Текст книги "Проба на излом"

– Подтверждаете, что это ваш человек? – Голос милиционера, который представился как лейтенант Медведев, раздражающе скрипуч. Хочется смазать его луженую глотку. – Если принимаете дело на себя, я умываю руки. Слышащий да услышит. Мне глухарей достаточно.

Дятлов еще раз дергает дверцу трансформаторной будки с предостерегающей надписью «Не влезай – убьёт!» и черепом, сквозь глазницу пробитого молнией. На этот раз отмычка срабатывает, он отшатывается, ибо внутри чудится медвежья морда, но морок рассеивается, оставляя мешанину проводов и стоек. Поддон усеивают окурки и горелые спички.

Он массирует веки и поворачивается к Медведеву.

– Не кипятись, лейтенант, – Дятлов старается говорить мягко, но бессонная ночь дает знать. С корабля на бал, бля. С задания на труп. Хочется по-детски спросить: почему именно я? Это когда еще веришь в злонамеренность взрослых и не прозреваешь злонамеренность мира. Никто не мечтает стать дерьмовозом, но, почему-то, дерьмовозы всегда находятся. – Почему сразу глухарь?

– Интуиция, майор, – Медведев растер тыльной стороной ладони помятое, словно выброшенная газета, лицо. – Я глухаря, можно сказать, за километр чую. Все обставлено так, будто пострадавший… как его?

– Лейтенант Иван Иванович Иванов, – подсказывает Дятлов.

– Да хоть Сергей Сергеевич Сергеев, – вновь поморщился Медведев и принялся растирать затылок. Колючки щетины заскрипели. – Но допустим. Так вот, все обставлено так, будто вышеуказанный Иван Иванович Иванов… – и милиционер сухим протокольным языком изложил суть дела, хоть бери ручку и записывай. Положение тела. Обстоятельства обнаружения. Характер ран. Содержимое карманов. Цвет склер. И тэдэ, и тэпэ. После чего таким же скрипучим голосом резюмировал: – Только все это чушь, майор, я и без медэксперта вижу.

Он присел над телом, поманил пальцем, и Дятлов присаживается рядом.

– А сейчас я тебе без всякого медэксперта скажу и без всякого протоколА, потому как в протоколА ни один здравомыслящий следак подобного не напишет. Вот, гляди, – палец, упакованный в перчатку, ткнул в рану. С противным хлюпаньем погрузился в плоть. Вонь уплотнилась. Медведев скривился, покосился на Дятлова. – Закаленный ты, майор, я думал у вас одна синекура, не то, что у нас. Молодежная стройка, комсомольцы, – кого-то передразнил, – а такие трупаки случаются, я тебе доложу, хоть сейчас на выставку достижений народного хозяйства.

– Так что ты мне скажешь? – прерывает Дятлов.

– Разлагается твой лейтенант, понимаешь? Гнилой изнутри. Будто несколько недель ходил и гнил, гнил и ходил. Про зомбиев слыхал?

Дятлов встает, достает папиросу.

– На Гаити живут колдуны, которые поднимают из могил мертвяков и заставляют на себя работать. Ну, вроде рабов. И ничего с таким зомбяком не поделаешь – не убьешь, ведь, его еще раз?

Дятлов трясёт коробок, достаёт последнюю спичку, выдвигает крышку, чиркает и прячет огонек от ветра внутри, прикуривает.

– Да, майор, удивляешь ты меня почище, чем твой Иван Иванович. Когда подобное излагаю, людей корежит, что твой нечищенный сапог. Закален ты, видать. Хотя, у вас та еще контора. Без обид только и последующих рапортов на имя моего начальства. А то, понимаешь, им все как на духу, а они… – милиционер покачал головой, угостился папиросиной, затянулся. – Ну, так что? Как будем делить ответственность? Территория наша. Труп ваш.

Дятлов вытягивает из кармана рацию, зубами вытаскивает антенну:

– Смольный, прием…

– Хорошее у вас оборудование, майор, а мы все по старинке, дедовскими методами, – сказал Медведев и крикнул за ограждение: – Михалёв! Тащи акт передачи дела!

