Текст книги "Рукопись, которой не было. Евгения Каннегисер – леди Пайерлс"

Руди, я, дети и наши скитания

Цюрих

Последняя неделя сентября в том году в Цюрихе была прекрасна: светило яркое солнце, воздух был настолько чист и прозрачен, что казалось, горы совсем рядом, протяни руку и достанешь. Осенью еще и не пахло. К счастью, Паули немного задержался в Нью-Йорке, так что у нас было время на поиски жилья. Правда, он написал Руди, что ему (Паули) непонятны некоторые аргументы в статье с Ландау и чтобы он (Руди) прошелся по ним еще раз и приготовился.

Мир, в который я попала, потряс меня. Я выходила из дома рано и смотрела на женщин в нарядных платьях, спешивших по своим делам, на продавцов небольших магазинов на Банхофштрассе, которые щетками и мыльной пеной мыли тротуары перед входом, на рынок, полный цветов, куда местные фермеры привозили все что душе угодно, на трамваи и автобусы (все они были выкрашены в приятный болотно-зеленый цвет), в которые (о чудо!) люди не набивались как сельди в бочку, – все это было мне внове. Чтобы попасть с вокзала в Eidgenössische Technische Hochschule (Федеральный технологический институт), где работал Руди, надо было перейти реку Limmat и пройти мимо университета. Нам удалось снять две комнаты недалеко от института, чуть выше по склону. Наш хозяин был слепым массажистом, с голландской женой и дочкой двух с половиной лет. Я была безмерно удивлена, когда девочка обратилась ко мне: «Добрый день, фрау доктор Пайерлс». Позднее, когда Руди стал профессором, в Швейцарии ко мне обращались «фрау профессор доктор…».

Довольно большая и приятная гостиная располагала к вечерним беседам. Спальня была на чердаке, но она не отапливалась. Нам разрешалось пользоваться хозяйской кухней и туалетом. Зимой на чердаке было холодно, поэтому мы раздевались в гостиной и бегом в спальню, под одеяло. Вместо грелки приспособили большую стеклянную бутылку. Однажды утром мы забыли отнести ее вниз, она замерзла, а стекло лопнуло с громким треском. На полу в спальне осталась ледяная копия бутылки, которая долго не таяла.

Сначала на обед я ходила с Руди в студенческую столовку (профессорскую нам было не потянуть). Кормили там отвратительно, но дорого. Я поняла, что гораздо дешевле купить в магазине яйца, молоко, масло, багет, шоколад и апельсины, получается намного вкуснее. Набравшись храбрости, рассказала Руди о своем открытии. На следующий день за обедом, на котором я не присутствовала, Руди упомянул об этом своим коллегам. То, что женщина из голодной России отказалось есть пищу в студенческой столовой, стало сенсацией. Паули же обрадовался. «Отлично, – сказал он, – когда вы привезли жену, я был обеспокоен, не будет ли она проводить все время в институте!»

Свидетельство о браке, выданное нам в Ленинграде, вызвало переполох в швейцарской полиции. Они его не признали даже после того, как мы перевели его на немецкий и заверили в немецком консульстве в Цюрихе. Такая вот полиция… Правда, они обещали провести расследование. Однажды днем, когда я была дома одна, зашел офицер полиции и устроил мне настоящий допрос. Что я делаю днем, где мы ужинаем, бегает ли мой муж за девушками – все это его живо интересовало. Но когда он узнал, что Руди получает пятьсот франков в месяц, быстро закруглился, собрал свои бумажки, попрощался: «До свидания, фрау доктор Пайерлс» – и ушел. По-видимому, скромная зарплата Руди и положение в Федеральном технологическом институте его (офицера) удовлетворили. Больше мы о них не слышали. Год спустя, когда мы покидали Швейцарию, расследование еще не было закончено.

Довольно скоро я поняла, что работу в Цюрихе мне найти не удастся. На любое рабочее место тут же находились десятки претендентов, говорящих как на местном диалекте, так и на «высоком» немецком. Знание цюрихского диалекта было очень важным условием. В 1938 году, когда Австрия была присоединена к Германии, Паули автоматически стал немецким гражданином. Опасаясь депортации в концлагерь, он обратился с прошением о швейцарском гражданстве. Прошение было отклонено из-за якобы недостаточного знания цюрихского диалекта. Великий Паули… Правда, после войны, когда Паули получил Нобелевскую премию, швейцарцы вдруг передумали и выдали ему паспорт.

