Текст книги "Воля под наркозом"

Глава 5

Вчерашний неприветливый водитель за ночь не стал более разговорчивым. Но сейчас меня это вполне устраивало. Вел он машину уверенно и быстро. Сначала я пытался следить за дорогой. Но дрема накатывала волнами, я перестал сопротивляться и закрыл глаза. Из динамиков лилась «космическая» музыка Жана Мишеля Жарра, навевая фантасмагорические образы. Думать ни о чем не хотелось. Впрочем, как раз это было для меня привычным состоянием.

– Куда дальше?

Я очнулся. Машина стояла недалеко от станции «Тверская», холодные бледно-голубые глаза водителя равнодушно изучали мое отражение в зеркале заднего вида. Почему-то мне не верилось в его родство с «русалочкой». Но это не мое дело. Ни любопытства, ни ревности я не испытывал. Довезли – и на том спасибо.

– Это кому как, – неопределенно отозвался я, с облегчением выбираясь из машины. – Спасибо, братишка. Бывай.

До клиники я собирался дойти пешком, время еще позволяло. Почему-то мне не захотелось, чтобы «росинант» домчал меня до самых ворот. На углу я обернулся. «Братишка» стоял, опершись на дверцу машины, и мрачно смотрел мне вслед. Странный тип.

Весь день меня пошатывало от слабости и недосыпа. Вчерашнее приключение уже не казалось мне ни забавным, ни романтичным. Я злился. Злился на ненасытную «русалочку», на свою распутную натуру и, естественно, на обстоятельства, приведшие меня в объятия этой ведьмы.

Точно ведьма, подумал я почти с ненавистью. Возможно, у Колесова действительно были с ней какие-то отношения. В этом случае его состояние было вполне объяснимо – пара недель с этой женщиной кого угодно, будь он трижды Казанова, до сумасшествия доведет. Одно слово – ведьма.

Вспомнив о Мишке, я побрел в реанимацию.

– Спохватился, – проворчал Щербаков, – дружка твоего Колобок еще утром в свои владения пристроил. И слава богу. Весь день тут вчера хозяйничал. Ланской был очень недоволен.

Ланской Степан Степанович – это заведующий реанимационным отделением. И мой бывший прямой начальник. Когда господин Ланской недоволен, его подчиненным живется несладко.

– Кстати, – продолжил Щербаков, – Колобок вскользь обмолвился, что этот случай не первый в его практике.

Любопытно, вяло подумал я. Тащиться к «психическим» не хотелось. Успеется.

Сдав смену, я нашел укромный уголок, где, никем не потревоженный, проспал все время, оставшееся до дежурства на «Скорой». Несколько раз мне удалось вздремнуть в машине и в комнате отдыха.

На следующий день, чем меньше оставалось до конца смены, тем неспокойнее делалось у меня на душе. Я все чаще думал о Кате и все реже – о работе. Несколько раз я безуспешно пытался дозвониться по заветному номеру, но Катин телефон молчал.

Беспокойство мое нарастало. В четырнадцать ноль-ноль, сделав последнюю и снова безрезультатную попытку позвонить, я покинул клинику с твердым намерением немедленно броситься на поиски девушки. Теперь, если она и казалась мне ведьмой, то очень привлекательной и желанной. Проблема была в том, что, кроме телефона и имени, о девушке я больше ничего не знал. Но ведь как-то узнают адрес по номеру телефона. С этой мыслью я вышел за ворота и остолбенел, испытывая разом целый букет противоречивых чувств, от щенячьей радости до обреченности зверя, попавшего в ловушку, – на пятачке перед пропускным пунктом стоял черный «росинант», а около него прогуливалась моя ведьмочка.

– Ладыгин!

Кто-то бесцеремонно ткнул меня в спину. Обернувшись, я узнал хирурга, с таким энтузиазмом обсуждавшего достоинства Марины. Когда же это было? Кажется, только позавчера.

Теперь хирург – то ли Кузьмин, то ли Кузькин, – разинув рот, таращился на Катю.

– Ладыгин, подскажи секрет! Шикарная женщина…

А Марину он, помнится, назвал «курочкой».

– Слюни подбери, – посоветовал я и с удовольствием отвесил Кузькину-Кузьмину ответную «дружескую» затрещину.