И когда толстый и неуклюжий Михалёв подбежал, пыхтя и потея, лейтенант сказал:

– Повезло тебе, Мих Михыч, дома будешь ночь досыпать. Майор трупик с собой забирает.

– Я как врач, – сказал Дятлов. – Меня стесняться не надо. Рассказывай подробно, в деталях.

Оперативный агент Н., под прикрытием – «Нася из Великой Грязи», стоит по стойке смирно. Дятлов лениво переложил исписанные аккуратным, почти детским почерком страницы. Поднял голову:

– Слушаю, слушаю.

– Все, что могу сказать, товарищ майор, изложено в рапортах на ваше имя. Больше добавить нечего.

– Так уж и нечего, – Дятлов извлек из конвертика несколько фотографий. – А что, хорошо получились. Откуда ребенок? Наш?

– Так точно, товарищ майор. Дитя патронажа. Иван Анненков, – Дятлов приподнимает брови. – Привлечен к операции исходя из психологического профиля объекта. Тщательным образом проинструктирован. Каких-либо проколов не допущено.

– И зайца, если долго бить, можно научить спички зажигать, – Дятлов достал папиросу, закурил. – Не хочешь?

– Будет запах, – сказала Н. – Не стоит нарушать легенду.

– В гостях была?

– Да.

– И какие впечатления?

– Нежилое помещение, – оперативный агент позволил себе повести головой, будто застегнутый воротничок чересчур сдавил шею. – Так и не обжитое. Холодное. Психологически холодное, – поправился оперативный агент Н. – Разрешите вопрос, товарищ майор.

Дятлов прошел к окну и устроился на подоконнике в излюбленной позе, покачивая ногой и любуясь начищенным до зеркального блеска сапогом.

– Слушаю.

– Не понимаю цели оперативной разработки объекта, – сказала Н. – Если имеются сомнения в лояльности, то следует вернуть дитя патронажа туда, откуда извлекли.

– У вас возникли сомнения в лояльности? – прищурился Дятлов. – По рапортам этого не заметил.

– Тигра можно выдрессировать выступать в цирке, но он не станет травоядным, товарищ майор.

– Зато дрессированный тигр будет интересен публике, а дрессированная корова – вряд ли. Вы видели в цирке дрессированных коров?

– Я не была в цирке, товарищ майор.

– Ни разу?

– Ни разу, – сказала Н.

– Напрасно, – Дятлов поднял голову, наблюдая как дым от папиросы рассеивается в сквозняке из скверно подогнанных рам. – Напрасно. В наших занятиях очень много схожего. Укрощение, лицедейство, иллюзии. И даже антракт с мороженым и ситро. Рекомендую, рекомендую.

– Слушаюсь, товарищ майор.

– Что касается целей оперативной разработки нашего… хм… товарища, то это, так сказать, проба. Проба на излом путем измерения живого сопротивления.

– Вы не доверяете объекту, товарищ майор, – губы Н. сжались в нитку. Сейчас только великий физиогномист мог признать в ней простушку Насю из несуществующей деревни Великая Грязь. Хотя, почему не существующей? Кто сказал, что поэтические образы менее реальны, чем образы материальные?

– Доверяй, но проверяй, – сказал Дятлов. – Проверяй до тех пор, пока не убедишься, что доверял напрасно. Пробуй на излом до тех пор, пока не сломаешь. Вот суть работы вивисекторов. Через боль и страдание мы делаем из животных людей. А потому ты сделаешь вот что.

Оперативный агент Н. слушала Дятлова, и лицо ее бледнело. Румянец на щеках выцветал. Зрачки расширялись. Тело напрягалось, и лишь мешковатая форма скрадывала это.

Дятлов загасил папиросу в пепельнице, помахал перед собой, разгоняя табачный дым:

– Все ясно? Очень хорошо. Кругом и марш выполнять приказ. Да, и еще… Не вздумай влюбиться. Если мужик мужика – это мужеложство… а как насчет женщина женщину?