В качестве свадебного подарка тетушка Руди прислала нам чек на довольно большую сумму. Вечером за ужином мы решали, что с ней делать. «Давай купим мотоцикл», – предложила я. «Ты что, это же прямой путь к самоубийству», – возразил Руди. После обсуждения еще нескольких вариантов сошлись на том, что лучше всего потратить деньги на парижские каникулы.

Эта была моя первая встреча с Парижем. Потом я бывала там много раз, но первое впечатление осталось самым острым. В последний день я купила себе ярко-красный плащ, а потом мы зашли к моим родственникам, Розе Львовне и Лулу. Я их хорошо помнила по Петрограду и сразу узнала, хотя они сильно изменились. Иоакима Самуиловича Каннегисера уже не было в живых. Ах, как обрадовались мне Роза Львовна и Лулу! Перебивая друг друга, они поведали нам, как буквально по клочкам собирали по всей Европе сохранившиеся стихи Леонида. Их набралось страниц на тридцать-сорок. В 1928-м им удалось издать в Париже тоненькую книжку под названием «Леонид Каннегисер», в которую вошли лирика Лени и воспоминания о нем Марка Алданова и еще двух-трех друзей. Это все, что от него осталось.

 
…Не исполнив, Лулу, твоего порученья,
Я покорно прошу у тебя снисхожденья…
 

Кстати, ярко-красный плащ отобрали на границе бдительные швейцарские таможенники. За него нужно было заплатить пошлину, вдвое превышавшую его цену в Париже.

Почти все для меня тогда было впервые. Когда ближе к Рождеству в Альпах выпал снег, Руди пригласил своих друзей – Ганса Бете, Эмилио Сегре, Ганса Торнера и еще одного-двоих – покататься на лыжах в маленькой деревушке к востоку от Цюриха. Кроме меня там была только одна девушка, невеста Торнера. По просьбе Руди хозяин шале сделал групповой снимок. Сейчас, тридцать с лишним лет спустя, я смотрю на эту фотографию и вижу трех Нобелевских лауреатов!

У меня не было никакого опыта спуска на горных лыжах. Но мне хотелось научиться. Я упрямо забиралась на невысокие вершинки и спускалась по коротким склонам. Лыжи и ботинки тогда были неуклюжие, так что даже небольшой склон требовал серьезного навыка. Думаю, мой прогресс не впечатлил ни Руди, ни его друзей. Еще бы, они-то начинали в детстве.

К ежегодному карнавалу в Цюрихе относились серьезно. Его кульминацией был костюмированный бал, организуемый студентами факультета искусств. Участвовать мог любой, победа доставалась самому лучшему костюму. Поскольку у меня был опыт джаз-банда, я решила попробовать преобразиться в негритянку с американского юга. Короткая полосатая юбка из нескольких лоскутов материи, белая блузка, кокетливый передник и соломенная шляпка. Всю видимую часть тела я старательно закрасила черной краской. Залихватская улыбка завершала мой образ. Танцевала как сумасшедшая. В какой-то момент я заметила, что барабанщик из студенческого оркестра, игравшего на возвышении, отлучился. Не думая, инстинктивно, я вскочила на площадку и заняла место у барабана. Это так впечатлило жюри, что – ура! – главный приз достался мне. Кстати, Паули смотрел на меня во все глаза, подошел ко мне чуть позже и изъявил желание подружиться.

Конечно, наша жизнь состояла не только из счастливых минут. Руди работал с утра до ночи. За этот академический год он опубликовал несколько работ, позднее ставших классикой. Обсуждения с шефом изматывали его. Паули вообще был очень критичным, но особенно не давал спуску своим ассистентам. По-видимому, он считал, что таким образом изгоняет из них юношескую дурь. Вместе с тем, он делился с ними своими самыми сокровенными задумками. Весной 1932-го он был занят «нейтрончиком» и постоянно обсуждал эту гипотезу с Руди. Ферми переиначил «нейтрончика» в нейтрино, и именно это название прижилось. Нейтрино были открыты четверть века спустя. Руди получил письмо, заканчивающееся следующими словами: «Надеюсь, ваша физика улучшится; я не был полностью ею доволен. Советую вам подать заявление на стипендию Рокфеллера. Ваш Вольфганг Паули».