На следующее утро «брат» подвез меня уже к самым воротам клиники. Нетвердым шагом я кое-как миновал пропускной пункт, пошатываясь, добрел до главного корпуса. Душа моя пела, стонала и материлась одновременно. Долго мне так не протянуть, удрученно подумал я, поймав в зеркале отражение осунувшегося незнакомца с лихорадочным блеском в глазах.

– Ладыгин? – прогремел над головой раскатистый голос главного врача.

Именно так он и должен греметь, голос начальства, – над головой. Эта мысль вызвала у меня кривую улыбку.

– Здравствуйте, Борис Иосифович.

Вероятно, улыбка получилась очень уж кривой и вымученной. Штейнберг величаво, как и подобает главному, спустился по ступеням, приветственно кивнул и подозрительно уставился на мою помятую физиономию. Сейчас попросит дыхнуть. Интересно, обойдусь ли я выговором, учитывая отсутствие перегара. Однако предсказатель из меня получился никакой.

– Заболел, что ли? – ворчливо-заботливо пророкотал Штейнберг.

Я растерянно кивнул и просипел:

– Есть немного.

– Непорядок. Нехорошо.

Нехорошо, это уж точно. Чувствовал я себя прескверно. А потому с готовностью поддакнул:

– Ой, нехорошо…

– Значится, так. Ступай домой, отлежись. Чайку там с коньячком… – не веря своим ушам, я внимал отеческим советам, – а лучше с вареньем. Малиновым. А завтра, – эхо начальственного голоса грозно прокатилось по вестибюлю, – чтобы как огурчик! Я понятно излагаю?

Я кивнул, все еще не веря своему счастью.

– Так чего стоишь? Ступай, голубь. И вообще. Мне, это… больные тут не нужны.

Борис Иосифович прошествовал дальше. Я проводил грозную необъятную фигуру шефа растерянным взглядом, недоуменно почесал в затылке, гадая, касается ли последняя фраза только меня или это «вообще».

Однако пора смываться. Пока шеф не вернулся и не передумал. Опасаясь возможной перемены в настроении начальства, я даже в терапию подняться не соизволил, а предпочел позвонить с пропускного пункта.

– Меня, это, сегодня не будет. Приболел я, – очень даже натурально просипел я в трубку. – Ты там передай, что меня Штейнберг отпустил.

– Сам? – ужаснулась-уточнила медсестра.

– Сам.

Не без опасений я выглянул в переулок. Черный «росинант» уже «ускакал». Слегка пришибленный очередной бессонной ночью и неожиданным расположением начальства, я бесцельно побрел по улице, стараясь все-таки выдерживать направление на станцию метро.

– Куда прешь, колхозник?

Разбитый «москвичок» с визгом затормозил в нескольких сантиметрах от моей ноги. В открытое окно выглядывало мрачно-перекошенное широкое лицо.

– Извините, – пробормотал я, отступая к тротуару и поспешно прогоняя мелькнувший в памяти образ долговязой нескладной фигуры на ночном шоссе.

– Засунь свои извинения… Доктор! Ладыгин, ты ли это! – Мордастый выскочил из машины, облапил меня здоровенными ручищами. – Я тебя не ушиб?

– Вроде нет… Чехов?

– Он самый! – маленькие глазки хитро прищурились. – Давненько не виделись. Щас ехал, о тебе вспоминал. А тут, на тебе! Доктор собственной персоной! Ну и рожа у тебя, Ладыгин! Заболел? Или с похмелья душа мается? Тебе куда? Подвезти?

– Начну с последнего, – я хрипло рассмеялся. – Подвезти.

Чехов Юрий Николаевич – до недавнего времени мой самый верный, в смысле постоянный, пациент – отставной сотрудник московского РУОПа, не так давно «вышедший в тираж» в звании полковника МВД и с хроническим расстройством желудочно-кишечного тракта. Кроме этого, Юрий Николаевич страдал также не менее хроническим чувством не то чтобы ненависти, но стойкого презрения к злостным нарушителям закона, а в последнее время – и жестоким разочарованием в жизни. Разочарование это, по моим наблюдениям, было свойственно не одному Чехову, а подавляющему большинству «отставных». Сорокапяти-, а то и сорокалетние пенсионеры, в основном здоровые, энергичные мужики, маялись от когда-то долгожданного, а теперь ненавистного безделья. Часть «отставников» спивалась тут же. Кое-кто находил занятие по душе и «по способностям». Остальные кидались из крайности в крайность – от черных меланхолических запоев до попыток начать новую жизнь и обратно, потому что делать служивые, кроме «борьбы с преступными элементами», как правило, ничего более не умели.

