович Подгорнов.

Их двое – братьев Подгорновых. Старший – Полиект (уж откуда родители такое имечко отыскали) и помоложе на пару лет – Николай. Оба еще в советские времена руководили в Грязовецком районе хозяйствами. Николай – совхозом «Демьяновский», а Полуект – племзаводом «Заря». Такое название хозяйства – племзавод – означает, что в нем не только доят коров, но и выращивают и продают племенной молодняк.

Николай в новые времена большую карьеру сделал: пять лет был Вологодским губернатором. А в 96-м его арестовали по обвинению во взяточничестве, хищениях, присвоении авторства научных трудов и еще во многих преступлениях. Но в 98-м Вологодский областной суд оправдал его по девятнадцати из двадцати эпизодов, признав лишь факт незаконного приобретения деталей для предоставленного в его пользование джипа. Обвинение пустяковое и весившее на весах правосудия лишь год условно. Однако прошел еще один год и уже Верховный суд отменяет решение областного, передает дело на повторное рассмотрение. И в конце 99-го бывшего губернатора приговаривают к семи годам лишения свободы. Сколько он там уж отсидел, не знаю. Только в 2005 году я видел в вологодской газете его фото и интервью с ним. На фото – лицо властное, холеное, совсем не похожее на лик истомленного отсидкой узника. И представляли его как главу закрытого акционерного общества «Комела» – одного из четырех хозяйств района, которые Полиект Михайлович включил в агрохолдинг, созданный пару лет назад на базе племзавода «Заря». Дело известное. И в советские времена отстающие колхозы присоединяли к передовому хозяйству, пусть, мол, вытягивает бедняков. Но здесь, думается, без насилия и уговоров обошлось. Сам Подгорнов решал. Выходило: к одному ЗАО (закрытому акционерному обществу) – так называется теперь племзавод – присоединились еще четыре, и получился холдинг, где и Николаю Михайловичу место нашлось.

– Стало быть, выручил брат. Взял к себе, – сказал я Свищеву.

– Ясное дело. А ты бы своего брата не выручил?

– Конечно, выручил бы. Да ведь, наверное, когда Николай был губернатором, Полуекту от его губернаторства немалая польза была.

– Уж, наверное, не без того.

Но пока младший брат взлетал на вершину областной власти, судился и падал в своей карьере, старший превратился в знаменитого скотовода.

Заглянув в Интернете в поисковую систему и прочитав десятка полтора файлов, посвященных этому человеку, я подивился тому, как разнообразна и успешна его деятельность. Он не просто возглавляет хозяйство, входящее в клуб «Агро-300», объединивший лидеров российского агробизнеса, но и заведует кафедрой производственного обучения молочнохозяйственной академии имени Верещагина, не так давно созданной на базе его племзавода (такие вот теперь новации в области высшего образования). Занятия на этой кафедре ведут и преподаватели академии, и специалисты «Зари». Сюда устремляются не только студенты-молочники, но и представители ведущих мировых фирм сельхозмашиностроения, устраивающие там презентацию своей продукции, ибо Полиект Михайлович, можно сказать, эксперт и весьма квалифицированный потребитель современной кормоуборочной техники, и где, как не у него, устраивать такую выставку?

О том же, что представляет его хозяйство, как там поставлено дело, мне взахлеб рассказывали в Любиме, благо, что районная делегация незадолго до моего приезда побывала в «Заре». Рассказывали, как бы предлагая в самоуничижительном упоении сравнить с тем, что я видел здесь, в Любимском районе. Коров в «Заре» две с половиной тысячи, и каких коров! Годовой надой семь тысяч килограммов. До израильской продуктивности, конечно, далеко, но с европейскими показателями уже сравнивать можно. Всего же в хозяйстве 7,7 тысячи голов крупного рогатого скота. Но производством мяса там не занимаются, а вот несколько сот бычков и нетелей (молодых еще нетелившихся коров) ежегодно продают, освежая кровь нашего отечественного скота, вместе с тем закупая нетелей с высоким генетическим потенциалом в Голландии, Франции и Германии и проводя племенную работу. Между прочим, любимский «Красный Октябрь» тоже называется племзаводом, но спрашивать, как там ведется племенная работа, я не решился, чтобы не сыпать соль на раны своих хозяев.

Ну а что касается технических средств, то здесь мои рассказчики засыпали меня названиями всевозможных фирм, видимо, много чего им говорящих. Танки-охладители в «Заре» фирмы «Мюллер» по 135 тысяч долларов за штуку. Кормораздатчики-смесители фирм «Оптимикс» и «Бульдог». Качество молока соответствует Евростандарту, и только за счет этого за год получено более 20 миллионов рублей. Да в Любиме лучшие хозяйства по несколько сот тысяч прибыли имеют! Землю в «Заре» не пашут, а в соответствии с новейшими почвозащитными правилами рыхлят широкозахватным агрегатом, оно помимо всего прочего приводит и к сбережению энергоресурсов. Наш разговор напомнил мне визит Чичикова к богатому и успешному сельскому хозяину помещику Костанжогло, у которого, за что он ни возьмется, все прибыль приносит. «Эк, лапа какая загребистая!» – с уважением думал герой «Мертвых душ».

Правда, были кое-какие детали в облике этого современного Костанжогло, которые меня несколько смущали. Вологодская областная газета опубликовала обращенное к нему письмо трудящихся. 124 жителя поселка Слобода (напомню: это центральная усадьба «Зари») со смирением, выказывая свое уважение к Подгорнову, как к талантливому руководителю, просили его не выселять сельскую библиотеку. Да, авторы письма понимали, что формальное право на это у Полуекта Михайловича есть, так как десять лет назад муниципальные власти продали это здание племзаводу, но ведь библиотека одна из лучших в районе, у нее более тысячи читателей, зачем же ее трогать, все же сельский очаг культуры…

А другой материал газеты затрагивал вопрос еще более чувствительный для жителей той же Слободы. В нем рассказывалось о том, что руководство племзавода потребовало, чтобы работники бюджетной сферы, а попросту говоря, сельские учителя, много лет проживавшие в колхозных квартирах, выкупили у хозяйства это жилье по рыночной стоимости. Люди эти, в основном, старые, живущие на пенсию, и вот теперь с них требуют по 50–70 тысяч рублей. В этой связи корреспондент газеты приводит рассказ колхозной пенсионерки, в прошлом главного экономиста хозяйства, повествующей о том, какой двухэтажный дом себе выстроил сам Подгорнов в деревне Ульяновка на реке Комела. Сауна, бассейн с зеркальными потолками, ванна с гидромассажером, солярий на крыше, камины, теплица… К дому специально подведены дорога, газ, электросети, вырыта скважина.