С началом нового 1932 года Руди начал заметно нервничать, поскольку его контракт в Цюрихе истекал в сентябре, а никаких других предложений не поступило. Даже сейчас, после атомной бомбы, приведшей физиков на научный олимп, стезя молодого физика-теоретика нелегка. Но в 1930-х ситуация с работой для молодых физиков-теоретиков была еще хуже. С одной стороны, их было раз в пятьдесят меньше, чем сейчас. Но, с другой стороны, и рабочих мест для них было неизмеримо меньше. В то время квантовая физика находилась на переднем крае исследований и вся была сосредоточена в нескольких научных группах Германии, Швейцарии и Англии. Постдокторских должностей вообще не существовало. Для молодого человека единственный способ устроиться на работу – это пойти ассистентом к какому-нибудь известному профессору либо получить стипендию в одном из немногих фондов, которые в то время финансировали естественные науки. Все они были наперечет. Государственных грантов тоже еще не существовало.

Руди подал заявление на предоставление ему права читать лекции. В университетах в немецкоговорящих странах есть такая процедура, называется она Habilitation. Параллельно он искал работу ассистента всюду, где только можно. Вот несколько абзацев из письма, которое Руди написал мне с конференции в Германии.

Лейпциг, 9 февраля 1932 г.

Женя, милая! Сначала самое интересное: про Leipzig еще ничего не узнал, потому что хотел ждать, чтобы Heisenberg сам заговорил. Так как он этого не сделал, я говорил с Блохом, который, по всей вероятности, уедет зимой – но и лето еще не совсем исключается – и который говорит, что про заместителя еще ничего не решено. Он завтра утром об этом поговорит с Гейзенбергом, и, вероятно, будет совещание втроем по этому поводу. Кроме того, я узнал, что Бете не скоро поедет в Гамбург, а именно только тогда, когда позовут профессора в Тюбинген, а это будет только тогда, когда земля Würtenberg заимеет деньги. Возможно, Гамбург окажется для меня реальной возможностью (правда, довольно жалкой, на 250 марок в месяц). Такая же возможность может быть во Франкфурте, где остался Маделунг. Он сильно недоволен Эльзассером и хочет другого. Но может быть, из-за этого уже вернулся Корнелий Ланцош.

Тут страшно интересный съезд, потому что почти все хорошие физики приехали: Kramers, Ehrenfest, de Haas, Kronig, Kapitza, Gerlach, Placzek, Teller, Bethe и другие. На меня со всех сторон бросились, я должен был обсуждать борновскую работу, против которой, действительно, ничего не могу возразить, должен был рассказывать про диамагнетизм и про висмут, ругать Кронига за его работу, критиковать работу Бете о ферромагнетизме, участвовать в дискуссии после доклада Капицы и ругаться с ним, к большому удовольствию Эренфеста. Я очень без тебя скучаю в большой-большой кровати.

Час ночи. Блох мне рассказал, что Гейзенберг меня не хочет, потому что имеет в виду Бете, а если Бете не может, то берет одного из своих молодых людей. Результат для меня, конечно, несколько обидный, но, по крайней мере, положение ясно. Я уже сильно кокетничал с Эренфестом и де Хаасом, но поговорить с Эренфестом вдвоем еще не успел.

Мне хотелось как-то поддержать Руди, чтобы он не упал духом. Каждый вечер мы обсуждали с ним разные возможности, включая фантастические, например Аргентину. Кто бы мог тогда подумать, что всего четыре года спустя такие варианты уже не будут казаться нам фантастическими…

Я завела разговор о стипендии Рокфеллера. К сожалению, она годовая, продлить ее было нельзя, и это, естественно, Руди не нравилось, да и я не была в восторге от переездов. Цыганская доля… Фонд Рокфеллера, в который Паули посоветовал обратиться Руди, – тот самый фонд, который дал стипендии и Ландау, и Гамову, и Бете, и десяткам других молодых ярких физиков того поколения. Тогда квантовая физика считалась самой главной наукой. Фонд существует и сейчас, но, увы, физика уступила свое место на пьедестале.

Фонд Рокфеллера финансировал только тех молодых ученых, которым было куда вернуться после окончания стипендии. Не тратить же деньги на тех, кто в конце года будет вынужден оставить академическую карьеру! Выхода не было, Руди решился пойти к Паули:

– Господин профессор, мне нужна ваша помощь.

Паули пристально посмотрел на Руди.

– Хорошо, доктор Пайерлс, я напишу в Фонд, что через год снова возьму вас к себе в Цюрих. Но вы дадите мне обещание, что не вернетесь.

В душе Паули был добрым человеком и старался помочь тем, кого считал достойным.

Руди получил стипендию. В 1932 году отборочный комитет счел его одним из трех квантовых физиков, заслуживающих поддержки.

