Текст книги "Очарованные Енисеем"

Что же уяснил я в месяцы, проведённые под ворчанье радиостанции и потрескиванье железной печки? Представим берестяной туес. Когда смотришь на его извилистый замок, по сторонам шва видишь два борта берестяной рубашки. Вот и у моей жизни были два таких борта, две стороны. Одна – чтение, необыкновенно жадное в тайге, где именно из книг окреп и возрос в душе образ России: ратной, иноческой, трудовой и всегда замешанной на духовном подвиге.

Вторая сторона – промысел в тайге, в который я окунулся со всею страстью и который был для меня не способом выживания или поводом отличиться, а продолжением старинного русского дела и возможностью предельной близости с тайгой. Две стороны – одна рубашка. И впрямь туес. В нём дорогая лесная добыча – не ягода-орех, а внутренний лад, даримый тайгой.

Вот и подвёл туесок к вопросу: с кем живёшь, кого видишь, выйдя из избушки? Бредя по путику? К кому приникаешь жарким виском?

Да того, кто туес и подарил. Берёзу.

В тайге берёзка больше по гарям, либо возле избушки, где лес свалили, – лезет прутняком, карандашником – не продерёшься. И многие говорят, мол, сорное дерево. Не то что кедр или листвяк. Понятно, что в тайге не та красавица берёза, что у заплота в деревне в средней полосе. Зато помогает здесь берёза, как никто: и полозья на нарту, и топорище, белое и крепкое, как кость, замёрзшее молоко. Чем ближе к деревне берёза, тем больше про неё вспоминают и не зовут сорной. А что уж про дёготь или веники говорить? Или бересту… Туясья, короба, пестеря… Кибасья неводные – в бересту завёрнутые камешки, шаргой черемуховой прошитые по краю – эдакий берестяной сочник. И лопатка берёзовая снег огребать с капканов и кулёмок, да собак понужать провинившихся… Да мало ли что ещё. Какая она, берёза? А такая красивая и крепкая русская женщина. И почему-то представляется с голосом… Сильным и красивым.

Осина рядом с ней будто сестра, хотя сестра она тополю. И тоже сильная вроде, бывает и повыше березы, помощней, но другая какая-то. Хотя тоже всё по гарям да вырубам растет. Но как-то её не особо любят, как падчерица она. Позеленевшая тень берёзы. Если берёза Солнце – то осина Луна. Но как красив весной купол свежей листвы над толпичкой осин! Как осенью горят её твёрдые яблочно-красные или жёлтые листья. И как выпукло, прозрачно и туго лежат дождевые капли на листе осины! Баню мы срубили с осины – смола не лезет в волосы. Осиновыми дровами дымоходы чистят. Сами дрова не очень – неплотные, как пенопласт. Догорают синим газом прозрачно. Но главное назначение осины – долблёные лодки и вёсла. Серебристо-серая плоть осины высыхает до каменной крепости. Кто осина по характеру? Да такая, немножечко грустная, немного неразгаданная, неоценённая женщина. В неё всмотреться надо – и счастлив будешь.

Кедр, кедр́, кедер… Бывает человек, про которого не скажешь иначе: хорош. Это про кедр. Удивительна форма кроны: нижние ветви вниз смотрят, средние в стороны, а к вершине дерево будто спохватывается и ветви вздымает, образуя чашу. Поразительные мохнатые лапы. Когда кедры стоят рядом, удивляет неповторимость этих вздетых рук. Ветки из мутовок растут, а главная мутовка открыта небу. У нижних мутовок словно моток проволоки – сухие отмершие веточки, как у верхолаза на поясе веревка смотанная. Иглы длинные, мясистые, собраны в крупные кисти, и силуэт пятнистый. На иглах смола серебряно выступает – как соль. На полянках или в посёлке кедр может быть круглым, как шар, в тайге – свечевой, стройный. Строем кедры особенно хороши.

