Текст книги "Проба на излом"

– Что делается, а? Что творится… – сосед-алкаш Коля стоял, покачиваясь, перед газетным стендом и водил пальцем по свеженаклеенному номеру «Вечерний Братск». – Ты читала, а? Читал?

Хотелось прошмыгнуть мимо. От Коли несло так, хоть всех святых выноси. Жуткая смесь перегара, несвежего белья, немытого тела. Но хуже всего – взгляд, которым он смотрел. Словно на бутылку беленькой, которую жаждал осушить одним глотком. Так и виделось, вот берет, задирает небритый подбородок, подносит к истрескавшимся губам, разевает пасть с жуткими пеньками сгнивших зубов и опухшими, с налетом гноя деснами, и делает один, всего лишь один могучий глоток… Мочевой пузырь судорожно сжался, но не могу двинуться с места.

– Медведь-людоед, – продолжил Коля, бесцельно продолжая водить пальцем по газете, словно рисуя. – Соображаешь, а? Шатун в городе объявился, твою ж мать… – набрал полную грудь свистящего хрипа и смачно сплюнул. Студенисто-зеленым. Плевок чуть не попал на сапог.

Больше всего хочется проблеять: отпустите, дяденька, больше так не буду… Но тема медведя-людоеда интересовала. До такой же дрожи, что наводил жуткий Коля.

– Медведь? Шатун? – ужасаюсь. – Как же так… А милиция?

– Мусора с ним в доле, – хохотнул Коля. – Они со всеми в доле. И за всеми… ик… следят… – мутный глаз уставился, словно подтверждая – и алкоголик-сосед не спускает залитых проспиртованных глаз с невесть откуда взявшихся в его доме. – За всеми! – Кривой палец с обгрызенным ногтем и глубокой траурной каймой уставился в небо, шевельнулся из стороны в сторону, словно даже ему сложно удержать равновесие. – Тобой… мной… им… ам-ам, буль-буль… Почитай, почитай, – и будто в опровержение собственного совета повернулся спиной к газетному стенду, оперся об него спиной и принялся лениво шарить по карманам. Закурил трясущимися руками.

Протягиваю мятый рубль. Коля взял, посмотрел на просвет.

– Вам опохмелиться нужно.

– Это да… – сунул рубль в карман. – Ну, кто предупрежден, тот стреляет без предупреждения… того… осторожнее… с медведём… шатун и есть шатун… наш лесок за домом как кличут? Медвежий бор… то-то… – Оттолкнулся от стенда, покачнулся вперед так, что кажется – упадет, но удержался, побрел, запинаясь, качаясь из стороны в сторону. Шалтай-Болтай.

Газета «Вечерний Братск» радовала чем угодно, но только не заметкой о медведе-шатуне, который бродит по городу и жрет кого попало. Дважды просматриваю все статьи, кое-какие даже прочитываю. Ничего.

Белая горячка – страшное дело. Кому-то зеленые черти чудятся. Кому-то статьи в газете.

– Эй! – Откуда-то сверху.

Поднимаю голову и вижу монтажника. Спускается со столба.

– Закурить не будет?

– Не курю.

– Ну, кричи, если что, – и вновь ползет к проводам.

С электричеством неладно.

Он настолько вжился в роль, что даже здесь от него воняет перегаром и несвежим бельем. И рожа соответствующая – мешки под глазами, морда опухшая, щетина. Контингент, будь он неладен. И если бы не знал Колю еще с курсантской скамьи, то решил, что дело близится к пополнению славного миллиона. Причем отягощенного циррозом. И кариесом.

– Братск это тебе не анклав Спецкомитета, – сипит Коля, догадываясь о чем думаю. – Там все по-честному – если пить, так пить. И одеколон тоже.

Наливаю воды из графина, подвигаю ближе. Он хватает и жадно глотает. Рука дрожит, небритый кадык ходит вверх-вниз.

