Текст книги "Рассказы"

 
Власы послушные, прямые
Я в резвы кудри закрутил,
На щеки белые, нагие
Я бакенбарды прилепил.
 
 
К устам его приник я жадно
И с той поры запомнил вкус.
Но путник, тихий, безотрадный,
Хотел еще чего-нибудь.
 

Людей закачало. Я понял, что стою уже снаружи, рядом с кабиной. Открыл дверцу, сел. Сжавшись от ужаса, ксендз вцепился в руль. Русин достиг кульминации, завыл высоко:

 
И вот тогда я дать надежду
Душе заблудшей поспешил:
Служенье хамам и невеждам
Вдали от собственной души.
 

– Заводи, – сказал я ксендзу и показал удостоверение ФСОЗОП. Ему было все равно кого бояться, он завел. Русин пропел последние слова:

 
И я сказал: «Пойми, как сложно,
Едва начав, закончить путь.
И обходя все то, что можно,
Все, что нельзя, не позабудь.
 

Это был он, конец стихотворения. Ну, хорошо… Спасибо, что не хокку. Люди полезли на грузовик. Мы газанули резко. Кто-то попадал, кто-то в страхе расступился, кто-то, когда проносились через ворота, даже попытался запрыгнуть в кузов с ограды и деревьев.

Понеслись в темноте под горку по ужасной, раздолбанной улице Ермака. Пролетели два светофора на красный, увидели реку. За нами гнались. Рев полицейских машин был слышен сзади на дороге, а к берегу сбегались сотни фанатов: пока мы петляли, они сбежали через огороды. В машину полетели камни, попали в фару.

Прорвались, заехали на мост. Оставшаяся на противоположном берегу часть фанатов встала горсткой на выезде и не пускала нас.

– Дави! – закричал я, но ксендз сбавил газ.

– Не могу…

Фанаты с обеих сторон моста двинулись к нам. Я выбежал наружу, вытащил Васю.

– Прыгаем!

Взявшись за руки, полетели вниз. Упали в воду, как на твердый асфальт, заорали от боли. Потом стало очень холодно, потерялись в черной ночной реке. Отплевались, увидели друг друга. За нами не решились прыгать, побежали вдоль берега.

– Греби! – закричал я, и мы поплыли вниз по течению. Совсем недалеко был другой мост, железнодорожный. Река понесла нас, разнося и снова сталкивая нос к носу. Выбрались на берег.

– На мост! – крикнул я.

Преследователи были близко, но товарный тоже близко. Повезло. Состав сбавил ход, мы запрыгнули в открытую лохань с углем. Упали без сил. Поезд нас унес далеко. Что за бортом – не было видно, и над головой – тоже ничего. Ночь принесла тучи. Мы лежали в этой теплой спасительной могиле продрогшие, черные, спасшиеся.

– Где мы? – спросил Узник.

– Уехали километров на десять, где-то в районе картофельного хозяйства.

Он улыбнулся.

– Сейчас затормозит на подъеме, и прыгаем! – сказал я.

Так и сделали. Подсадили, вытянули друг друга, снова больно упали о щебень.

Поняли, что находимся в лесу, и рванули к просвету. От страха показалось, что дикие звери бегут за нами, я даже вытащил отобранный у Васи пистолет, но никого не было видно, не стрелять же в пустоту.

Вырвались. Это оказалось не поле, а старое самохинское кладбище. Оно было огромное, огибать долго. Побежали напрямик. Временные сосновые кресты и покрывшиеся грязью советские памятники из мраморной крошки замелькали вокруг, сначала быстро, потом медленнее, медленнее. Сил уже не было, мы остановились. Золотухин Георгий Валерьевич (1936–1982) сочувственно посмотрел на нас. Вася упал на землю.

– Пять минут, – сказал он, – а то не дойду. Я не железный.

Я понимал. Естественно: человеческий фактор.

– Успеваем? – спросил Вася.

Я посмотрел на часы.

– Полчаса осталось.

Он подышал, отплевался, выпрямился.

– Готов.

Мы побежали в новой, еще более незнакомой темноте почти на ощупь, выставив головы вперед. За большой водосборочной цистерной дорожка пошла вниз, оказались у оврага.

– Вон река! – крикнул Вася, и мы, хватаясь за стебли и корни, падая, сдирая кожу на ладонях, скатились к воде. Это была уже не Прощайка, а впадающая в нее маленькая Орда. Узкая, быстрая, гораздо ближе к Пункту.