Не сказать, что особенно крепок телом. Нет, мясист, тяжёл кроной, под ветром как кисть ходит. А скольких кормит и в кроне прячет! Весь в высотном стремлении, в свечевом вздымании лап – корни сильно не заглубляет, больше по поверхности, не до вцепления. Бывает, шквал налетит грозовой, и склонится кедр, и рухнет, вывернув плиту подстилки с корнями. Древесина мягкая, светло-жёлтая. На стены хорошо, на доски. Доска от желтизны может уйти в нежную розовинку. А сухой хорош на растопку – быстро сгорает. Как человек с порывистым сердцем. Сердцевиной может быть хрупким. На излом будто сочный кристалл – рвётся под девяносто градусов, гранями, как скалка. На дверь пустишь – гулять будет на влажность и на мороз, натягивая и отпуская влагу. Чуткий. Зато даёт орех, ядро смысла, образ красоты, и ввысь стремится, и чашкой ловит звёздное излучение, рассеянный Божий свет.

А как глубоко, богато и задумчиво ветер шумит в кедровой кроне! Однажды шёл по краю деревни между разрозненных круглых кедров. Переходил от одного к другому, и шум ослабевал в одном и усиливался в другом, в третьем, словно огромный тёплый ёж перекатывался от кроны к кроне объёмно и многоголосо. …Независимо от размеров излучал каждый кедр и кедрик спокойный, глубокий шум вечности.

Лиственница. Для этого дерева больше подходит имя листвяк, потому конечно же он мужик, как и кедр. Из всех дерев самый мощный. Надёжный. Он хозяин. Кора мощнейшая, внутри малиновая. Ствол толстый, мачтово-высоченный, ветви где-то вверху совсем. Листвяк из другой породы, из другого горизонта. Красота так… к моменту – яркая прощальная осенняя – перед сбросом хвои. Зимой на вершинах серебряные ветви, как выгнутые оленьи рога. У листвяга плоть самая крепкая и кора самая толстая – пожар не проест. Морозов не боится – сбрасывает хвою. Древесина рыжая, жилистая, плотная, как камень тяжелая – дрова самые жаркие и долгие. Моя соседка, Толина тёща, говорила: «Сахарные дрова». Их колят пластинами – и просыхают, и таскать удобно под мышкой, словно том таёжного словаря. Для стройки – листвяжные брёвна тяжело корячить, но зато на века. Обычно листвяк на оклады пускают. Можно стол сделать – толстый, мощный, углы с огранкой, и будет будто янтарный, с восковой прóсветью на гранях, с рисунком богатейшим, густым. Ещё листвяк даёт серу и камедь – смоляное дело.

Однажды копал под погреб и наткнулся на древний оклад – как камень. Рубанул топором – древесина тёмно-рыжая в красноту, плотнейшая. Снаружи гнильца корочкой – а дальше кряж, кристалл, еле топор берёт. Если листвяк сравнивать с человеком – то волевой, мужественный – герой, военачальник, первопроходец. С кедром в паре они могут горы своротить.

Ёлка – жизненная, трудовая тётка. Вредная, в костре стреляет, дымит синё и едко. Иголки колючие. Сучки царапучие. Кора и та в твёрдой иссохлой чешуе, за шиворот сыпется, ещё и в смоле вся. Сама прямая, жилистая, сучкастая – колоть плохо. Зато жилами пружинно протянута от корня до вершины – на лыжи, на борта лодке – само то. На стройку не очень – сучков много, паз выбирать замучаешься. Древесина белая, сучками прошитая, везде пазухи со смолой – как с мёдом. Сухенькая на шестик отлична. Пружинистая, натянутая. Звонкая игла. А для глаза, для души очень хороши остроконечные стройно-чахлые в верховьях каменистой речушки. Вершинка как шило с спёкшимися шишечками. А сухая – как скелет рыбий. В пойме если – толстенные, а на тундрочке худосочные – смолёвая, как кристалл, и у стволика, толщиной с топорище, колец на людские три жизни. С ёлкой можно жить. И выжить.