– Ты мне должен, начальник, – сипит Коля. – В то время как космические корабли бороздят просторы Большого театра, у меня на поллитру не хватает.

– Будет, – обещаю. – И поллитра, и головомойка. Ты мне тут что, стервец, пишешь? – хлопаю по тощей папке рапортов.

– Правду, начальник, истинную правду, – Коля пускает слезу. – Все, как на духу. Как акын хренов. Что вижу, то пишу.

Открываю папку, достаю бумажку и зачитываю отчеркнутое красным карандашом место:

– Прогуливались в лесочке с дрессированным медведем. Медведь ходил на задних лапах и точил когти о стволы деревьев… И кто это у нас такое написал? Пришвин? Бианки? Ах, нет, такое у нас написал штатно-добровольный сотрудник Спецкомитета, выполняющий под прикрытием важную народнохозяйственную задачу дегустации всех напитков, выпускаемых ликеро-водочной промышленностью Советского Союза. Так?

Коля хмурится. Забывшись, опрокидывает стакан профессиональным жестом потомственного алкоголика, подставляя обложенный белым язык водяным каплям.

– Так и знал, – с горечью говорит. – Именно эта фраза. Не надо было про когти писать, не надо. Анималист хренов.

– Остальное, надо полагать, чистая правда, а не порождение отягощенного алкоголем разума.

Коля щерит зубы, от вида которых наш штатный стоматолог содрогнется и заплачет как дитя. Вытирает кулаком юшку.

– Я присягу давал, начальник. Я такое видел за время работы с патронажем, любой обосрется. В таких передрягах побывал, откуда не выходили те, которые собственным глазам не верили. А я своим глазам всегда верил, начальник. И хоть вижу хреново, но дома бинокль есть. Непропитый, сука. Сколько раз рука поднималась пропить, но так и не поднялась. Потому как от этого бинокля жизнь моя дерьмовая зависит. И подачки ваши спецкимитетские. Я в этот блядский бинокль на твою поблядушку смотрю, начальник. Кто захаживает. Кто выхаживает. Куда ходит. Куда заходит.

– Это ценный сотрудник Спецкомитета, – морщусь. Неужели со стороны все так и выглядит? Пригрел майор сожительницу. Днем она его в кабинете обслуживает, а ночью – на конспиративной квартире? Плевать, как выглядит. Главное – чтобы дела шли, и мировая революция победила.

– Вот-вот, – кивает Коля, – ценный. Я – ценный. Она ценная. Только у нее еще дырка подходящая. А у меня – желудок. Сопьюсь я, Дятлов. Нахрен сопьюсь. Потому как творится хрен знает что… То часы останавливаются… то программа «Время» несколько раз на дню… и все после въезда этой… я потому и часы с телевизором пропил, понимаешь… Ты бы меня в больничку определил. Для профилактики. Ротанул бы на ротаторе. Я куда угодно готов, хоть на кукан, только не обратно, – Коля вышел из роли.

– Кто-то должен делать грязную работу, – говорю. Дежурная фраза. Фраза – оскомина. Которую говорим сами себе, когда приходится закопаться в эту грязную работу по самые локти. У кого-то кровь, у кого-то – дерьмо. Коля кровь никогда не любил. Поэтому выбрал дерьмо.

– В ней что-то имеется, – говорит он. – То самое, недокументированное. У тебя есть догадки?

– Догадки, – повторяю уклончиво. – Гипотезы. Случай, бог-изобретатель.

– Мог бы поделиться, – Коля твердой рукой наливает воды. Пьет. Вроде ничего не изменилось – тот же кадык, та же щетина. А человек – другой. Усталый разведчик. – Но ты не желаешь сбить мой настрой.

Почему-то вспоминаю – в училище у него было прозвище Ведмедик клюшконогий – то ли из-за кривых ног, то ли из-за пристрастия к этим конфетам.

– Не желаю сбить твой настрой, – отвечаю эхом.