Юрию Николаевичу повезло. По-своему, но повезло. Пополнить шаткие ряды алкоголиков не позволяли многочисленные хронические неполадки в организме – какое, спрашивается, удовольствие от неумеренного возлияния, если приносит оно не долгожданное забвение и облегчение мирских страданий, а хандру, болезненность и неминуемое попадание в нашу клинику на неопределенный срок. Поэтому пить Юрий Николаевич научился в меру. Не сразу, но научился. Пить так, чтобы и душа имела возможность отдохнуть, расслабиться, и тело не особенно страдало.

К тому же, как говорится в народе, профессионализм, если он есть, то пропить его сложно. Уж не знаю истинных причин увольнения полковника Чехова на пенсию – ушел ли он сам или «ушли» его, – но знакомые и бывшие сослуживцы экс-полковника помнили и ценили его профессиональные качества. А потому время от времени Чехов имел возможность прервать осточертевший заслуженный отдых и освежить профессиональные навыки. Как-то раз такую возможность подбросил ему и я.

«Москвичок» Юрия Николаевича, хотя и был стареньким по фактическому возрасту, развалюхой выглядел только снаружи. Движок, любовно и неоднократно перебранный по винтику заботливыми руками хозяина, работал исправно, а в салоне машины наблюдался даже некоторый комфорт.

Я с удовольствием устроил свое бренное тело на удобном сиденье, и Чехов потянулся поменять кассету в магнитофоне.

– Не надо музыки, – запоздало воскликнул я, потому что музыка ассоциировалась у меня теперь только с одним. Но пленка уже закрутилась. От удалого и такого родного голоса солиста «Любэ» у меня навернулась слеза радости и облегчения.

– Так что, выключить? – уточнил полковник.

– Нет, эту оставь.

– Так куда подбросить-то, док? На работу али как?

– Не, Николаич. С работы я сегодня отпущен по причине нездорового вида. А куда… Сейчас поразмыслю…

– Ну, ты размышляй, а я пока все-таки поеду. Для стоянки здесь не самое лучшее место.

Я зевнул и прикрыл глаза. Чтобы лучше думалось.

– Эй, док, просыпайся. Приехали. – Я подумал, у тебя дома небось и пожрать-то нечего. А моя как раз в командировку укатила. На неделю, не меньше. И холодильник забит доверху. И мне скучно. – Чехов выкинул в окошко недокуренную сигарету, поднял стекло. – Так что освобождай транспортное средство. Пойдем, на диване доспишь. Возражения не принимаются.

Куда-то ехать от обещанного дивана, который находится в двух минутах ходьбы, мне совершенно не хотелось. Но на всякий случай – неловко как-то – я осторожно поинтересовался:

– Может, я все-таки домой?..

– Чудак-человек, – рассмеялся Чехов. – Я, между прочим, прекрасно помню, где ты живешь. А почему сюда привез, уже объяснил. Еще вопросы есть?

– Никак нет, товарищ полковник!

Чехов не ответил, только хмыкнул. Мы поднялись в квартиру.

– Есть хочешь, док?

Я прислушался к своим ощущениям и честно признался, что не знаю.

– Понял. Сейчас чего-нибудь сообразим.

– В этот день бог послал им много всякой всячины… – процитировал, точнее, бессовестно перевирал я нетленку, наблюдая, как на столе один за другим появляются разносолы.

– Нет, брат, – рассмеялся Чехов, – моя ни на бога, ни на черта не надеется. Предпочитает, чтобы холодильник всегда доверху затарен был.

В завершение он вынул из холодильника запотевшую полуторалитровую бутылку пива.

– Перешел с водочки на пиво?

