Текст книги "Хождение по руинам. Портреты трех сельских районов на фоне новейшей истории"

Средний класс

После отчета о концерте или спектакле газета непременно называет имена спонсоров, с помощью которых это мероприятие состоялось. Так что сразу можно составить представление о местных богатеях. Это прежде всего владельцы и одновременно руководители перерабатывающих предприятий, которые составляют промышленность района – лесокомбинат, хлебозавод, сырзавод, колбасный цех… Наберется еще с десяток предпринимателей, занимающихся строительством и торговлей. Таков состав среднего класса района. В него входит и единственный в районе фермер Ковалев. Он приехал в район лет пятнадцать назад, обосновался в деревне Глазково и занялся там разведением гусей. На этом и разбогател. Видно, человек оказался предприимчивый, рисковый. Сейчас у него инкубатор, всякая техника, дом двухэтажный, пасека. А за гусятами к нему люди приезжают аж из-под Тамбова. Но один он такой на всю любимскую округу. У других ничего не вышло.

Самое крупное предприятие в районе – лесокомбинат. Там работает 270 человек, и поставляют они на рынок почти половину всей заготавливаемой в области древесины. Директор комбината Нечаев вместе с Кошкиным побывал недавно в Финляндии, самой передовой в мире стране по переработке леса. Увиденное и рассказанное ими в газете звучит как лесозаготовительная поэма. И то, как прореживают посадки, как ведут рубку ухода, когда каждое дерево обмеривается во время пиления и разделывается по показаниям компьютера. «Там нет такого понятия – изготовить доску, – восторженно восклицает Кошкин. – Есть комплексная переработка древесины».

Размечтались Кошкин с Нечаевым, раскатали губу – нам бы такие методы, такую технику… Как бы затащить финнов с их производством к себе, перспектива сотрудничества вполне реальна. Ведь в районе есть главное, что требуют финны, работающие по заказам и отправляющие свою продукцию (а это в том числе и сборные дома по 50 тысяч долларов за штуку) в разные концы света, – речные и всякие другие коммуникации.

Все, все есть в районе – и волжские притоки, и железнодорожный путь, и автомобильные дороги, и сосновые боры, некогда пленявшие грозного царя. Все есть. Только вот инициативы, инвестиций, а может, и ума не хватает. Приходите к нам, финны, поучите нас уму-разуму, денежки свои вложите, технологии покажите. Вот скоро Полуект-батюшка из соседнего района придет молочное дело налаживать. И вы приходите из своей Финляндии. «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет – идите княжить и володеть нами».

Ну, а к Юрию Николаевичу Корочкину, директору АО «Любимхлеб» мы со Свищевым на завод сами отправились по совету Кошкина. Совет был со значением – не все же, мол, вам, господа журналисты, нищие наши колхозы посещать. Посмотрите нормальное передовое предприятие. Посмотрели. Действительно вполне современный хлебозавод – чистота, кафель, импортное оборудование, ассортимент богатый – от баранок и круассанов (привилось это французское слово) до макарон и сушек. Работает здесь 130 человек, и никакого тебе пьянства и прогулов в помине нет. Люди держатся за место, за сравнительно высокий заработок, вдвое, втрое превышающий колхозный. В каком-то смысле завод как остров в море безработицы и нищеты и попасть на него непросто.

На наших глазах развернулась в кабинете директора многозначительная сцена: только что родившая бухгалтерша просит поскорее взять ее после декретного отпуска на работу, а главбух сомневается – какая ж работа, когда дома младенец новорожденный, хотя и закон на стороне молодой матери. Но она убеждает, просит, с ребенком будет муж, он все равно безработный, а семье молодой так ее зарплата нужна… Велика ли зарплата, тихонько спросил я у директора. Оказалось восемь тысяч. Господи, как все переменилось, сместилось: здоровый молодой мужик вынужден сидеть дома с младенцем, а кормящая мать рвется работать, чтобы обеспечить семью.