– В ней ощущается нечто притягательное, – он щелкает пальцем.

– В нем, – поправляю. – Думай об объекте как «он».

– Не то имею в виду, – говорит Коля. – За мужеложца принимаешь? Дело шьешь, начальник?

– Продолжай, продолжай. Твое мнение очень важно для нас.

Коля встает со стула, подходит к окну, смотрит.

– Ты даже не представляешь, как я скучаю по нашему архипелагу. Что ни говори, а островная жизнь навсегда тебя меняет. Кстати, ты в курсе, что в Братске бывал Фидель?

– Какой Фидель?

– С бородой, – показывает Коля. – Барбудос. Куба. Венсеремос. Монкадо.

– Может, врача? Инъекцию? Что-то цвет глаз твоих не нравится, – говорю заботливо. И абсолютно без ерничества.

– Перестань. Вы тут, на архипелаге, совершенно уверены, что все контролируете. А вот вам, – рубанул по сгибу локтя ребром ладони. – Кое в чем и мы не лаптем солянку хлебаем.

– Тогда давай к делу, если это, конечно, дело, а не белая горячка и не бабьи сплетни в Падуне.

Коля качает головой. Медлит. Специально. Держит паузу, Станиславский хренов.

– Он тогда полстраны объездил, ну и к нам заглянул. В смысле, не к нам, в Спецкомитет, а на Братскую ГЭС. И в Братск. Команданте произвел фурор. Девки от одного его вида писались. Настоящий революционер. Только-только из гущи боев за свободу Кубы. Одна борода и френч чего стоили. Меня к нему откомандировали. Представитель органов, то-се. Где мы с ним тогда не побывали! Представляешь, он не умел водку из горла пить! Они там в джунглях и горах ром только из стаканов хлебали. Ну, ничего. Дело не хитрое. Научили не хуже наших с бутылкой обращаться. А вот еще дело было. На перегоне до Тайшета.

Слушаю все это, слушаю. Про перегон. Про Тайшет, где команданте прямо с подножки вагона речь на несколько часов завернул, а народ слушал и даже телогрейку ему подарили вместе с треухом, а барбудос в ответ отдал им сигары, что завалялись в кармане. И как эти сигары по одной затяжке курила вся толпа и слушала Фиделя, как-то понимая, что тот говорил по-испански, поскольку переводчик на ледяном ветру окончательно потерял голос и только сипел, сипел, сипел, как радио со сбившейся настройкой. А потом Коля вместе с Фиделем лечили его по-кубински, заливая в горло горячий ром, и потом…

– Ближе к делу, – прошу вежливо. Чтоб без обид. Воспоминания бывают интересными, но это не встреча выпускников училища. Да и нет ничего более раздражающего, чем слушать про чужие пьянки, когда на столе только графин с водой, да и то неполный.

– Все ближе и ближе, начальник, – успокаивает Коля, продолжая гнуть свое о том, как приехали в Братск, как осматривали строительство ГЭС, как сидели в кабине шагающего экскаватора, а Фидель мечтал заиметь такую машину на Кубе и интересовался – смогут ли советские товарищи обучить кубинских товарищей на них работать. – Вот тут-то он и появился, – сказал Коля.

Он, наверняка, ожидает, что резко подскачу со своего места и с придыханием взволнованной институтки вскричу: «Кто?! Кто появился?!» Но ничего такого не делаю. Даже папиросу из коробки не достаю. Сижу и продолжаю рассматривать ногти, успокаивая себя тем, что это часть работы. Далеко не лучшая, но все же часть.

– Ага, – говорит Коля, – ага. С охраной барбудоса всегда были проблемы. Переводчик рассказывал: в Москве команданте приспичило ночью пойти гулять, не спалось ему, видите ли, а как на грех – ни одного охранника под рукой. Представляешь? Команданте их так привезенным ромом накачал, что не стража, а бревна на лесосеке. В общем, так и пошли вдвоем вокруг Кремля, а народ стал узнавать Фиделя, девушки какие-то появились…

И Коля идет на очередной заход, восхищая умением высасывать из пальца подробности того, чему не был свидетелем.