Пошли вброд. Мы так устали и промокли, что новый холод даже согрел. Ноги увязли в иле, водяные нас уже не передавали из рук в руки, а тянули вниз, не желая пускать дальше. Я устал еще больше Васи, мне было проще сдаться на милость водяным. Но он первым дошел до твердого дна, вытянул меня.

Оставалось недалеко. Но у меня свело ногу, я не мог идти. Тогда Вася взвалил меня на плечо, потащил вперед. Не знаю, откуда у него, такого щуплого, нашлись силы. Он шел, глядя то на темноту перед собой, то на мои часы.

Стая птиц закричала высоко, взяла воздух на вираже, огибая луг. И тогда мы увидели огни Пункта.

Это придало сил, мы побежали: то есть бежал Вася, а я просто старался подпрыгивать на одной ноге и, в целом, быть полегче. На часах было без пяти девять.

Подошли к запертой двери. Высокая черная стена уходила вверх. Я позвонил, но никто не откликнулся. Без трех. Позвонил еще. Вася, только что выглядевший крепко, опустился на землю. Я стал колотить.

– Открывайте!.. Открывайте, я из ФСОЗОПа!

Как будто никого не было. Но они не могли еще закрыться! Вася совсем ослаб. Оставалась минута, когда послышались шаги. Окошечко отворилось, показались молодые глаза.

– Кто?

– Открывайте, я из ФСОЗОПа, с Узником для Приведения!

– Щас, – сказали глаза, и дверца закрылась. Потом появились глаза постарше.

– Покажите удостоверение, – всмотрелся в мою корочку, прочитал каждую буковку. – Мы вас с утра ждали, а сейчас уже закрылись.

– Мы без пяти здесь были, – сказал я спокойно, – вы обязаны.

– Последнего все равно принимаем не позднее полдевятого. Это же не две секунды.

– У нас ЧП было, БОПТы в городе… Закрыть надо сегодняшним числом. Вы обязаны.

Дверь открылась. Вышел офицер.

– Давайте бумаги.

Потом обратился к Васе:

– Пошли.

Вася встал, мы обнялись. Я вскрикнул.

– Ноги? – спросил Вася.

– Да.

– Ничего, – он нежно, по-братски потрепал мне шею, – все проходит… Пройдут и ноги.

– Я щас дверь закрою, быстрее, – сказал офицер.

Вася зашел в Пункт.

– А вы-то куда на ночь глядя, – спросил меня офицер, – без машины, ночью, в поле? Оставайтесь, у нас есть комната для гостей и душ.

– Нет, я… так… Мне надо в город.

– Ну, как хотите.

Я ждал, что Вася обернется, и он обернулся. Но дверь закрылась быстро, и я не увидел его лицо.

9

Я стоял один, промокший, с больной ногой. Чего-то ждал, хотя уже нечего было ждать, и упрекнуть себя было не в чем. Я сделал все верно, и даже если утром в чем-то дал слабину, действовал не по закону, то в течение дня все исправил… Успел…

Я подумал, что правильно идти в сторону Прощайки и посмотреть, что там с убитыми солдатами и Сергеевым. Но это можно было сделать и завтра, а можно было и совсем не делать, просто позвонить и сообщить. Как-нибудь…

Я устал. И вдруг понял, что уже не стою у Пункта, а бреду по лугу, и Пункт совсем погасил огни, исчез за поворотом. Стая голубей зашумела надо мной, я прибавил шагу, нога разошлась. Я забеспокоился, соблюдут ли права Васи, не подвергнется ли он дискриминации. Ведь когда приговор приведут в исполнение, он уже не сможет высказать свои жалобы и пожелания. Да и вообще, любой мертвец, даже нормальный, не ИНООНЧ, – какие у него права?

Вот девушка сегодня утром в церкви или соборе. Она не может, например, ни помешать измене возлюбленного на следующий день после похорон, ни даже узнать о ней. Не может попросить, чтобы с поминок ушли пара-тройка негодяев… Все говорят, что хранят мертвых в сердце, а на самом деле хотят забыть. Ладно там – чужие, но даже те, кто их любил, не могут вспомнить глаз. На фотографии стараются не смотреть.