Я уже писала, что жизнь складывается из миллиона случайностей. Почти все проходят мимо нас и затухают в памяти, не вызывая последствий. Лишь изредка случайность круто меняет жизнь, как говорится, к счастью или к несчастью. Рокфеллеровская стипендия была явно к счастью.

* * *

Не проходило и дня без воспоминаний о маме, Исае Бенедиктовиче и Нине. Как мне их не хватало! Как будто у меня отрезали руки, осталась только глухая тоска. Хотя я старалась не упоминать об этом Руди, он как-то сам догадался и предложил: «Женя, почему бы тебе не съездить в Ленинград?» Для этого нужна въездная виза, запросить которую можно было в советском консульстве, явившись туда лично. Естественно, запрос ушел в Москву. Шли месяцы, ответа не было. В апреле 1932 года Руди уехал в Москву на конференцию. Его приютил у себя дома Тамм. Иоффе тоже там был. Я попросила Руди зайти в Наркоминдел и справиться о визе. Чиновница, пролиставшая мое досье, с явным неудовольствием сказала: «Не понимаю, что ей нужно. Сначала она хотела уехать, теперь хочет приехать. Если каждая будет туда-сюда мотаться… – и потом, заглянув на последнюю страницу: – Решение еще не принято. Мы вас известим».

Виза пришла в середине мая, и на следующий день я купила билет домой, в Ленинград. На вокзале меня встретили и мама в слезах, и Исай. Было необычно тепло, солнечно и ветрено. Начинались белые ночи. Когда мы приехали домой, мама сказала, что не выпустит меня за двери, будет все время обнимать. Милые мои…

Вечером 27-го Амбарц с женой Верой (к этому времени он успел жениться), Аббат и Димус ввалились в квартиру, чтобы посмотреть на меня. Много радости, много вина! Амбарц похудел и отрастил волосы в виде вороньего гнезда. Его жена – полная веселая девушка. Аббат был угрюм и даже подавлен. «Что случилось?» – спросила я. «Разругался с Френкелем, который был против выдвижения Дау и Гамова в Академию, – ответил Аббат, – к черту всех!» Мы так кричали, что у мамы разболелась голова. Оксану, жену Димуса, нельзя было узнать. После родов выяснилось, что у нее туберкулез во второй стадии.

Из Ленинграда в Цюрих, 1 июня 1932 г.

Женя – Рудольфу:

Милый мой, дорогой мой, золотой мой!

Вероятно, что письмо придет накануне твоего 25-летия, я на всякий случай тебя поздравляю и желаю тебе научной славы (очень приятно быть Frau Professor) и хороших дел Рокфеллера, который меня, в связи с американским кризисом, очень тревожит: боюсь, что он может закрыться раньше, чем мы уедем на его деньги в Рим и Кембридж.

30-го мы были с Ниной в парке и встретились с Дау и его сестрой. Очень долго гуляли. Дау был небрит и в меланхолии, даже довольно глубокой, и вначале я его всячески утешала и развлекала, но потом стала его ругать за скандальный характер, нахальство и бессердечность. Назвала его «крокодилом, проглотившим свинью», и мне его теперь жалко. Сейчас позвоню по телефону и как-нибудь опять увижусь.

По ночам мы говорим с Ниной, не можем наговориться. За окном светло, как днем. Когда я подумала о том, что ты никогда не видел наших белых ночей, я чуть не расплакалась. Купила билеты на пароход на 18-е, буду в Цюрихе 22-го. Ура! Руди, пожалуйста, не питайся одной картошкой и апельсинами. Мама научила меня жарить бифштексы и котлеты. Жди!

Завтра я отправлю тебе еще одно письмо, чтобы у тебя не было времени флиртовать с Лилли Фенигштайн или фрау Соломон. Крепко-крепко целую,

твоя Женя.

Рим

В сентябре 1932-го мы покинули уже привычный мне Цюрих. Руди, которого все больше тянуло в зарождающуюся ядерную физику, решил разделить стипендию на две части: полгода в Риме, у Ферми, и полгода в Кембридже, в самом престижном университете Англии. Энрико Ферми был признанным лидером в этой области, одновременно и экспериментатором, и теоретиком. Тогда такое еще встречалось, но исключительно редко.

Короткий отпуск мы провели, бродя по горным тропам в Пиренеях, иногда присоединяясь к контрабандистам, переправлявшим сигареты из Испании во Францию. На несколько дней остановились в уютном отеле в Тарасконе, знаменитом своим Тартареном. После очередного пересечения границы, оказавшись на французской стороне, мы сели на поезд и поехали в Берлин к родителям Руди.