Но знаю – ничего у него нет. Все эти истории в духе бравого солдата Швейка хороши в юмористической книжке или «Голубом огоньке» в исполнении Штепселя и Торопуньки, но в стенах Спецкимитете явно диссонировали с величием стоящих перед нами задач, как выразился бы какой-нибудь ученый из лаборатории. Тот же Захер-Мазох, фриц недобитый.

– У него был медвежонок, – говорит Коля. – Представляешь? Тащил его на поводке, как собачонку, и кричал, мол, пришел из тайги специально встретиться с товарищем Фиделем и подарить ему этого самого звереныша. А тот, паразит, рычит, кусается, царапается. Блохи у него какие-то. В общем, его бы и в зоопарк не взяли, а тем более на Кубу. Но Фидель подумал-подумал и согласился принять медведя в дар. Даже кличку придумал – Байкал. Хотя, где Байкал, а где мы тогда. Но очень уж на него Байкал впечатление произвел.

И Коля начинает новый виток диалектической спирали, рассказывая как широкое море, священный Байкал произвел впечатление на вождя Кубинской революции. Сам даже понемногу увлекаюсь и почти роднюсь с этим великаном-бородачем, который по-былинному останавливает правительственные поезда посреди дикой тайги и выходит погулять по бурелому, чьей единственной одеждой является затертый оливковый френч, и который принимает в дар медведя, чтобы отвезти на тропический остров, где таких зверей отродясь не видели.

– Короче, – врет Коля, ибо короче не умеет, – вызывает меня руководство и говорит: делай что хочешь, а товарища Фиделя от медведя нужно освободить. Ибо товарищ Фидель и сам не рад подарку, который орет благим матом, гадит на правительственные ковры в правительственном вагоне, кусается, чешется и грызет мебель. Ну, я под козырек, все понял, товарищи, сделаю что смогу. А что я могу? Только одно – отловить зверюгу, затащить в укромное место и пристрелить. Не в зоопарк же его, не в тайгу. Да и не выживет он в тайге. А в зоопарках такого бурого добра своих наплодилось. Как ни крути – дуло в ухо и прощай медвежонок.

– И?

– И, – хмыкает Коля. – Как я за ним охотился по всему спецпоезду – отдельная история, которую, быть может, когда-нибудь расскажу за рюмкой чая. Японский бог, кто бы рассказал – не поверил. А мы тогда по всей Сибири колесили, спецпоезд Братскгэсстрой выделил по распоряжению самого Наймухина. Должен понимать. Это, блять, не поезд, это бронепоезд какой-то. Зимний дворец на колесах. Да и Братскгэсстрой, сам понимаешь, что за контора.

– То есть ты его не смог ликвидировать?

– Предпочитаю говорит: отправить в длительную командировку, – усмехается Коля. – Тут, понимаешь, какая история.

– Еще одна? – вырывается у меня. Сегодняшний лимит на истории в исполнении Коли близок к исчерпанию.

Но тут он говорит такое, что заставляет глубоко задуматься. А затем – провести собственные изыскания. А еще затем заняться переоценкой всего того, что я себе в этой истории напридумывал.

Привычный кошмар. Дятлов опять стреляет в девочку на руках у женщины. Только у нее теперь не моё лицо. Лицо Наси.

Она все же пришла. Не позвонила. Не постучала. Поскреблась. Тихо-тихо. Как мышка.

– Кто там?

– Это я… открой, пожалуйста… – голосок тонкий, как у Наси из деревни Великая Грязь. Мышка-норушка. Мышка-врушка. Мышка, которая пришла не вовремя, потому что в теремок уже забрался Михайло Потапович. И хитрожопым зверькам здесь не место.

Не хочется этого делать, поэтому отвечаю:

– Уходи. Все кончено.