– Шутить изволите, товарищ майор?

– Иди работай.

Когда Нася замолкает, а слезы продолжают капать на стол, больше всего хочется ее задушить. Или, на худой конец, схватить за волосы и приложить об стол лицом. Физиономией. Мордой. Но сдерживаюсь. Стискиваю ладони между колен. Пытаюсь найти объяснение. Не оправдание, нет.

Дятлов.

Дятлов заставил.

Дятлов кого хочешь заставит.

Нася – не первая и не последняя. Что она вообще может противопоставить товарищу майору? Отказаться доносить? Тогда немедленный приказ о позорном изгнании из Спецкомитета. Без права на аппеляцию и выходное пособие. И не посмотрят, что у нее Михась на руках.

Слезы все крупнее. Из носа – юшка. Хочется сказать:

– Сопли подбери.

Словно услышав, Нася вытирает нос, смахивает со щек капли.

– Я все ему про нас рассказывала, – заводит по второму разу. Или уже по третьему? Ковыряет рану. Сыплет соль. – Но, ведь… ведь это… ничего?

Только человек может предать того, кого приручил. Она приручила? Или знаю? Знаю с самого начала, что никогда и ни в чем у Дятлова веры не будет? И тогда собственное предательство – никакое не предательство, а самопожертвование? Дятлов этого ждал. Дятлов этого хотел. Как же нарушить его ожидания и хотения?!

Повиновение товарищу Дятлову вовсе не сидит на табуретке и не пускает фальшивые сопли. Повиновение товарищу Дятлову покрыто бурым мехом и щелкает зубами в предвкушении.

Чего ждет? Ведь знает, что знаю, что он знает.

Не размахиваясь бью. Кровь из носа. Ее опрокидывает, но стенка не дает упасть. Слишком крохотная кухонька. Но спасибо и на этом.

Нася скукоживается, зажимает расквашенный нос. Сейчас ей время заголосить. По-бабьи. Но знаю – ничего не сделает. Нет никакой Наси из деревни Великая Грязь.

– Они оставляют следы, – объясняю. – Когда влезают в душу, они забывают внутри много всяческих вещей. В основном грязь. Но копаюсь в ней. Ищу. Иногда нахожу. Кое-что интересное. И полезное.

– Так ты знаешь, – гнусавит. Нос разбит знатно. – С самого начала…

– Нет, не с самого, – признаюсь. – Ты ведь в курсе – Евтушенко сюда приезжал? Думаешь, ничего не читаю? Так какого хрена повторила эту Великую Грязь?!

– Пусть запомнят и внуки и внучки, все светлей и светлей становясь: этот свет им достался от Нюшки из деревни Великая Грязь, – она убрала руки, подняла лицо, посмотрела на меня. Строго и печально. – Неужели не догадываешься – зачем? Чтобы ты… Понимаешь? С самого начала…

Валю на пол и делаю то, что не должно получиться. Но получается. Отпихиваю голые ноги, забиваюсь в угол.

– Уходи, – говорю. – Уходи… пока…

На столе подсыхают капли юшки. Нюшкиной юшки.

Голова покоится на сгибе моего локтя. Рука затекла. Хочется разогнуть, пошевелить пальцами, разгоняя мурашки, но дыхание слишком спокойное, чтобы его нарушать. Приходится лежать смирно. Единственное, что позволяю себе, – дотянуться до тумбочки и нащупать сигареты. Аккурат рядом с кобурой. Ногтем поддеваю коробку, перекладываю на грудь, открываю, достаю папиросину, с наслаждением прикусываю гильзу.

– Много куришь, – говорит совершенно несонным голосом. – Заболеешь раком легких. Или горла. Или языка. Представляешь, как грустно жить без языка.

– А ты много болтаешь, – чиркаю спичкой, отчего в комнате становится темнее.

Глаза блестят. Смотрит на яркий огонек. Сейчас как никогда походит на девочку. Которой снится кошмарный сон.

– Иногда кажется, никого вокруг нет, – сказала она.