Большинством своих недугов Чехов мучился в первую очередь потому, что любил выпить «с устатку» водочки да закусить маринованными грибочками. Проблема заключалась в том, что слегка утомленным Юрий Николаевич чувствовал себя под вечер, а то и раньше, едва ли не каждого дня.

– Ну что ты, док, – искренне возмутился тот, – рановато для водочки. Погоди, еще не вечер. А это, – он наполнил доверху высокие тонкостенные стаканы, придвинул один мне, – исключительно для снятия напряжения. Чтобы лучше спалось. Пей, док, сразу полегчает. Проверено.

– Николаич, я что, выгляжу, как с похмелья? – притворно ужаснулся я, с удовольствием прихлебывая холодное пиво.

– Выглядишь, – Чехов хитро посмотрел поверх стакана. – Но не как с похмелья. Как с хорошего перепоя. Не надо оправдываться, – добавил он снисходительно и одновременно лукаво. – Знаю, что не пил. Вижу.

Здесь я удивился.

– А что еще ты знаешь, о, всевидящий?

– А то знаю, дорогой ты наш Владимир Сергеевич, – Чехов откусил огромный кусок бутерброда и тщательно пережевал, выдерживая многозначительную паузу, – что влип ты по уши в очередную историю.

От неожиданности я поперхнулся. Чехов невозмутимо потягивал пиво.

– Понимаешь, док, – продолжил он, – ты – хороший врач. А я – хороший мент. В смысле профессионал. И этим все сказано. Так что не томи. Давай рассказывай.

– Да что рассказывать…

– Все, с самого начала.

Не знаю, насколько высок уровень профессионализма Чехова-мента. Вероятно, высокий, раз до полковника дослужился. Да не где-нибудь, а в РУОПе. И все же в этот раз Чехов-мент промахнулся. Если он рассчитывает услышать рассказ о чем-то криминально-авантюрном, то ждет его глубокое разочарование – ничем, кроме как, хм, многочасовым траханьем с небольшим перерывом на работу, я последние несколько суток не занимался.

У меня нет привычки делиться с кем бы то ни было подробностями моих взаимоотношений с женщинами. Но то ли это неожиданное и стремительное любовное приключение было слишком уж необычным, то ли переутомился я на ложе любви. И мне захотелось обо всем рассказать: о Мишке, о Кате, о моей странной, болезненной привязанности к этой женщине. Когда я был с ней, мир вокруг исчезал, оставались только я и она. Едва мы расставались, мною овладевало одно-единственное желание – немедленно, сейчас вновь же оказаться рядом с ней. И за это я ее ненавидел.

И я рассказал. Детально, обстоятельно. Рассказал Чехову-другу. А начал с самого начала – с Мишки Колесова. Ведь если бы не он, вряд ли я встретился бы с Катей. Чехов слушал внимательно, не перебивая. Изредка только хмыкал, смеялся или недоуменно качал головой.

– Вот так, – закончил я, – а теперь, мне кажется, я действую по принципу «подпилю у стула ножку»: и не встречаться я с Катей не могу, и встречи наши, это и ежу понятно, добром не кончатся. Для меня это увлечение наверняка закончится так же, как… Слушай, у меня все Мишка из головы не идет. А что, если…

– Если твоя ненаглядная ведьмочка его затрахала? – захохотал Чехов.

Я, оскорбленный, немедленно надулся.

– Извини, Володь, – Чехов вытер выступившие от смеха слезы. – Но, прикинь сам, не все же такие чувствительные, как ты. Может, твоему приятелю она до лампады. Может, она подмешала тебе чего? Приворотного, в смысле?

– Не знаю… – я начал перебирать в памяти, что пил и ел у Кати. Потом уловил смысл вопроса и рассердился. – Слушай, ты, кончай издеваться! Не надо было вообще ничего рассказывать.

– Ладно тебе, шуток не понимаешь.

Чехов подлил еще пива. Я замотал головой.

– Не, я пас. Спать хочу, сил нет.

– Сейчас поспишь. Как ты говоришь ее, Катя… а дальше?

– Не знаю, – я пожал плечами.

– Ну, фамилия, чем занимается. Кем она трудится-то?

– Да откуда я знаю!

– Вспомни, док, – терпеливо произнес Чехов, – вы же о чем-то разговаривали. Слово здесь, другое там – вот тебе и информация.