Ситуация в Германии была тяжелой: высокий уровень безработицы, вспышки насилия между сторонниками Гитлера и коммунистами. Политические убийства стали чуть ли не рутинными. Нас поразило возросшее число штурмовиков на улицах. Несмотря ни на что, отец Руди пытался уверить нас, что все нормально, бояться нечего. Несколько лет спустя он признался Руди: «Как я жалею, что не внял голосу разума, как я был глуп! Ведь тогда еще было легко уехать, и мои сбережения не пропали бы».

Помимо Ферми у нас была еще одна причина выбрать Рим. И Руди и я хотели посмотреть своими глазами, какова жизнь при Муссолини. В начале октября мы приехали в Рим и быстро нашли комнату в приятном пансионе, хозяйкой которого была пожилая итальянка из Египта! Когда у двери нас встретила служанка, Руди уставился на нее просто неприлично. «Как будто Мадонна сошла с картины Перуджино», – сказал он. Мы оказались единственными неитальянцами.

Муссолини был повсюду. Как-то в воскресенье мы пошли прогуляться вокруг виллы Боргезе. Весь парк был оцеплен. Нам сказали, что после обеда в нем будет выступать дуче и поэтому посторонним вход воспрещен. «Сюда привезут специальных людей», – пояснил охранник.

Агенты секретной службы, одетые совершенно одинаково, присутствовали всюду, где мог бы оказаться Муссолини: от палаццо Венеция, где он работал, до балконов на улицах, по которым иногда проезжал. Служанка в нашем пансионе сказала мне, что видела их даже в канализационных люках. Любой сеанс в кино начинался с новостей, озаглавленных «Достижения режима Муссолини». Там показывали великие стройки, новые мосты и т. д. Когда в наших блужданиях по городу наталкивались на особо уродливые современные здания, мы понимающе переглядывались и шептали друг другу: «Достижения режима…» Руди не прекращал поиски работы и поэтому часто уезжал на два-три дня, чтобы сделать доклад на какой-нибудь конференции в Германии или Швейцарии. Я уже достаточно освоилась. Оставаться одной мне уже было не страшно, хотя и грустно!

Из Рима в Лейпциг, 9 февраля 1933 г.

Женя – Рудольфу:

Руди, милый, сегодня утром получила и письмо и открытку.

Что вчера было! Полный скандал! Сели мы ужинать, и с нами новый наш сосед – лет сорока или около того – с лысиной, личность бледная и тощая. Ну, начались, конечно, обычные расспросы, как мне нравится Италия, Рим и вообще. Я говорю, что днем в хорошую погоду чудно, а вечером просто смерть моя возьми меня, и что здесь не так весело, как в Париже, и народ смирный. Потом говорю, все мне здесь нравится, но почему, говорю, у вас такие ужасные газеты? Не могли найти более талантливых журналистов? Отчего, говорю, у вас такой тон слащавый, стиль, говорю, такой суровый, архитектура и все, а газеты просто леденец для старых дев. Он стал мне объяснять, что так и так, и то построено, и это сделано, а пресса – государственная! Я говорю, знаю и понимаю, почему у вас на первых страницах слезливое танго.

Тут выбежала из кухни хозяйка и подняла крик во весь свой диапазон, как это мы (и тебя тут припомнили) смеем ругать Италию, лучшую страну мира, и что все в ней самое лучшее, и газеты, и литература, и климат, и комфорт. Я была как лед, сказала, что не привыкла к разговорам таким тоном, и ушла спать. Так мне было жалко, что тебя не было и не с кем было поговорить…

Целую тебя, целую, много, много, много раз.

Женя.

Вскоре у нас появились новые друзья: Энрико и Лаура Ферми, Этторе Майорана, Жан-Карло Вик и Франко Разетти. Жан-Карло не скрывал антипатии к Муссолини и всему с ним связанному (антипатии – это я мягко). Остальные старались не выказывать своих чувств на публике. Ферми согласился стать членом Королевской академии Италии, созданной дуче. Он руководил большой экспериментальной группой в Римском университете, ему нужны были деньги для экспериментов по облучению ядер нейтронами. Друзья звали Ферми папой, имея в виду параллель с главой Ватикана. Когда в 1938 году Энрико Ферми присудили Нобелевскую премию по физике, ему разрешили поехать в Стокгольм на церемонию вручения вместе с семьей. После этой церемонии Ферми с Лаурой и детьми уже не вернулись в Италию. С ними мы еще ближе сошлись в Лос-Аламосе, где квартира семейства Ферми оказалась прямо над нашей.