Директор – статный, речистый, в снежной белизны халате – охотно показывал нам свое хозяйство, разительно отличающееся от привычных мне в прежние времена сельских хлебозаводов с легкой закопченностью помещения, с серой опарой, выпирающей из квашни, с говорливыми тетками в грязных халатах, живо повествующими о своих бедах. Проблемы Юрия Николаевича связаны в основном с борьбой за рынки сбыта. Пустили завод в 86-м, когда кругом шла кормежка скота хлебом.

Помню, как считал я в те времена: больше чем по проданному килограмму в день приходилось в Нечерноземье на сельскую душу, считая и старика и младенца. Ясно было, что половина, если не больше, уходила в кормушки приусадебного скота. Один крестьянин честно признавался, что в период интенсивного откорма своих двух поросят дает им ежедневно по шесть двадцатикопеечных буханок черного хлеба.

Изменившиеся цены сделали невозможными это вынужденное безумие. К тому времени, когда Корочкин принял завод, став в результате приватизации владельцем 51 процента его акций, потребность в хлебе сильно уменьшилась – кормушечный канал закрылся, да и народа в селах все меньше оставалось. Пришлось расширять сферу сбыта, выходя даже за пределы области. Это и сейчас его беспокоит больше всего. Что ж, конкуренция, борьба за сбыт – нормально для рыночной экономики.

Есть еще в Любиме колбасный цех, недавно созданный предпринимателем из соседнего Первомайского района Андреем Васильевичем Ветровым, перерабатывающий мясо из этих двух районов. Он набирает мощность и сейчас выпускает двенадцать тонн разных сортов колбас в месяц.

Мы со Свищевым, решив устроить в номере небольшое выпивание, долго стояли у мясного прилавка, размышляя, чего бы выбрать на закуску из ветровской продукции. Каких только копченостей, ветчин и прочего колбасного товара с разными завлекательными названиями вроде «Ароматная», «Старорусская», «Семейная» не лежало, дразня глаз и обоняние.

Сидя в тот вечер за рюмкой, я вспомнил как наш общий товарищ-журналист, вернувшись в советские времена из поездки на Запад, сказал, что какой-нибудь ярославский житель, выезжающий в Москву на добычу «докторской», мог сойти с ума, увидев западный прилавок с его многими десятками сортов разных колбас и прочих мясных продуктов. Но вот теперь мы в глухоманном Любиме видим почти такой же прилавок.

– Да что толку, – сказал Свищев, – когда «не укупишь». Мы вон с тобой, не роскошествуя, а так, чтобы скромно закусить-выпить, набрали на триста – четыреста рублей. А многие здесь в месяц по две тысячи получают.

– Понимаешь, я как-то слышал от одного серьезного экономиста следующее высказывание, сделанное им в ответ на вопрос, почему раньше, в смысле при советской власти, деньги были, а сейчас их нет? Так знаешь, что он сказал?

– Что?

– Раньше, кроме денег, ничего не было. Это, разумеется, нельзя понимать буквально. И сейчас у сравнительно небольшого числа людей денег много. Но массовое обнищание, конечно, налицо. И многие товары, хоть импортные, хоть отечественные, лежа на прилавках, массового любимского человека только дразнят.

Криминальная хроника

Интересно было посмотреть хронику преступлений, которую систематически публикует районка. Кражи обыкновенные сельские – в Чернове с фермы увели двух телок, в Страшове из дома похитили бензопилу, возле Дмитриевки украли электропровода с линии электропередачи, в Закобякине очистили магазин. А в Любиме – даром что город считается – грабитель в подъезде отобрал сотовый телефон. Вообще сотовые телефоны крадут довольно часто, здесь нередко действуют школьники.