– Да мы, собственно… и не разговаривали. Не до того было…

– Ну знаешь, Сергеич, – Чехов откинулся на спинку стула, захлопал в ладоши, – я восхищен.

– Да чего уж там, – я скромно потупился.

– Ладно. Где живет твоя пассия, объяснить-то сможешь? Район хотя бы?

– …

Чехов снова захохотал. Отсмеявшись, высказался:

– Да, брат… Теперь я понимаю, почему ты до сих пор не женат. Что ж, будем плясать от того, что имеем. Знаешь что? Вот тебе телефон, звякни на работу и предупреди руководство, что до завтра ты вряд ли оклемаешься. Чего скривился так? Тоже, понимаешь, работоголик нашелся. Звони, говорю, – он вручил мне телефон, – а то сам позвоню. Скажу, что Ладыгин прикован к постели. К Катиной, – добавил он, ехидно посмеиваясь.

Я слишком устал, чтобы думать, тем более спорить. Рассудил, что Чехов умный, ему виднее, и поднял трубку. Попытка не пытка. Кто же это говорил?

Прибавив голосу болезненности и утомленности, я довольно туманно обрисовал шефу симптомы своего заболевания, ловко увильнул от уточнения диагноза, напомнил, что отпустил меня «сам главный», а под конец совсем уже замогильным голосом сообщил, что чувствую себя настолько скверно, что сомневаюсь, смогу ли завтра встать. Шеф клятвенно заверил, что клиника в мое отсутствие не рухнет, а за моими больными присмотрят.

– Но послезавтра, Владимир Сергеевич, – закончил он сухо, – очень надеюсь увидеть вас на рабочем месте и в рабочем состоянии.

– Ловко ты, – несколько завистливо сказал Чехов, отбирая у меня телефон, – вот теперь можешь идти баиньки. Казанова…

Я не стал вдаваться в подробности, почему и с какой целью он расспрашивал меня про Катю. Кто его знает, может, по привычке. Мент – он и на пенсии мент. А может, из зависти. Облегчив душу неожиданной исповедью, согреваемый мыслью о неожиданных выходных, я завалился спать. Ужа засыпая, слышал, как полковник куда-то звонил, с кем-то разговаривал, спорил, приказывал, уговаривал…

Спал я без сновидений. А когда проснулся, на кухне кто-то негромко разговаривал. С минуту я лежал, всматриваясь в полумрак, пытаясь сообразить, кто бы это мог быть, и прикидывая, не поспать бы еще капельку. Потом пришел к выводу, что встать все-таки придется – выпитое утром пиво настоятельно просилось наружу. После пива вспомнился Чехов, наша утренняя встреча и застольная беседа, а также причина моего пребывания в этой квартире. С трудом я разглядел стрелки на наручных часах: восемь. Интересно, утра или вечера? На полу перед диваном лежал лист бумаги. Я поднял его и отправился на кухню.

Чехов находился в приподнятом расположении духа. Глаза его сверкали охотничьим азартом и энтузиазмом. Он курил, разговаривал по телефону и периодически прикладывался к «сиротской» чашке объемом не менее чем поллитра. Увидев меня, он прикрыл микрофон рукой, возбужденно произнес:

– Выспался, страдалец? Чайник горячий. Там чай, там кофе. Я скоро.

Он снова углубился в разговор. Я машинально взглянул на листок, который все еще держал в руке. Записка была лаконичной: «Уехал. Буду к вечеру. Развлекайся. Не вздумай смыться. Юра».

Я посетил туалет, умылся, поставил разогревать чайник. Полковник все еще разговаривал. Теперь он в основном слушал и делал какие-то пометки в блокноте. В дверь позвонили. Чехов посмотрел на часы, потом вопросительно – на меня. Я кивнул.

– Док, проводи гостя в комнату, будь другом. Скажи, минут через пять приду, – крикнул вдогонку Юрий Николаевич.

Гостем оказался невзрачный худой мужичонка лет шестидесяти. Он глянул на меня настороженно, услышав, что Чехов здесь и просит зайти, бочком прошел в прихожую, так же вдоль стеночки – в комнату. В нем причудливо сочетались желание казаться как можно менее заметным и чувство собственного достоинства.