– Кроме меня?

– Особенно тебя. Товарищ Дятлов слишком суров и правилен, чтобы бросать палки подчиненной.

– Воспытуемой, – поправляю.

– Тем более.

– Хочешь? – Протягиваю папиросу. Тянется к ней, вытянув губы, обхватывает и вдыхает дым.

Кашель сотрясает, садится на кровати, потешно стучит ладонями по груди, утирает слезы.

– Дятлов так бы не поступил, – сипит сквозь приступы кашля. – Дятлов – правильный. Лучший.

– И ненавидит всех нас, – добавляю. – Ты понимаешь. Ты столько раз заставляешь меня играть эту роль, что не можешь не видеть его ненависть. В нем нет ничего другого. Посмотри, как он курит. Как разговаривает. Как дышит. Даже его физиологические реакции пропитаны ненавистью. Хочешь, покажу еще раз?

Вытирает слезы. Настоящие, а не папиросные. И кивает. Кусает губы. Сжимает пальцы. Бьет рукой в стену. Терпит. Все стерпит. Даже если рвать на куски.

– Ненавижу тебя, – говорит потом.

– Зачем тогда спасла? Приручила?

– Потому что пока не знаю – чья это ненависть, – мотает головой. – Путаюсь, понимаешь? Нет… зачем спрашиваю… не понимаешь. Недалеко яблочко от яблони. Иногда теряюсь. Думаю, чувствую, хочу, но вдруг ловлю на том, что не соображаю – кто думает, кто чувствует, кто хочет?

– У нас, медведей, гораздо проще, – чешу шерсть когтями. – Если хочу жрать, то иду и жру, а не разбираюсь – действительно ли этого захотел или подумал, что захотел, или показалось, а на деле живот пучит… тьфу! Или вот захотел кого-нибудь порвать. И снова не думаю: весна так действует или медведица рядом пробежала…

– Тьфу, – говорит. Не любит, когда увлекаюсь рассказами о житье-бытье в лесу. Злю специально, чтобы отвлечь.

– Давай проветримся, – предлагаю. Нужно вытащить нас из дома. На свежий воздух. На мороз. – Покажи город. Вдруг и медведю понравится здесь?

И вот шагаем рядом. И рядом шагают люди. Если бы не они, Братск подавлял бы пустотой. То ли дело в лесу! Куда не взглянешь – везде деревья. А тут – дома, дома, дома. Но далеко. Так далеко, что не добежать при опасности. От чего шерсть на загривке топорщится. Жалею, что напросился. Да еще в таком виде. Думает в женской шкуре хоть капельку почую, каково это. И не понимает – это видимость. На самом деле – такой, как всегда. Огромный, лохматый, вонючий, только из леса. Щелкаю зубами и опасливо втягиваю морозный воздух.

– Ой, мама, мишка! – Маленькая девочка показывает рукавичкой. – Мишка идет!

Мама нетерпеливо дергает ребенка. Потому как торопится. Потому как не видит никакого мишки. И никто не видит. Рядом новая старая подружка. С которой и в кино, и в кафе, и на танцы.

– Это – кольцо Мира, вон там – кафе «Маша и Медведь», гм…, а если повернуть туда, выйдем на Шишкинский проспект, – обгоняют прохожие, но не торопимся. – Тут теперь все знакомо. А раньше из дома страшно выйти, представляешь? В голове не укладывалось – как это без конвоя пойти гулять. Да еще куда захочешь.

Снег скрипит под лапами. Чуется непонятный запах. Как из розеток в доме. Только гуще. Пахнет электричеством. Вязким. Сильным.

– Тут на попутках можно бесплатно из района в район перебираться. Как во время стройки Братской ГЭС. Районы на месте поселков образовались, а между ним тайга да дорога. Выходишь на трассу и голосуешь, ну, руку поднимаешь, показываешь водителю, что подбросить надо. В Падун, Энергетиков, Низы. Хотя попадаются такие, из новеньких, рубль цыганят.

Ничего не понимаю, что говорит. Но это и не важно. Голоса вполне достаточно.