Теперь, когда уже все было сделано, я понял, как далеко мы забрались. Мое изнеженное городское тело заныло. Стало страшно в ночи, вдалеке от людей. Я испугался. Достал пистолет. Держа его над головой, собрав последнюю волю, еще раз перешел реку. Знакомой тропой, но теперь, к сожалению, вверх, держась за стебли и корни, стал забираться на вершину оврага. Несколько раз срывался и все же залез: было больше холодно и страшно, чем круто по подъему.

Тихое, безлюдное, если не считать мертвых, самохинское кладбище лежало на километр влево и вправо, обходить было долго. Пошел прямо на цистерну. Оттуда я дорогу не помнил, зашагал наугад. Мне показалось, что заблудился, но заметил Вышегородскую Агриппину Степановну (1899–1956) и успокоился, потому что видел ее по дороге в Пункт. Я вдруг подумал, что прошел уже, наверное, целый час и приговор привели в исполнение. Или нет? Стал опять думать про права мертвых. Огляделся. Я зашел совсем далеко за этот час. Дорога сузилась, навстречу мне вышел человек с голубем в руке. Он оказался так близко, может быть в трех метрах. Я поднял пистолет.

– Продрог? – спросил Русин. – Это важно только здесь. Мертвые не болеют. Мгновение назад больной, ставший мертвецом, ничем не отличается от мертвеца, мгновение назад здорового.

Он говорил пошлости, а значит, это был реальный Русин, не продукт моего воображения. Мне бы такое не пришло в голову даже при температуре 42.

– Не подходи, – сказал я, – думаешь, тебе все с рук сойдет? Знаешь, сколько ты законов сегодня нарушил?

– Для мертвых и для птиц законов не существует. А для мертвых птиц – тем более.

Русин сжал горло голубя сильнее, тот закричал, заплакал, чувствуя близкий конец. Русин сделал шаг ко мне.

– Ты не представляешь, – сказал я, – в какое дерьмо сегодня вляпался, – и взвел курок.

– Убить хочешь? – Он приближался. – А ты в курсе, что птица Феникс возродилась из пепла?

– Из пепла и из дерьма – две большие разницы, – сказал я и нажал спуск.

Курок звонко щелкнул по ударнику, но выстрела не было. Порох конечно же промок.

Русин ударил меня. Полумертвый, замученный голубь упал на землю. Я тоже упал, еле успев выставить руки и не расшибиться об ограду. Русин ударил меня ногой, а потом схватил в охапку и попытался стукнуть головой о памятник. Я едва смог смягчить удар ладонью. Глаза в глаза столкнулся с Леночкой и Олечкой Петренко (2019–2021).

– Ты сумасшедший?! – закричал я. – Ты меня даже не знаешь, что ты делаешь!

– Я? Тебя? Не знаю? – Он захохотал. Отбросил пистолет, забрался сверху. – Десять лет я слежу за тобой! Десять лет ты не даешь мне спокойно жить!

Я держал его за руки, он меня – за горло.

– Я видел твои глаза тогда, в зале, на концерте! Холодные, умные! Ты смотрел на меня как на дурака, который только и может, что на сцене виться червем, трахать телок и писать чушь! Так ты думал? Да?!!

Я не мог ответить, не мог дышать, только старался сдержать его руки на моей шее.

– Как потом пошло все у тебя!!! Меня не взяли в ГоПКРНЛ, а тебя взяли! Потом ОПНРПП, ВСООГР, теперь даже ФСОЗОП! Поставили над всеми нами, клубом управлять!

Он стал давить сильнее. Мои руки ослабли. Никогда после детства я не был так близко к земле. Русин захохотал:

– Привет Засыпкину Алексею Ивановичу (1956–2016)!!! Следующий!!!

Неожиданно он отпустил меня и упал рядом. Я даже не трогал его, да и не мог трогать. В глазах у меня было темно, в ушах звенело. Я не понимал, на каком свете нахожусь. Небо было чернее земли, земля – то ли снизу, то ли сверху. Показалось, что Русин вдавил меня так глубоко, что мы провалились куда-то и вынырнули с другой стороны. Засыпкин, однако, был здесь и никак не изменился в лице.

Русин упал сам, как обессилевший человек, как тот, кто долго нес тяжкую ношу и был раздавлен ею. Дыхание его оставляло. Ребра замерли. Полузадушенный голубь тоже встрепенулся, прыгнул и упал к нему на грудь. Вдруг ясная, чистая, никогда не свойственная Русину улыбка озарила его лицо. Он сказал Устной Речью:

 
Со стенки рухнул Глазунов,
И нас, с руками и ногами,
Накрыли сто его веков.
 