Взламывают пустующие зимой дачи в нежилых деревнях и уносят, что ни попадя. А в деревне Вахромейка женщина уехала в город, оставив под замком двух малышей – семилетнего и годовалого. Дети несколько дней питались хлебом и молоком, а потом начали голодать. Соседи доставили их в больницу в тяжелом состоянии, мать же, вернувшись, устроила в больнице скандал.

В селе Воскресенском покончил с собой 72-летний крестьянин. К смерти, как потом выяснилось, готовился заранее – заготовил гроб, крест – и наложил на себя руки.

Вот такая она, криминальная хроника в Любимском районе.

«Мертвые души»

С приходом весны участились пожары из-за поджогов сухой прошлогодней травы. Перед майскими праздниками в деревне Охотино по этой причине сгорели два дома и баня. Деревня нежилая. Кто поджег – неизвестно. Но рядом – Тимино, Настасьино, Картополово. Не могли не видеть зарево. Тем не менее тушить никто не пришел, хотя полыхало сильно, и огонь мог перекинуться и на их строения. Такое раньше и представить себе было невозможно, чтобы люди равнодушно взирали на пожар. Впрочем, может, окрестные деревни стариковские и не по силам им тушить пожары? А что такое нежилая деревня? По спискам числится, а постоянных жителей нет, дома стоят пустые. Разве что дачники наезжают. Таких поселков – этих «мертвых душ», занесенных, говоря гоголевским языком, в «ревизские сказки», – все больше становится. Всего по стране их 13 тысяч, или десять процентов от общего числа сельских поселений. И три четверти этого количества приходится на исторические центры России – на Центральный и Северо-Западный районы.

Те, кто дожили

На Великую Отечественную уходили многие тысячи жителей района, в ту пору многолюдного не в пример нынешним временам. До шестидесятилетия победы дожили 120 участников войны. Получается, что в нулевые годы приходится примерно по одному ветерану на сотню жителей. Районная газета в праздничные дни дала краткие автобиографические жизнеописания всех ста двадцати, да и по большей части с портретами. Треть прошедших войну оказались женщины – связистки, зенитчицы, санитарки. Они давали в газету чаще всего фотографии молодых военных лет. Ну, а на мужских портретах – больше старых лиц, изборожденных морщинами, с серьезным строгим взглядом. Многие рассказывают о каком-либо страшном бое, об обстоятельствах ранения – воспоминание особо глубокое, с которым была прожита вся последующая жизнь. В послевоенные годы они – полеводы, механизаторы, строители, учителя сельская Россия сороковых – восьмидесятых годов, доживающая свой век в этих заброшенных деревнях.

Десятые годы. Крушение локомотивов

Уезжая со Свищевым из Любима мы старались представить себе хотя бы недальное будущее района в десятые годы нашего века. Насколько реальны здешние надежды на богатого инвестора и что даст району реализация этих надежд?

Если проект Подгорнова осуществится, то здесь будет происходить то, что уже идет в масштабах России. Богатые инвесторы – нефтяные, пищевые, торговые компании – выхватывают самые лакомые куски агропромышленного комплекса на огромном, протянувшемся в пространстве теле сельской России, скупая наиболее благоприятные по расположению, климату и почвам хозяйства, создавая на их основе агрохолдинги – крупные эффективные сельскохозяйственные предприятия – и предоставляя все оставшееся естественному ходу вещей.

И каков этот естественный ход вещей? «Слабым нужна не столько поддержка производства, которая поглощает деньги без отдачи, – горько и жестко пишет Татьяна Григорьевна Нефедова, – сколько социальная помощь для выживания сельских сообществ».

Так что же происходило в нашем районе в десятые годы?