– Владимир, – я протянул гостю руку.

Тот отчего-то смутился, вытер ладонь о поношенные штаны, пробормотал:

– Кругленький. Николай, – и неожиданно крепко пожал мою руку. Только получив приглашение устраиваться поудобнее, он присел на самый краешек дивана и замер в ожидании.

Чувствуя себя обязанным развлекать странного гостя со смешной фамилией, я включил телевизор, пощелкал кнопки, выбирая канал, пока не отыскал среди бразильских, аргентинских, мексиканских сериалов программу новостей. Безукоризненного вида девушка на экране делилась информацией о последних событиях:

– Нашему оператору по счастливой случайности удалось заснять триумфальный для американской полиции арест этого крупного афериста и мошенника. Посмотрим пленку.

Изображение девушки исчезло, появилась полицейская машина перед входом в шикарный отель. По ступеням спускалась группа людей в штатском, оттесняя любопытных от высокого черноволосого мужчины в дорогом костюме и со снисходительной улыбкой на спокойном лице. Прежде чем сесть в машину, он обернулся к камере и что-то весело крикнул.

– Жаль, что по-английски не понимаю, – посетовал я, – любопытно, что может сказать на прощание «крупный аферист и мошенник».

– Он сказал: «Дорогая, к обеду не жди».

– Вы знаете английский?

Мое изумление, очевидно, не ускользнуло от внимания гостя. Он слегка улыбнулся и пояснил:

– Выучил, пока у Хозяина отдыхал. В тюрьме, – «перевел» он, встретив мой недоумевающий взгляд. – Память у меня хорошая, вот только учиться всегда недосуг было. А на киче чем заниматься? Все в камере да в камере. Вот и учился, пока за хорошее поведение на зону не перевели. Токмо английский я не сильно знаю. Все больше на испанский налегал.

– Вы что, сидели в тюрьме?! А… простите мое любопытсво, за что?

– Убивец я, – будничным тоном ответил мужичонка-полиглот.

Чехов ворвался в комнату со скоростью небольшого торнадо, встряхнул гостю руку, хлопнул по плечу.

– Здорово, Микола. Что нового накопал?

Кругленький зыркнул в мою сторону, потом решил, вероятно, что полковнику виднее, и неторопливо доложил:

– Объект не покидал квартиру до вечера. Аккурат полтора часа назад сел в машину с шофером и погнал вот по этому адресу, – он черкнул в протянутом блокноте несколько строк, – номер машины тоже записал. Квартиру не знаю, подниматься за объектом не стал. Чтобы не отсвечивать, значит. Но тот, видно, никого не застал, потому как вышел из подъезда через четыре минуты двадцать секунд в расстроенном состоянии. Водила с тачкой припарковался около въезда во двор. А объект на такси отбыл до дому. Я там оставил дружана подежурить. Надежный человек. А сам к тебе, Юрий Николаич, подался. Кажись, все.

– Спасибо, Микола, хорошо поработал. На завтра задание то же. Если меня не будет на телефоне, связь держим как обычно. На расходы осталось или еще подкинуть?

– Есть пока.

Микола помялся.

– Говори, говори, – заулыбался Чехов. – Чего робеешь?

– Ты, это, Николаич, книжку какую дай почитать, а?

– Что за вопрос, выбирай, – Чехов широким жестом указал на книжные полки. – Тебе какую: детектив, фантастику?

– Мне бы историческое что…

– Момент, – полковник прищелкнул пальцами, выудил с полки двухтомник, – держи. Стоящая вещь.

– Я пока одну возьму, – Кругленький вернул второй том, степенно попрощался и бочком выскользнул за дверь.

Пока хозяин провожал гостя, я взял отложенный в сторонку второй том: «Столпы земли» Кена Фоллетта. Действительно, стоящая вещь.

Чехов вернулся, оживленно потирая руки. Я не удержался от реплики:

– Колоритные у тебя знакомые. Он что, агент? Или как там у вас эта должность называется?

Чехов хохотнул, упал в жалобно заскрипевшее кресло.