Если Руди был в полном восторге от Ферми, меня очаровал Франко Разетти. Ростом он был заметно выше своих коллег и чем-то неуловимо напоминал мне Гамова. Чего уж там, я скучала по Джонни. Франко был увлечен дорогами Римской империи – теми, что пережили две с лишним тысячи лет и все еще использовались. На наших совместных прогулках он, бывало, ложился на дорогу, чтобы получше рассмотреть необычные камни. Налюбовавшись, объяснял нам, чем именно необычен тот или иной кусочек брусчатки. От таких находок он приходил в восторг, и невольно часть его восторга передавалась и нам. Десять лет режима Муссолини не смогли изменить дружелюбный и эмоциональный характер жителей Рима. А как они говорят руками!

В декабре Руди предложил на рождественские каникулы поехать кататься на лыжах в маленькую деревушку Кицбюэль в австрийских Альпах. Но тут – мама дорогая! – я вдруг обнаружила, что беременна. Это открытие меня ошеломило. Мне было и радостно, и страшно: ведь я ничего не знала о том, как обращаться с младенцами. А мама была далеко…

Не придумав ничего лучше, в один прекрасный день я со своими страхами свалилась на Лауру Ферми.

– Женя, почему бы тебе не поработать несколько месяцев в детских яслях, пока еще есть время? – «Ж» в ее устах звучало по-русски, мягко и нежно. – Я помогу тебе устроиться.

Хотя ясли меня кое-чему и научили, но волнение не унялось. В самом большом книжном магазине Рима, в букинистическом отделе, я обратилась к продавцу: «Синьор, мне нужна книга о младенцах. На английском языке». Он посмотрел на мой живот и ответил: «Мне кажется, вам незачем торопиться, но посмотрите вот эту», – и протянул мне зачитанную книжку сэра Труби Кинга «Питание ребенка и уход за ним». – Дамы в вашем положении спрашивают ее чаще всего.

Впервые этот учебник был издан в 1913 году и выдержал множество переизданий вплоть до 1950-х. Прижав его к груди, я гордо отправилась домой.

Поездку в горы решено было не отменять. Впрочем, я старалась не рисковать и в основном любовалась альпийскими красотами. Альпы зимой… Fabelhaft!

Сразу после возвращения из Кицбюэля произошло еще одно событие, о котором нельзя не упомянуть. Руди получил письмо от Вильгельма Ленца из Гамбургского университета. Профессор Ленц писал, что готов предложить ему место ассистента, которое до 1928 года занимал Паули! Приступать к работе надо было сразу после Пасхи.

От радости Руди просто опьянел, весь вечер улыбался, как ребенок.

– Женя, дорогая, подумай только, место Паули… И какая приличная зарплата! Женя, ты рада?

Ленц был знаменит не столько своими научными достижениями (впрочем, о векторе Рунге – Ленца я знала еще от Ландау), сколько учениками и ассистентами. Паули, Паули, Паули. Одним из студентов Ленца был Эрнст Изинг. Кто из нынешних аспирантов не знает модели Изинга? Однако, думаю, мало кому известно, что Изинг был одним из немногих немецких евреев, переживших всю войну в оккупированном Германией Люксембурге. Но это уже другая история.

Через несколько дней опьянение Руди прошло. Вечером после ужина он попросил меня выслушать его.

– Женя, не знаю, что делать. С одной стороны, приглашение от Ленца – маленькое чудо. С другой стороны, положение в Германии таково, что приход Гитлера и его национал-социалистов к власти – дело не месяцев, а недель. Мы уже знакомы со Сталиным и Муссолини, хотим ли мы познакомиться с Гитлером? Какой риск больше: оказаться в Германии при Гитлере или остаться без работы и снова превратиться в кочевников? А ведь у нас будет ребенок.

Я задумалась, и пауза затянулась. Вот развилка на жизненном пути, и от того, куда мы повернем, зависело многое.

– Руди, милый, риск есть в обоих вариантах… Но мне кажется, что для нашего будущего ребенка, да и для нас самих, будет лучше, если ты откажешься от Гамбурга. У тебя же есть еще половина Рокфеллеровской стипендии. А за полгода многое может произойти. Да.

Так в начале 1933 года было принято судьбоносное решение.