– Смотри, только сейчас замечаю, сколько в Братске медведей – на детских площадках фигуры и горки в виде медведей, кафе, опять же, а вот, смотри-смотри, переулок Медвежий! А вон на торце дома Шишкин «Утро в сосновом лесу»! И фонтан с медведем! С гидромедведем! Давай считать, сколько медведей встретим?!

Всхрапываю, соглашаясь, считаем, потом сбиваемся. Слишком много.

У витрины магазина останавливаемся. Искусственные люди в ярких тряпочках. У нее таких нет.

– Попробуем? – сжимает мой загривок, будто набираясь храбрости. – Примерим и купим. Если понравится.

Ворчу недовольно, но послушно следую, а войдя внутрь поднимаюсь на задние лапы, потому как толчея. Кажимость не рассеется, но так удобнее следить за шапочкой, которая плывет среди плотной толпы. Раздвигаю заросли человеческого общежития, протискиваюсь, иду след в след.

– Ой, девушка, не толкайтесь…

– Вы тоже в очереди стоите?

– Товарищи, артикул А в одни руки только по одной штуке!

– Говорят, из-под прилавка у них такое выгребли…

– И это в наш век прогресса и прогрессивки!

На вешалках цветастые тряпочки. Платья всех фасонов. Будто весна пришла. Яркая.

– Как тебе это? А вот это? Или лучше поскромнее – такое вот?

Не поспеваю. Вертится перед зеркалом. Прикладывает то одно, то другое платье. Срывается и бежит за занавеску, чтобы потом выглянуть – одна голова – и шепотом попросить помочь с замочком, который заело на полпути. Помогаю как могу, стараюсь не поцарапать кожу когтями.

Покупаем все, что приглянулось, и возвращаемся с охапкой свертков.

– Чем больше платьев, тем определеннее девушка, – говорит.

Дом быта – огромное застекленное здание, больше похожее на кинотеатр, чем на сборище парикмахерских, ателье, химчисток и стирален. И народу здесь как в кино на французскую комедию. Все торопятся, спешат, занимают очереди, сидят под колпаками сушилен, вертятся перед огромными зеркалами, недовольно хмурясь от складок на сверстанном на живую нитку костюме. Всех заел быт. Меня тоже.

Странное ощущение – чувствовать себя замужней. Хотя бы понарошку. Сыграть в такую игру. Может, именно поэтому сюда прихожу? Изобразить домовитость и показать другим. А вовсе не потому, что стирки накопилось столько – рука не поднимается затеять ее дома. Как только представлю ванную, полную мыльного белья, огромную кастрюлю на плите, где белье кипит, достигая недостижимой белизны и стерильности, сразу вспоминаю про Дом быта, который виден из окна. Все когда-то приходится делать в первый раз.

А то, что в очередной раз отключили электричество, – знак. Два монтера возятся в трансформаторной будке, прохожу мимо, тащу тяжеленную сумку, высматриваю указатели.

И натыкаюсь на товарища сослуживца. Товарищ сослуживец лыбится. Смотрю на товарища сослуживца и лихорадочно вспоминаю имя, фамилию, звание. То, что встречались в недрах Спецкомитета, несомненно. Но были представлены друг другу? Память умалчивает.

Сослуживец тоже по гражданке. Похож на сантехника средней степени алкоголизма. То ли прикидывается, то ли маскируется. Поэтому не знаю, как реагировать.

– Не подскажете, где здесь стиральные машины? – жалко блею.

– Отчего не подсказать? – Товарищ сослуживец подмигивает, мол, не на задании, так зашел, перманент навести. – Очень даже подскажу. И донести помогу. Ох, и тяжелая сумка.

– Нет-нет, – цепляюсь за рукав, но куда там, сослуживец прет по коридору ледоколом.