В моей памяти предстает стрелка Костромы и Обноры, на берегу которой я стоял некогда, предаваясь горестным мыслям. И также тихо плывут низкие облака над медленными водами этой реки с ее плёсами, мелями, поросшими лесом островками. Летом 2017 года по ней проплыла на трех катамаранах экспедиция студентов Ярославского университета, выясняющая, каков туристический потенциал этих живописнейших мест. Но громкие студенческие голоса ненадолго разорвали стоящую здесь вековечную тишину. Снова опускалась она над зарастающими березняком непахаными полями, над вымирающими деревнями. Район по-прежнему ежегодно теряет по две – две с половиной сотни человек населения, насчитывающего в 2018 году чуть больше десяти тысяч человек.

Около половины из них – в райцентре. Остальные рассеяны по 218-ти деревням. Получается в среднем по два десятка жителей на деревню. Но это в среднем. На самом же деле немалая часть этих двух сотен поселений числятся только на бумаге. Они насчитывают несколько дворов, а то и вовсе вымерли. Брошенные дома, провалившиеся крыши, пустые квадраты исчезнувшего жилья, поросшие сухими будыльями старой травы, – знакомая и горькая картина.

О деревне Слобода, где, как мне помнится, в нулевые годы насчитывалось тридцать изб, в десятые – узнавалось по интернет-объявлениям о продаже домов. Значит, Слобода делала шаг за шагом по пути превращения в дачную обитель. Этот путь не заказан и для других деревень. Недаром ярославские студенты совершали свой катамарнный вояж, выясняя рекреационно-туристический потенциал Обноры. Не пропадать же здешним красотам втуне.

А Спасо-Преображенский Геннадиев монастырь, что расположен около Слободы, постепенно восстанавливается. Теперь там четыре монаха и игумен. Правда, на воскресные службы в монастырской церкви приходит лишь несколько человек. Но и то Слава Богу, все же какая никакая религиозная жизнь. Ну, а не религиозная, а обычная трудовая жизнь, как она проходит в районе? Здесь разговор особый.

Мечта районных руководителей сбылась. В начале десятых годов в районе уже действовало ЗАО – закрытое акционерное общество «Красный октябрь», основными учредителями которого были Полиект Михайлович Подгорнов и трудовой коллектив одноименного колхоза. В ЗАО вошли также два соседних хозяйства – «Минино» и «Обнорское», которое я воспринимал во время своих прошлых наездов в район, как устойчивого середняка. В результате образовывалось надежное аграрное ядро, которое локомотивом должно было тянуть сельское хозяйство района, так во всяком случае это виделось его руководителям. Вкладывались в это ЗАО сотни миллионов рублей. Подобного рода кредиты мог пробить только Подгорнов с его связями и репутацией флагмана молочного скотоводства. И вложены они были, как мне представлялось, умно и эффективно – в реконструкцию и строительство ферм, в покупку новой техники, в обновление и расширение стада, увеличение сельхозугодий.

Прежде всего выкупили основные и оборотные фонды «Минина» и «Обнорского», а также земельные паи колхозников. Поля, которыми не пользовались по десять-пятнадцать лет, теперь были распаханы до последнего клочка земли и засеяны зерновыми и кормовыми культурами. Таким образом, создали устойчивую кормовую базу животноводства. Взамен старых тракторов на поля пришла энергонасыщенная широкозахватная техника. Урожайность зерновых на этих полях поднялась до 33-х центнеров с гектара. Каждая из трех тысяч коров ЗАО давала по 6–7 тысяч килограммов молока в год, что стало результатом не только научно разработанных рационов кормления, но и обновления стада. В основном его ядре остались ярославские коровы, но тысячу животных голштинской породы с высоким генетическим потенциалом привезли из Германии и Голландии.

Разумеется, этот победный путь бывал подчас тернистым. Проблемы возникали самые неожиданные. Вот, скажем, должны доставить из Германии прямиком на ферму в Обнорское 330 нетелей голштино-фризской породы. Опытные немецкие водители осторожно и умело ведут огромные скотовозы с холеными крупными животными (каждое по пол полтонны весом) по дорогам Германии, Польши, Белоруссии, без задержки проезжают две тысячи километров по бетону и асфальту, а на подъезде к селу Обнорское увязают в нашей отечественной грязи. Приходится собирать местных шоферов, привычных к этому бездорожью, чтобы они вывели караван к ферме.