– Прости меня… нам надо поговорить… честно-честно…

Так кто кого приручил? Иванна – Насю? Нася – Иванну?

А сзади пыхтит медведь. Голодный медведь.

Двоим в одной берлоге не ужиться.

Медведь добычу никому не отдаст.

Ну?

Решай!

Открываю дверь. На лице – нужное выражение. Обида пополам с радостью.

Нася кусает накрашенные губки. В руках белая сумочка. Теребит ремешок.

– Заходи, – отступаю, приглашаю внутрь.

Лучше бы ей развернуться и поцокать вниз по лестнице. Но она ничего не чувствует и шагает через порог. Выбор сделан. Запираю дверь, облокачиваюсь спиной. Хотя даже сейчас она еще может все переиграть. Вот честное слово!

– Зачем пришла? Еще не все вынюхала? – грублю, кончено.

Она вытягивает руку, кулачок сжат, только мизинец крючком:

– Давай, – говорит.

Не понимаю. Смотрю на крохотный мизинец и совершенно дурацкая мысль: неужели эта крохотная частичка принадлежит тому, кто предал? Или ее хозяин, в свою очередь, такой же крохотный мизинчик огромного существа – многоголового, многотелого, многорукого, которое выставило мизинчик-Насю, чтобы заключить перемирие.

– Слишком много о себе мнишь, – немедленно возникает в голове насмешливый, с хрипотцой голос товарища Дятлова.

Тем временем Нася вздыхает:

– Ничего ты не знаешь, – ставит сумочку на пол, подцепляет мизинцем мизинец. – Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись, а кто будет драться, тот будет кусаться.

И вдруг понимаю, что нужно делать. Вот так сразу – ясно и очевидно. Оче-видно. И от этой оче-видности пересыхает во рту. Это дважды два. Расходный материал. Из Великой Грязи вышла, в Великую Грязь и вернется.

– Пойдем, – тяну за собой. – Кое с кем познакомлю.

А потом захлопываю дверь в зал, прижимаю изо всех сил и прислушиваюсь. Оттуда доносится топот, потом удар и урчание. Ни вскрика. Белая сумочка так и стоит на полу. Сиротливо.

В ней почти ничего.

Пистолет. С полной обоймой.

Истрепанный томик Уэллса.

Борьба миров.

Разве не понятно, что они все – предатели? Кто из тех, кто использовал это тело, не был предателем? И чем заслужить какое-то иное отношение? Быть всего лишь куклой, игрушкой, с которой играли большие, серьезные дяди. Или льщу? Кукла – это то, что желаешь иметь. Игрушкой играют. Игрушку иногда ломают, но к игрушке не относятся враждебно, с отвращением, с опасливым любопытством. А ведь ясно, именно так они и относились. Как к зверю? Может, в этом ответ? Быть для них зверем? И сейчас – заверь? Которого взяли маленьким с надеждой, что зверь забудет о зверином прошлом? Очеловечится? Но зверь не умеет предавать. Умею и хочу предавать, потому что только человек может предать того, кого приручил. В той дурацкой сказке про мальчишку со звезд прирученный им Лис никогда бы не смог его предать. Укусить, цапнуть, зарычать – да, но разве это предательство? А что тогда – предательство? Существует ли определение? Много прочитано книжек про войну. В них тоже было о предательстве. О предательстве родины, о предательстве товарищей. Помочь врагу победить родину – вот предательство. Но не помогаю врагу. Даже не знаю – есть ли такой враг, который мог бы победить Советский Союз! Нет, не то. Слишком много воображаю. Предательство должно быть мелким. Бытовым. Страшным. Например, предать дружбу. Но будет ли это считаться предательством? Ведь она, Нася, предала еще раньше? Предала тогда, когда еще и не знала, не видела. Да и предала ли? Ведь это приказ. Приказ познакомиться с объектом и войти в доверие. Как в фильме «Ошибка резидента» – предал ли вражеского агента Тульева кагэбэшник, изображая из себя мелкого воришку и тем самым втеревшись к нему в доверие? Или исполнил долг перед страной? Нася исполняла долг перед страной. Страной, которая дала ей все. Учебу, кров, пищу. Точно так, как страна дала все Иванне. Ведь даже нет уверенности, что у Иванны были родители, что не из пробирки, не результат жуткого эксперимента и вообще не приплод какой-нибудь самки шакала, покрытой шерстью, которую свели. И Нася исполнила свою работу хорошо. Работала не за страх, а за совесть. Не халтурила. Стала подругой. Хотя не знаю, была ли она настоящей подругой. Других подруг не было. И не будет. Никогда. И может, зря ломаю голову – предала или нет? Гораздо проще, и честнее думать о. Вот что главное. И главное вот что доказал поступок Наси – всегда будет одиночество. Никого рядом. Поэтому это предательство даже не предательство. Это искупительная жертва. Жертвоприношение. Саможертвоприношение. Новой кровавой богине, которой никто больше не нужен. Дятлов? Нужен ли Дятлов? Что скрывать – он многое значит. Насю послал Дятлов. Нася – глаза и уши Дятлова. Он смотрит через Насю. Он слышит через Насю. Вдруг это ревность?