Кто он? Как зовут? При каких обстоятельствах встречались? Лихорадочно прокачиваю информацию, пока кружим по коридорам и лестницам. Запах стирального порошка густеет, клубы пара бледнеют в холодном воздухе. Не успеваю ничего додумать, оказываемся в нужном месте. Гудят стоящие в ряд машины. Перед ними сидят на скамеечках люди. Сосредоточенно перетряхивают грязное и стираное. Первое отправляют в раззявленные пасти, второе запихивают в котомки. Чувствую себя так, когда первый раз случилось понять – чай не получается простым кипячением воды в чайнике, и нужно нечто еще, чтобы как в столовой.

– Первый раз? – понимающе говорит сослуживец. – Эх ты! Всему-то учить надо. Даже рапорты строчить на непосредственное начальство… Не умеешь ведь? – Прищуривается, словно целясь.

Пожимаю плечами.

– Не о чем, товарищ капитан.

– Это зря, – продолжает делиться служебной мудростью. – У нас ведь как? Кто успел, тот и съел. Не напишешь ты, напишут на тебя. А иначе для чего грамоте учат, так? – Щипает за бок. – Неужто товарищ майор ни разу клинья не подбивал, ну? Ну? В последнее время с этим гайки завернули, пользуйся! Если не знаешь как, заходи на чаёк, так, мол, и так, товарищ капитан Урсов… вместе обмозгуем…

Машины гудят, вибрируют, булькают. Словно дивизия больных ангиной враз решила прополоскать горло. Он тащит к свободной, что притаилась в дальнем углу.

– Самая хорошая, – объясняет. – Стирает как по маслу. Не рвет, не цепляет, носки в канализацию не спускает. Порошок есть?

– Нет, – зачем заварка, когда в чайнике и так вода?

– Не беда, видишь – вон там полки, сгоняй за коробкой, пока тут все настрою. Бельишко должно быть особо чистым, – и подмигивает.

Сил сопротивляться нет. Хочется вырвать из рук сумку, в которой по-хозяйски копается, но вместо этого поворачиваюсь, иду к полкам за порошком. И где-то на полдороге накатывает такая злость, немочь бледная испаряется без следа. Ах ты старый козел, давно в белье не копался?! Устроим тебе постирушки.

Хватаю коробку и бегом назад, чтоб застать сослуживца за… Даже не знаю за чем. Рассматриванием трусов? Обнюхиванием комбинаций? Примеркой лифчиков?

Но прокол страшнее. Такой прокол, всем проколам прокол. Потому как сослуживец держит в руках мужские сатиновые трусы.

– Ого, – говорит и смотрит. Примеривающе. Оценивает соответствие. Открывает рот, произнести скабрезное, но тут же его захлопывает, вытягивается во фрунт, трусы комкает, в кучу бросает и орет чуть ли не благим матом: – Товарищ майор! Разрешите доложить! Капитан!

– Можете быть свободным, товарищ капитан, – говорит товарищ майор Дятлов, который стоит в проходе между стиральными машинами.

Остаемся вдвоем, и в еще худшем положении, поскольку не знаю, кто явился. Медведь в обличии Дятлова или Дятлов собственной раздраженной персоной, решивший провести внезапную инспекцию житья-бытья воспытуемой. А что вообще плохо – не пойму какой вариант лучше. Оба хуже.

– Работник Спецкомитета должен быть чист и опрятен, – говорит Дятлов.

Но это ничего не значит. Ровно также мог сказать и не-Дятлов. Выдрессировали на свою голову. Лучше было научить ездить на велосипеде. Как в цирке.

– Так точно, товарищ майор, – отвечаю по уставу. Если не знаешь что делать, поступай по уставу внутренней службы.

– Много, гляжу, грязного белья накопилось, – продолжает Дятлов, что тоже никак не позволяет определить – какой именно.

– Так точно, товарищ майор, – продолжаю талдычить по уставу. – Накопилось, товарищ майор.

– Хорошо, – говорит Дятлов и на часы смотрит. – Минута на загрузку, еще минута на включение и приведение себя в порядок. Минута на выход. Через три минуты жду у входа. Время пошло, товарищ воспытуемый.

Разворачивается и идет к лестнице. Теряю драгоценные секунды, хлопая глазами.