1999, 2012

Почему старик еще жив?

1

Ее шея как молодое дерево под ветром. Гнется, напружинивается от поцелуев, а потом распрямляется обратно. Упругое молодое дерево с тонкой, прозрачной корой. Ее пальцы как листья. Войдешь в сень дерева, подставишь лицо, и вместе с солнечным светом его обласкает юная листва.

2

Он уже не думал, что в его жизни случится это чудо. Ему было сорок. Он лысел, полнел, но все же упорно не хотел жениться, и особенно – на ровеснице.

«Пусть она сейчас хороша, – думал он, – но… через несколько лет? В самом расцвете сил я должен буду улыбаться сорокалетней жене, заниматься с ней сексом, а мириады молоденьких девушек будут проходить мимо, присаживаться на согретые солнцем скамейки, есть мороженое, читать книжки в метро? Нет! Не убивайте, я так хочу жить! Пожалуйста, не надо! Я готов жениться, готов сдаться, но пусть она будет моложе меня, ну хотя бы лет на пятнадцать. Например, мне 40 – ей 25. Значит, через пять лет – мне 45, ей 30… Нормально… Дальше: мне 50, ей – 35. Ну… Ок. Дальше… 55 и… Сорок! Опять? В 55 я еще буду так активен! Да, не молод, но – в самом расцвете сил! И снова – сорокалетняя жена? А вокруг – мириады девушек? Нет! Не надо! Спасите! Я так хочу жить!»

Шли годы. У него не было постоянной девушки. Как только отношения грозили превратиться в серьезные, он их тут же «сворачивал», быстро просчитав в уме перспективы старения жены.

Однажды он изложил свою теорию другу, который был женат уже много лет.

– Не парься, – ответил друг, – за временем не угонишься, а семья – это тыл, это дети. Я вот свою жену знаешь как люблю!

– Но… Ты ей изменяешь?

– Естественно, – ответил друг.

Это не подходило. Жить во лжи, смотреть по сторонам – было не для него. Жениться стоило так, чтобы не хотелось изменять. А значит – нужна разница хотя бы в 20 лет!!!

3

Погожим весенним вечером он стоял в пробке на Волоколамском шоссе, любовался закатом, дышал родным московским воздухом. Порой какая-нибудь старая, никогда не мывшаяся «Лада» обгоняла его и становилась прямо перед глазами. Впечатление от заката портилось, тогда он специально отставал, давая заехать на вакантное место другой, более приятной машине. Но сегодня ни одна из них не радовала взгляд, ни одна металлическая задница не отражала закат так красиво, как хотелось бы.

Вдруг из правого ряда показалась Она. Красная, чистая, только что из мойки. Он притормозил, пропустил ее. Небо окрасилось нежно-голубым, горизонт – нежно-оранжевым, шоссе заострилось к горизонту нежнее нежного. Мир стал законченным и прекрасным.

Через пару минут решился: перестроился правее и поравнялся с красной машиной, чтобы посмотреть на водителя. Им мог оказаться кто угодно: ухоженный московский мажор, престарелая тридцатилетняя дама, семейная пара, в конце концов. Он повернул голову.

4

Ее шея как упругое дерево под ветром, кожа – прозрачная кора, улыбка – закат над Волоколамской пробкой.

Из пробок – в кафе. Из кафе – в ночные улицы. С улиц – к нему домой. Сразу, в первый вечер! И уже – никуда до самого утра. Они почти не разговаривали, только смотрели друг другу в глаза, а затем жадно впивались губами в губы. Он падал в нее, как в котел с молодильной водой, и жизнь, еще вчера казавшаяся пройденной до середины, в который раз только начиналась.

5

Весь следующий день на работе он не находил себе места. Смотрел в окно, пил кофе, сидел в «Одноклассниках», словом, пытался работать. Но у окна не стоялось, а в «Одноклассниках» не сиделось. В который раз пришло сообщение от одногруппницы из института.

«Смотри новую фотку, – писала она, – это Алтай, съезд альпинистов. Как я тебе в экипировочке? Один ледоруб чего стоит! С таким хоть на Троцкого идти можно!»