– Поясняю популярно. Первое. Агентов в квартиры не приглашают. Второе. Агентов специально никому не представляют. Третье. Коля Кругленький – мой бывший сосед. В прошлом – токарь высшего разряда, головастый мужик. Мудрый. И духом силен, даже на зоне не сломался. Микола не какой-то там зэчара зачуханный. А по сути даже и не преступник. Время от времени я подкидываю ему работенку на прокорм – после отсидки работу вот так запросто не найдешь, да еще в его возрасте. А мне для дела, потому как знаю – человек он надежный и умный. А что к Хозяину попал, не его вина. К тому же свое он отсидел. Вышел досрочно, скостили срок за примерное поведение.

– Я так понял, он кого-то убил?

– Ага. По ошибке топором зарубил. Пошли ужинать.

– Не понял? – не унимался я, догоняя Чехова в коридоре. – Как можно зарубить топором по ошибке?

– Можно, док. И не такое можно. А на Миколу ты не косись. Он мужик честный, сам с повинной пришел. А что ошибся, так с кем не бывает? Темно было, думал теща, оказалось – жена. Порежь лучше сырок. А я воду для пельменей поставлю.

Сколько знаю Чехова, не могу понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез.

– Так вот, – Юрий Николаевич вынул стопки, бутылку водки, поймал мой протестующий взгляд, ухмыльнулся, – без этого, брат, хорошего разговора не получится. А сказать мне есть много что интересного. Пока ты дрых… Да ладно, не оправдывайся. Кобель кобеля завсегда поймет. О чем я, значит? Ага, так вот, пока ты дрых без задних ног, мы с Колей Кругленьким работали в поте лица. Но об этом потом. Скажу только, что чутье меня не обмануло. А пока расскажу тебе любопытную историю с научно-фантастическим уклоном. Эдакую историческую сказку.

– Так это сказка, научная фантастика или историческая справка? – потребовал я уточнения.

– Ты к словам не придирайся. От названия суть истории мало изменится. А вот как ее воспринимать, сам решай. – Чехов поднял стопку, я, смирившись с необходимостью возлияния, последовал его примеру. – Ну, будем.

Полковник одним махом опрокинул содержимое стопки внутрь, прислушался к ощущениям, довольно выдохнул:

– Хорошо пошла!

Некоторое время мы молча поглощали еду.

– Ну, между первой и второй, как говорится… – Чехов поднял бутылку.

– Николаич, – взмолился я, – пощади. Ты же знаешь, я вот так, по-вашему, не могу.

– А никто тебя и не заставляет, – резонно заметил Чехов. – Ты, главное, компанию поддержи. Я сам теперь, можно сказать, умеренно выпивающий. Клянусь, за три недели – ни-ни, только пиво. Ну, твое здоровье! Стопочку-то подними, дорогой товарищ, уважь старика, – он прищурился.

Я пригубил, потянулся за закуской, прикидывая, насколько реальна лично для меня угроза алкоголизма, если я так легко попадаюсь на удочку «Я тебя уважаю. А ты меня?»

– За тобой история, – поспешил я напомнить, едва полковник положил вилку.

Тот сыто рыгнул, достал сигарету, вальяжно чиркнул зажигалкой.

– Не боись, тебя спаивать в мои намерения пока не входит. Не доверяю я другим врачам.

– А мне, значит, уже доверяешь?

– В меру. По крайней мере, знаю, что если не вылечишь – все доктора по сути немного шарлатаны, – то уж на тот свет точно не отправишь. По дружбе. Слушай лучше сказку. История человечества, как тебе, вероятно, известно, – это, по сути, история войн: объявленных или необъявленных, локальных или крупномасштабных, холодных или, хм, с огоньком. Трудно сказать, кому первому пришла в голову эта гениально-бредовая идея… Мне, во всяком случае, имя этого человека неизвестно. Дело в том, что военачальники всех времен и народов сталкивались с одной и той же неразрешимой проблемой. А именно с человеческим фактором.

– То есть?

– Сейчас поясню. Пока доблестные воины рубили друг друга почем зря мечами и боевыми топорами, еще куда ни шло. Вот тебе враг, а вот – друг, товарищ и брат по оружию. Но даже и тогда шпионам или, например, курьерам приходилось несладко. Представь себе, выбрасывается разведывательно-диверсионная группа где-нибудь в тылу противника…

– Эк ты перескочил, от боевых топориков к РДГ.