А когда укомплектовали эту ферму коровами, начала сказываться нехватка доярок.

И отсылом в нулевые – воспоминание о происходившей на наших со Свищевым глазах председательской разборке в том же Обнорском по поводу пьянства доярок, пропустивших дневную дойку.

– Некому доить, – сетовал председатель Николай Федорович Шаров. – Ну, что это за доярки. Двое переселенок откуда-то из Таджикистана, бездомовницы несчастные пьющие, а третья наша, местная, так она «зашитая».

– Как же это «зашитая», а пьет, – спросили мы.

– Да как-то они приучают себя помаленьку.

Так оно и ведется – пьют, зашиваются и снова пьют.

С горькой иронией узнал годы спустя о новом средстве повышения производительности труда открытом в Ярославской области. Руководители хозяйств за казенный счет возят работников в город кодировать от пьянства. Средства на эти цели стали обязательной статьей расхода в бюджете сельхозпредприятий. Мой старый знакомец Константин Владимирович Сизов отчитывается за Любимский район: «У нас девятнадцать хозяйств. Из них восемнадцать точно кодируют. Одно хозяйство, может быть, людей не возит, но деньги тоже выделяет».

Вот такая замечательная отчетность.

Естественно, в Обнорском опасались доверять своих купленных за валюту красавиц пьющим бабам. Решили привлечь людей из Ярославля, ближе найти никак не получалось. Договорились с городскими властями: если добросовестно проработают женщины два года, получат квартиру в Ярославле. На таких-то условиях нашлось несколько семей. Отработали доярки обусловленный срок и уехали в город получать обещанные квартиры. Пришлось поручать коров мужикам-механизаторам, согласившимся быть доярами за хорошую зарплату. Так вот и выкручивались в «Красном Октябре» с его малолюдными селами и падением нравов.

Тем не менее дело там шло. Хозяйство гремело по всей области как образцовое, и реки молока высшего качества изливались из любимских ферм, шли на переработку в подмосковный Чехов, в белоснежные щегольские корпуса фирмы «Данон» с ее знаменитыми йогуртами и детскими молочными продуктами.

Поставки продукции на эту прославленную фирму с ее строгим отношением к качеству сырья словно венчали «историю успеха» «Красного Октября», которая представлялась мне эдаким радужным произведением социалистического реализма. И тем более неожиданным и озадачивающим казался драматический финал этой истории. Я глазам своим не верил, читая летом 2017 года решение арбитражного суда Ярославской области, признававшего «Красный Октябрь» банкротом, накладывающего арест на принадлежащие ему 3164 головы крупного рогатого скота и запрет на сделки с недвижимым имуществом.

Как, почему это могло произойти? Агентство «Regnum», сообщавшее о банкротстве, так объясняло его причины: «Красный Октябрь» в 2012 году взял в «Росссельхозбанке» кредит в 600 миллионов рублей на строительство двух животноводческих комплексов на тысячу голов крупного рогатого скота каждый. Но в 2014 году у предприятия возникли проблемы, и оно не смогло отдать деньги банку.

Какие это проблемы? Позвонить бы Сизову, но он ушел из района, перебрался в Грязовец (что тоже недобрый для Любима знак), под крыло к Подгорнову, и теперь работает председателем, судя по всему, преуспевающего кооператива.