Шутка была сомнительная, одногруппница по определению – старая, а вот солнце… Оно пекло и вытягивало жилы из любого, кто хотел жить сейчас. Как в детстве, на уроке невозможно сидеть, когда реальная жизнь там, за стеклом, и каждая букашка в траве этой жизни радуется, так и сейчас – он томился, меряя шагами офис, ждал окончания рабочего дня и новой встречи с ней. Вспоминал прошедшую ночь и радостное утро.

– Сколько у тебя книг, – говорила она, а он смотрел на ее лопатки, талию, на гибкое оленье тело.

– Ой, вставать не хочется, – мурлыкала, а он радовался тому, как лучи тонут в ее прозрачной коже.

– «Раз пошли на дело – выпить захотелось. В банде были урки, шулера», – пел он под гитару, а она улыбалась и понимающе хихикала.

Все. Шесть.

6

Пробки сковали дороги, ехать домой было бессмысленно. Но они не хотели ждать ни секунды. Сначала сделали это в машине, потом в ресторане, потом уселись пить кофе. Держались за руки, смотрели в глаза, гладили друг друга под столом.

– Меня никогда еще так не тянуло к мужчине, – сказала она, – что-то в тебе есть удивительное.

– Нет, в тебе.

– Скорее, в нас. Я чувствую, сколько между нами общего.

– Как ты смогла понять? Ведь мы все время занимались…

– Я чувствую! – и царапнула его по бедру.

По бедру так по бедру. Скоро пробки закончатся, они снова поедут к нему, и снова всю ночь он будет чувствовать, что живет сейчас.

– Например?

– Например, ты, как и я, любишь красный цвет. У меня – красные машина и телефон, а у тебя дома – холодильник. Холодильник люди не выбирают случайно.

– Еще?

– Еще ты, перед тем как сказать что-то важное, делаешь удивленное лицо и улыбаешься так, что даже лучики от глаз расходятся.

– И что тут общего?

– То, что мне это нравится.

– Это морщины.

– Нет, ты что, нет никаких морщин, – она потянулась через стол и поцеловала его в губы, – между нами очень много общего, ты увидишь, просто надо больше разговаривать!

Ждать больше не было никакой возможности, он взял ее за руку и увел в уборную. Около умывальника никого не было, они проскочили незамеченными.

– Меня так еще ни к кому не тянуло, – повторила она потом за столом.

Захотелось есть. Они попросили меню.

– Ты что будешь? – спросили они друг друга одновременно и засмеялись. Подумали немного и снова, не сговариваясь, сказали хором подошедшему официанту: – Салат с помидорами и моцареллой.

Тот улыбнулся, радуясь их счастью.

– Вот видишь, – сказала она, – у нас даже вкусы одинаковые. Ты чай с сахаром пьешь?

– Без.

– А кофе?

– Ну, одну ложечку могу положить.

– Все сходится. Нужно просто больше разговаривать.

Принесли салат. Стали есть и больше разговаривать.

– У тебя были животные? – спросила она.

– Нет… Разве что рыбки в детстве.

– А у меня кошка. Представляешь, она старая, но, вот если клубок кинуть, побежит, как котенок… А почему нет животных? Не любишь?

– Люблю, но по телевизору. У меня, когда время есть, – лежу на диване, пью чай и смотрю «Animal Planet».

– Забавно, ты такой… уютный… Представляю себе эту картину. Я думала, мужчины только пьют пиво и смотрят футбол.

– Ну и это иногда бывает. Я вот недавно подсел на женский гандбол. Потрясающе увлекательно. Раньше как-то женские игровые виды спорта не ценил, а тут – прямо задело.

Она улыбнулась, но на этот раз неловко, словно чего-то не понимая.

– Там есть своя красота, – продолжил он, – своя тактика… А как они забивают в прыжке – влюбиться можно!

– Гандбол, – робко перебила она, – это с таким овальным мячиком?

Вечерело. Первая невесомая тучка закрыла солнце. Он съел пару кусочков сыра.

– Ты шутишь?

– Я просто спросила.

– Понятно, ты шутишь.

– Я просто спортом не интересовалась особо и поэтому точно не помню. Это когда с овальным мячиком?.. Или… Ну, что ты так смотришь? Я правда знала, но забыла… Подожди… Бол – значит мяч… А, это – в воде когда? – И, наткнувшись на его похолодевший взгляд, поджала губку: – Нет?

Автоматически получалось, что, помимо гандбола, она не знала регби и водного поло.