Что если убиваю из ревности? Из ревности к Дятлову? Жертвоприношу Медведю. Но зачем тогда спасён Медведь? Тоже из ревности? Или из предательства? Кто первым ступил на этот путь, а теперь желает, чтобы другие вели себя иначе? Разве они должны это делать? Скорее, это долг Иванны. Долг Дятлову, который по каким-то соображениям вытащил из клоаки Спецкомитета, откуда Иванну должно было смыть в один из тех отстойников, в котором собирается все дерьмо и вся моча, которую сбрасываем в унитаз. Знаю. Видели, как курсанты вскрывали один из таких отстойников, выставляли под солнечный свет зловонную жижу, которая никогда не должна была узнать, что такое вообще солнечный свет. Отброс. Какашка. Дерьмо. Чьё место – там. Но Дятлов, добренький дядя Дятлов зачем-то вытащил. Могу догадаться – зачем. Превратить в волкодава. Лучший волкодав получается из волка. А не из таксы. Конечно, лестно самоощущаться не таксой, а волкодавом. Прирученным зверем, которого науськивают, натаскивают на собственных сородичей.

А что, если все так и должно быть? Что, если Дятлов именно это ожидал? Более того – должно было это сделать? Ну, не скормить ее Медведю, вряд ли Дятлов знает о Медведе, но убить иным способом? И она – всего лишь кролик, которого запустили в клетку с бешеным волкодавом, чтобы тот впервые ощутил на клыках вкус крови. Человеческой крови. Чтобы навсегда понял свое место и не тешился иллюзией, будто место его – среди людей. Нет места ни среди людей, ни среди волков. Ни среди кроликов. Такова природа Иванны. Разве не так? Изначально не было места ни среди женщин, ни среди мужчин. Ни среди людей. Ни среди зверей. Дети патронажа – ненавижу это словосочетание. От него за версту тянет чем-то иностранным, убаюкивающим. Хотя Дятлов смеется и говорит, что это не от слова «патронаж», а от слова «патрон». Дети – патроны будущего, которыми снаряжается настоящее. Снаряжается для того, чтобы грозить будущему, чтобы будущее было послушным, вышколенным, маршировало по струнке, а если нужно, то и нападало, воевало. С кем? Странный вопрос. С другим будущем, а может и настоящим. Иванна – всего лишь один из патронов. Который заряжают в винтовку, прицеливаются и выстреливают в будущее. Например, в Медведя. Да мало ли таких Медведей предстоит еще поразить? Да, с Медведем вышла осечка, но с Насей – никакой осечки. Попадание точно в цель. В дитя патронажа, в зверя промахнулись, в человека – сразили наповал.