Остается только гадать. А ведь за три года перед тем в Любиме также обанкротилось ООО «Агробизнес», созданное в начале десятых годов на базе шести колхозов и маслосыродельного завода – другой «локомотив» района. Там тоже набрали кредитов почти на полмиллиарда рублей на строительство животноводческого комплекса и закупку скота в Голландии и Болгарии. Комплекс построили, и скот закупили, а отдавать долги сначала могли лишь при государственной поддержке, но вскоре и эта поддержка иссякла. Дело дошло до того, что коллекторы начали изымать из стада племенных голландских коров и отправлять их в счет долга на бойню. Доярки плакали, когда на их глазах увозили на убой стельных животных. Руководство «Агробизнеса» говорило, что есть надежда на областную власть, там, мол, обещали помочь. Помогли ли? Не знаю. Но временами казалось, что широковещательные проекты, о которых так охотно говорилось в прессе на стадии их замышления, все эти «локомотивы», которые должны вывезти из прорыва сельскую экономику района, были зданиями, построенными на песке. И каждый раз при расплате с долгами – надежда на власть, на московскую, на областную. Не оставит в беде, не даст пропасть. Все как в старые советские времена.

Глава 2. Шигоны

– Лучше всего было в брежневские времена. Мы и не заметили, что жили при коммунизме.

– Постой, постой! А что же вы рвали на груди рубашку на том сельском сходе пятнадцать лет назад? Кричали, что так жить нельзя, что все вокруг плохо, что власть вас ломает… Вспомните-ка тот сход.

– Мы не знали, что может быть хуже.

Из разговора с крестьянами самарского села Малячкино

Фермер Ерофеев и американцы

Шигонский район Самарской области я причислял к районам-барометры, куда ездил из года в год, сверяя происходящее в масштабах страны с тем, как это аукается в деревенской глубинке. Я приезжал туда в 86-м, в 88-м, в 91-м, видел распад старой власти и попытки формирования новой, опьянение от свободы и тяжкое похмелье. В середине 90-х я отправился туда вместе с двумя американскими журналистами, попросившими показать им типичный сельский район.

Мы колесили по дорогам от села к селу, разговаривали с крестьянами, местными начальниками, и я все время ощущал, как по-разному мы с моими спутниками воспринимаем увиденное. То, что меня занимало и волновало, их оставляло равнодушными и наоборот – то, что поражало их, у меня не вызывало никакого интереса.

Вот, скажем, руководители района называли цифры урожайности зерновых, годового надоя от коровы – с моей точки зрения, нормальные для этого региона. Но мои спутники переглядывались, удивленно подымая брови, – как, получать полторы тонны зерна с гектара пашни и чуть более двух тонн молока от коровы за год – да какой же экономический смысл так вести хозяйство?

А вот пример обратной реакции. Беседуем в селе Малячкино с Владимиром Александровичем Ерофеевым. Американцы видят перед собой обыкновенного российского фермера, как будто бы под стать их оклахомскому или калифорнийскому, оснащенному техникой, конечно, куда хуже, но все же он фермер – ладный, бойкий, худощавый мужик лет сорока – хозяин на своей овощной плантации, князь во князьях.

Но я-то помню этого самого Володю Ерофеева за пять лет перед тем, как он горбатился от зари до зари на картофельном поле. Село почитало его за юродивого, жена плакала, жалела своего непутевого мужика, жалела и семейные восемь тысяч от проданного «Москвича», которые он снял со сберкнижки, с тем чтобы, присовокупив беспроцентную ссуду, полученную от только что созданной Ассоциации крестьянских хозяйств и кооперативов, купить трактор.

Ерофеев был один-единственный на все большое село, который поверил в обещанную хозяйственную свободу. Так как же мне было не радоваться, видя его ухоженную плантацию, грузовик, трактор с набором прицепных орудий, что, естественно, вызывало изумление американцев: эка невидаль, трактор у фермера, как же без трактора…

Трудно им было понять мои эмоции и также трудно было осознать, что этот самый Володя Ерофеев – первый в длинной череде своих предков, в бесконечной, уходящей к истокам России череде поколений крестьян, ставший собственником. Пусть опутанным долгами и разными условностями своего еще не совсем утвердившегося экономического существования, но все же собственником, обладающим личной и хозяйственной свободой.