– Хорошо, – продолжал улыбаться он, – а что тогда такое водное поло?

– Ну как минимум это что-то в воде. Наверное, когда голы забивают.

– А регби?

Она опустила глаза и съела помидорину.

– Пойми, я, правда, спортом – не очень. Я знала, что такое гандбол – просто забыла.

Он стал серьезен.

– Невозможно забыть, что небо голубое, что птицы летают. Если бы ты действительно знала, не забыла бы.

– Но мне просто про него никто не рассказывал.

– Мне тоже. Есть такие вещи, которые сами в тебя входят с детства. Тебя же никто не учит, что трава – зеленая, что снег – белый, что поезд стучит колесами. Это все как-то вокруг присутствует… Все детство по телеку гандбол шел!

– В мое детство – нет.

Он задумался. Дожевал последний кусочек сыра и спросил:

– Значит, ты и женский хоккей на траве не знаешь?

– Ну прошу, не надо меня подкалывать, пожалуйста! Да, я – дура, не увлекаюсь спортом, но зачем издеваться?

– В чем издевательство?

– Я прекрасно знаю, что такое хоккей. Это – на льду с клюшками. И, в отличие от футбола, в него женщины не играют… А на траве – это совсем смешно. Как они могут там скользить? Ты меня совсем за дуру не считай.

– Забудь, – сказал он и потянул ее к себе.

– Опять? Какой ты ненасытный.

7

Утром, устав от продолжавшейся всю ночь сладкой звериной борьбы, они лежали на полу среди простынь, чашек с кофе и бокалов с вином.

– Как будто всю жизнь тебя знала, – сказала она, – я так сильно чувствую, сколько всего нас объединяет.

– Сколько? – спросил он и поцеловал ее.

– Вот столько, – развела она руками, – ты смотришь на меня так, как мне хочется, трогаешь, как мне хочется… Ну и это…

– Что? – улыбнулся он.

– Это… Тоже. Как мне хочется.

– А твой прежний парень? Он… Как был в этом смысле?

– Прошу тебя, давай не будем. Это было давно, и он был совсем юный, мой ровесник. У него не было такого жизненного опыта, такой чуткости… Вот только тебе со мной, наверное, не очень интересно… Я даже не знаю, что такое гандбол. Но я исправлюсь, сегодня обязательно посмотрю в Интернете.

– Посмотри, – сказал он и нежно укусил ее за бок.

– Ай, – она взвизгнула, – ты кусаешься, как зверь настоящий! Как акула! Не вырваться!

Продолжил кусаться.

– Почему тогда, как зверь? Получается, как рыба.

– Но акула же – не рыба, – она сладко застонала.

Он остановился.

– В каком смысле – не рыба?

– Ну, она выглядит, как рыба, а реально: у нее же есть легкие, она… щас, подожди… Млекопитающееся!

– Млеко… что?

– Млекопитающееся! Как кит. Киты ведь тоже плавают, но при этом – не рыбы!

Он отпустил ее.

– Ты с дельфином не перепутала?

– Кого? Кита?

– Нет, акулу.

– Нет. Акула – это морской хищник с зубами, с плавником таким, а дельфины – гладкие, добрые, есть даже дельфинарии.

– Правильно, и кто они?

– В плане?

– Ну, какой вид животного?

– Рыбы? – неуверенно сказала она и, наткнувшись на его взгляд, добавила: – Я могла, конечно, спутать. Может, я болела, когда это проходили? В Интернете обязательно посмотрю.

8

Бессонная ночь давала себя знать. Он клевал носом у монитора, периодически просыпаясь и обнаруживая перед глазами вчерашнюю фотографию однокурсницы с ледорубом.

Свернув фото, ушел в туалет, заперся, сел на унитаз и решил выспаться. Это был старый, проверенный и, собственно, единственный способ прийти в себя: дремать в офисе строго запрещалось.

Приснились густые июньские луга, пасмурный полдень и они вдвоем в траве. Солнце остановилось за облаками, время не двигалось. Ее тело было как эти луга: в него можно было падать, им можно было укрываться, дышать, оно было гибче травы и моложе едва начинавшегося лета. Вдруг вдалеке послышались глухие раскаты грома. Он посмотрел поверх цветов, увидел стремительно приближающийся плавник акулы и проснулся. В дверь стучал его коллега Олег, тот самый, с которым обсуждали измены и семейную жизнь.