То есть, плохая пуля? Некудышная пуля? Или стрелок, который нацеливал оружие, откуда пулю выстрелили, оказался косым? То есть, Дятлов – плохой стрелок? Ха-ха. Наивный зверек. Это про себя. Или не наивный? И на старуху бывает проруха. Так почему спасен Медведь и убита Нася? Почему спасен зверь и убит человек? Почему спасение дано зверю, а смерть – подруге? Кем Нася себя считала? Подругой. Иначе она ничего не рассказала о том, что ей поручили. У нее болела совесть. У этой пигалицы оказалась чрезмерно большая совесть. Огромная. Нездорово огромная, потому что жить с такой совестью невозможно. И ее всего лишь освободили от этой химеры – совести. Вместе с жизнью, но что поделаешь?

Предательство того, кого любишь, вот проба на человечность. Точно так же, как и самопожертвование ради того, кого любишь. Аверс и реверс человечности. И если хочешь решить вопрос: человек ты или не человек, то нужно этим оселком провериться. Предать того, кого любишь. Пожертвовать ради того, кого любишь. И так получается, что только Нася может обеспечить обе стороны человечности. Проверки на человечность. Потому что никто больше не заинтересован в такой проверке. Для Спецкомитета Иванна – дитя патронажа. Не человек и баста. Для Дятлова – пуля, о которой он любит толковать в те моменты, когда ему желается философствовать. Марксистски философствовать. Ведь что говорят Маркс и Энгельс? Базис определяет надстройку. Базис – нечеловеческая природа. Надстройка… есть ли она вообще? Но если есть, то и она – нечеловеческая, всего лишь имитирует человеческую, потому как дети патронажа живут в человеческом обществе и должны к нему приспособиться. Вот и приспосабливаемся – изображаем детей, точно так, как Медведь изображает человека. И спасен он лишь потому, что опознан как свой. А те, двое, были не своими. Природа оказалась сильнее. Базис возобладал над настройкой. Учение Маркса всесильно, потому что верно. Жаль, никто не узнает об еще одном торжестве марксизма-ленинизма в далеком таежном углу.

Так что хочу? Еще не доказано, что человеком не являюсь? Бабушка Надя на двое сказала? Ведь Медведь спасен! Спасён, ибо опознан своим. Биологический собрат. Спасла или спас? Вот ведь тоже вопрос. Почему определяюсь все чаще и чаще как девочка? Нет ни девочки, ни мальчика. Нет ни того, ни другого. Почему с Насей вела себя как мальчик? Может, она потому так привязалась, что чуяла мужчину? Бессознательно. Неосознанно. Считала подругой, но в глубине простой души признавала за мужчину. Именно поэтому в паре являлась ведомой. Но продолжаю упорно строить из Иванны девицу. И в документах Спецкомитета, которые выправил Дятлов, означено – Иванна, пол – ж. Пол – ж. В какой туалет ходишь в Спецкомитете? М или Ж? Конечно, в Ж. Вот и определение. Так незаметно. Делов-то.

Может и с человечностью тоже так? Какой-то простейший тест. Который прошла… прошел… незаметно? Давно знаю, что человек именно потому, что незамеченный тест определил таковым? Но что за тест?

Убить собственных родителей, если бы их знала и если бы приказал Дятлов? Такая проба окончательна и бесповоротна? А что… что, если это сделано? Сделано в неведении… или подобное не считается? Если не ведаешь, что творишь, то не считается… Тогда что считается?! Что?!

Спасение Медведя!

Нет, не может быть. И это тоже? Окончательно путаюсь. Спасение Медведя доказало, что се человек. И что – дитя патронажа.

Тогда чем будет жертвоприношение Наси? Такая же двусмыслица – бессмыслица, из которой опять ничего не понятно?

Как из дарственной надписи, что украшала ее книгу «Борьба миров»: «Ударнику(-це) соревнования от Братскгэсстроя за высокие показатели»?