– Да это не важно, важна суть, понимаешь? Возьмем, к примеру, Вторую мировую войну. Забрасывают нашего человека на нашу же оккупированную немцами территорию. Пробирается в деревню к какой-нибудь бабушке, которая его накормит, напоит, от врагов в подполе спрячет. Все просто. «Бабуль, немцы есть?» Бабуля охотно расскажет, что знает, да еще пойдет пошукает, с соседями пошепчется, чтобы родной армии или партизанам помочь. Но это пока боевые действия велись на нашей территории. Когда же немцев и их союзников стали теснить, ситуация резко и непредвиденно изменилась. Наши же перли вперед со страшной силой, не было ни времени, ни возможности просчитать действия, подготовить базу для диверсионной работы в тылу противника, на его территории. Прикинь, выбрасывают нашего диверсанта где-нибудь под Берлином. Пробирается он в немецкую деревню, и что? Спросить: «Немцы есть?» Да там кругом немцы. Есть, конечно, сочувствующие, да как их распознать? А тут еще еда кончилась, устал, приболел, трое суток, почитай, без сна. Вот и гибнет диверсант, задание своего командования не выполнив.

Мне пока было непонятно, каким боком деятельность разведывательно-диверсионных групп могла быть связана с событиями дня сегодняшнего. Тем более с событиями, произошедшими не с какими-то там шпионами, а со мной. Там – шпионские страсти, а тут – «люблю, трамвай куплю». Где связь, спрашивается? Но я пока предпочитал помалкивать о своих сомнениях. Тем более что «сказка на ночь» в сольном исполнении полковника меня заинтриговала.

– Впрочем, – продолжил Чехов, воодушевленный моим вниманием, – людей у нас никогда не жалели. Да и большие потери среди РДГ, то бишь разведывательно-диверсионных групп, были загодя запланированы. Поэтому и выбрасывали их не две-три, а по десять-пятнадцать зараз. Кто-то на врага нарвался, кто-то с голодухи загнулся. Выполнила одна группа из, скажем, десяти поставленную задачу – цель считается достигнутой. И не важно, какими средствами. А что до погибших, так они же солдаты, работа у них такая, а на место одного погибшего двое других найдутся, страна большая… Но если в качестве диверсанта можно использовать практически любого сообразительного парнишку, наскоро прошедшего усеченный вариант «курса молодого бойца», то на подготовку крутого спеца требуются годы, в лучшем случае месяцы. Поэтому профессиональных летчиков или, к примеру, снайперов старались беречь, чтобы использовать длительное время и с максимальной отдачей. Начали препараты всякие использовать, типа колы. Сначала американцы стали скармливать его своим летчикам, потом и нам поставлять.

– Ну, что такое кола, я знаю. Но ведь этот транквилизатор, а по сути легкий наркотик, взбадривает человека на достаточно короткое время.

– Вот именно. Скушал такую наркотическую «конфетку» в шоколадной обливке – и несколько часов отменной работоспособности тебе обеспечено. Почувствовал приближение усталости – скушал еще конфетку. Но сколько может человек так выдержать, да при этом отменную реакцию сохранять? Сутки, двое, трое? А дальше?

– Да за это время можно сто-о-олько наворотить!

– Ситуации бывают разные. А что, если за эти трое суток не успел завершить операцию? Или скрываться пришлось? На четвертый день уже никакая кола не поможет. Организм потребует отдыха, пищи, тепла…

– Питья, – подсказал я, вспоминая свое состояние не далее как сегодня утром. И это при том, что спать урывками я все-таки умудрялся, а ел и пил вдоволь. И не нервничал, а сплошное удовольствие получал. Единственное, что меня заботило, это прибыть вовремя в клинику да пациенту в вену вместо глюкозы ненароком це-два-аш-пять-о-аш не вкатить.

– Питья, – согласился полковник, разлил водку в стопочки. – Чтобы наши желания совпадали с нашими возможностями.

– И наоборот, – дополнил я тост.

– Во-во, а то иногда и можешь, да не хочешь.

– Ну, это уж такая уродина должна быть. Или дура набитая. Вот, казалось бы, при чем здесь ум, а по мне так…