– Старик! Ты тут? Жив еще?

Это означало, что босс приехал и было бы хорошо вернуться на рабочее место.

9

Казалось, что машины за окном припаркованы, но на самом деле они слегка двигались. Начиналась самая главная, самая длинная в неделе пятничная пробка.

Они сидели в другом кафе, потому что идти во вчерашнее было неудобно: официанты к концу вечера уже косо поглядывали.

Она гордо достала из сумочки зубную щетку:

– Я рада, что у нас все серьезно.

– А раньше у тебя было понарошку?

– У меня – нет. Но он… Он был мой ровесник, я тебе уже говорила. Ну и ты понимаешь, ему был нужен только секс.

Он не сводил глаз с мурашек на ее шее, с упругой мышцы, натянувшейся от уха до слегка обнаженной ключицы. Ее коленка, даже не касаясь его под столом, обжигала и дорисовывала в воображении вторую, слегка отведенную в сторону.

– Ты – другое дело… Взрослый, спокойный, ты со мной разговариваешь… А, вот! – неожиданно вспомнила она. – Смотри! – и достала распечатанные страницы. – Акула – самая древнейшая из рыб, обитающая… и так далее, и так далее. Рыб! Ты был прав! С тобой я становлюсь умнее!

Перегнувшись через стол, она поцеловала его – коротко, но так, что он успел опьянеть от запаха ее молодой кожи.

– А гандбол? Еще один поцелуй за гандбол.

– Ой, – смешно поджала губку она, – я не успела посмотреть, работы много было. Можно у тебя дома?

Он не ответил, а только взял ее за руку и повел к автомобилю. Восхищенная уверенностью зрелого мужчины, она оставила на столике фотографии зубастых акул: живых, остервенело бросающихся на жертву, и мертвых, с отрубленными плавниками, безжизненно валяющихся на берегах и палубах.

10

Пока они целовались в пробке, солнце над Волоколамкой почти село.

– Как же я люблю Москву, – сказала она, – с детства здесь живу, каждый уголок знаю, и с каждым местом что-то связано.

– Например?

– Например, в том кафе, где мы сидели, я обмывала машину с подругой. На открытой веранде. Была хорошая погода… Сентябрь… И листья падали прямо к ногам. Я подумала: как прекрасно, что мы живем в этом городе, что у нас все здорово, что можно куда-то мчаться на новой классной машине, а потом просто выпить кофе на веранде. Счастье в простых вещах.

– И сколько стоила простая вещь? Или в кредит взяла?

– В кредит. Это ведь тоже классно: вроде ты еще молодая, вся жизнь впереди, а можно взять машину и уже ездить…

– Или стоять в пробках… Волоколамка у тебя с чем связана, с чем ассоциируется?

– С пробками, – засмеялась она, – кстати, почему ты не слушаешь радио?

– А почему я должен его слушать?

– Ну все же в машине слушают… Я вот – постоянно. И в плеере, когда гуляю, и дома… Я не могу, когда тихо.

– А я не могу, когда музыка. И вообще: можно объяснить, почему ты что-то делаешь, а как объяснить, почему ты чего-то не делаешь? Например, многие спрашивают: «Почему ты не куришь?» Вот как я им объясню?

– Ты такой необычный.

– Просто музыку люди слушают в большинстве своем как фон, у них наркотическая ломка без фона, они не могут жить в тишине, наедине с собой и своими мыслями. А мне хорошо с самим собой, зачем мне этот наркотик?

– Ты прав… Конечно же не включай. Лучше спой мне ту смешную песню про Мурку. Ты так здорово поешь.

Он поцеловал ее и затянул:

– «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера…»

– А кто эту песню поет?

– В смысле?

– Ну какая группа? Я ее как-то пропустила, хоть у меня и включено радио все время.

– Ты сейчас шутишь?

– Ну, прости, я же не могу все новые группы знать. А знать хочется, песня такая забавная.

– Давай лучше я просто спою, – сказал он.

– Давай.

– «Прибыла в Одессу банда из Амура. В банде были урки, шулера. Банда занималась темными делами. И за ней следила Губчека…»

– Так здорово! А кто такая Гупчиха?

Он чуть не врезался в УАЗ. Закатное небо накрыло грязным брезентом.

– Ты никогда не слышала этого слова?

– Гупчиха?.. Нет, а где я могла его слышать? Это же смешная песня, наверное, оно просто придуманное… Или вот: урки. Ты не ошибся, может, орки?

Неба не стало видно совсем. Запаска УАЗа заменила солнце.

– Давай так, – он перевел дыхание, – давай… поговорим.

– Конечно, давай! Я всегда за то, чтобы больше разговаривать!

– Ты не знаешь, кто такие урки… Хорошо, ты родилась уже после советской власти, выросла в Москве, у тебя все было хорошо… Но – «Губчека»? Если ты не знаешь, что такое «Губчека», значит, не знаешь, что такое «ЧК»?

– ЧК?

– Да.

– Ну, подожди, это единственное число?

– Да.

– Я знаю «чика», «чиксы». Это девушка по-американски, типа: подруга репера.

– Чиксы… Прекрасно. Следовательно, фамилия Дзержинский тебе ни о чем не говорит?

– Дзержинский? Я знала, но забыла… Точно слышала. Писатель?

– Писатель, – прошептал он.

– Вот видишь! Что-то ведь я знаю.

– Скажи, пожалуйста, а ты в курсе, что была… война, революция? Ты знаешь, кто такие Ленин, Сталин?

– Да, конечно. Просто я в истории – не очень, я больше по математике занималась.

Он поцеловал ее и положил ей руку между ног.

– Хорошо, расскажи мне.

– Что именно?

– Расскажи, что ты знаешь про Россию.

– Вообще?

– За последние лет сто.

– Я боюсь, я же не очень по истории.

– Не бойся, начинай.

Она тоже положила ему руку между ног и начала.

– Ок. Сначала – революция в семнадцатом году. Потом…

– Подожди. Что там было? Кто чего не поделил?

– Ленин сверг царя… Правильно?

– Ты говори, говори. Он что: сам сверг? Кем-то он руководил?

– Щас, секунду, я знала… Большевиками. Точно, большевиками!

– Так, и что началось потом?

– Потом… Советская власть?

– Сразу?

– Ну да.

– И царь все отдал, со всем согласился?

– Нет, я знаю, его убили, а уже потом – советская власть.

Она гладила его между ног, но он был сосредоточен на дороге и событиях семнадцатого года.

– Итак, убили царя?.. Когда?

– Ну в тысяча девятьсот семнадцатом году, когда свергли.

– И где?

– В… щас… в Зимнем дворце.

– Прекрасно. И? Началась советская власть, никто не был против, проблема была только в царе?

– Там кто-то был против, но их арестовали.

– А потом?

– А потом уже началась война.

– Слава богу! Когда?

– Двадцать второго июня сорок первого года!

– Стоп. Больше никакой войны не было?

– А, вспомнила, была! Первая мировая. Но это еще до революции.

– Очень хорошо. Знаешь! А между революцией и сорок первым годом что было?

Она зажмурила глаза, сосредоточилась, как в мгновенья самого высшего наслаждения, и выдохнула:

– Гражданская война!

Это, наконец, возбудило его.

– Неплохо! Кто с кем воевал?

– Ну вот эти большевики с белыми. А, точно: большевики были красными, а белые были за царя.

– А зачем им было воевать за царя, его же убили в семнадцатом году?

– Они нового хотели поставить. Они в принципе были за царя.

– То есть белые были монархисты?

– Да… Ой, нет! Они были меньшевики, я вспомнила. Красные были – большевики, а белые – меньшевики.

– И долго эта Гражданская война длилась, кто победил?

– Большевики победили, а потом вместо Ленина стал Сталин.

– И когда это случилось?

– Я вот это не помню, неточно выучила.

– Ну приблизительно?

– Приблизительно… Так, сейчас… Ну точно, еще до войны. Скажем, году в тридцать пятом.

«"Скажем", – вертелось у него в голове, – "скажем"». Отличное словечко применительно к данному случаю. Сколько атомов водорода в молекуле воды? Скажем, два!

– Уверена? – спросил он строго.

– Нет? Неправильно? Ну я точно знаю, что до войны. Может, позже?.. Году в сороковом?

– Может, – сказал он, – может, – и представил себе Ленина в сороковом году. Тот был уже совсем плох, сильно сдал, но держался молодцом.

– А что было в эти двадцать лет: с Революции до Войны?

– Я не помню сейчас, знаешь, основные даты запоминала… Колхозы… Нет, я не вспомню.