Пихта. Вроде и похожа на ёлку. А другая. Словно специально их по одному образу Бог создал, да разным наполнил. Пихта сочностью, скипидарностью, лиловой кожей – ближе кедру. Но не смолистая – все маслá под корой. Древесина бледная. Влажная и слабая, смолы мало – сухую, глядишь, дятел издолбил – длинными прямоугольниками… В костре искрит невыносимо. Жилы длинные, напрягаются и лопаются. Да и дрова чахлые, шают только.

У пихты́ одно назначение: быть мягкой, нежной. И почва-то ей побогаче чтоб. А иголочки чудо, как опахальце, плоские и с испода две белые полоски. Бывает, пихта разрастается ползуче зелёными ветками, целым ковром. И ломается легко, если на ночлег наломать, настелить надо. Кора нежная, ни чешуинки – именно кожа. И запах, острейший, смолистый. Пихтовый. Хорошо в бане лапу в тазу замочить и похлестаться. Лечит. Пихта для красоты и ласки. Для жалости и оплакиванья: пихтой умершему дорожку устилают до кладбища. Больше ни для чего.

Они с ёлкой дополняют друг друга как кедер с листвягом, но ревнуют друг друга по-женски страшно. Ёлка тоже тянется стройно изо всех сил, но грубо выходит – одно слово: позвонок рыбий. А пихта будто из-под точилочки и ровность отточки точнейшая. Бывает вся тонкая, а вершинка – как ёршик. А тянутся обе, и ель, и пихта, чтоб снегом не согнуло. Выживает стройнейший в тайге, особенно в горах – где снега по шею. Пихты на вершине сопки полностью зачехлены снегом.

Вот и пойми, кто кедру больше подходит, кто листвяку. Бывает, насквозь разные люди: а сойдутся листвяк с пихтой – и до конца. Или кедр с ёлкою. А бывает, навалится ёлка на кедер и пилит, и пилит… А бывает, и листвяк с ёлкой обнимутся – оба трудяги, без нежностей, а на всю жизнь.

Сосна, та особа особая. Здесь её мало, она либо по яру Енисейному, либо по песку на западной стороне, либо на тундрочках. И смотрится диковинно, редко, будто приезжая. Кудрявенькая и хвоя будто в рыжину. Ствол золотой, чешуинки на ветру трепещут. А какие изгибы, развилки… И как горит – сухое пламя! На стройку хороша. Бывает, кряжистая с буграми, с витьём – любо на стол такую. Но смолистая. А вообще золотое прекрасное дерево. Рыжее пламя. Яркая женщина. Поперечная душа. Может и в лямку впрячься, может и в праздник уйти. А может в печаль. Но не как ёлка, а по желанию, по увлечению. Так и с нежностью – хочу ласкаю, хочу за чуб таскаю. Хочу скучаю. Сосна выше ревнивой распри ёлки и пихты. Ей при золотой свечечке сидеть под шалью да рассуждать: «Хм… Знала я одну лесину: в душе пихта, а всю жизнь как ёлка живёт!» И смеётся золотисто.

Знал я одну пихту…

Но теперь другое знанье, другая забота, другая беда: листвяги давно облетели, а ни снег не ляжет, ни мороз не ударит. А без этих двух братцев не начать охоты: ни следьев не увидишь, ни капканьев не взведёшь. В тепло пушнину спаришь, да ещё ловушки дождём прольёт, потом подморозит и склеит сторожки. И ни рыбу, ни мясо не сохранишь в тепло. И хлеб заплесневеет на лабазке. А в лес пойдёшь – мокрый, как мышь, вернёшься. А главное – на дворе шляча, и в душе сырость. И вот надо сдвинуть, запустить скрипучий завод… Но никак погода не соберётся – сырость, разброд. Мешкают в поднебесье… Готовятся… Строят инструменты. И деревья тоже построились, тихо стоят, перешёптываются. Замерло всё, и даже облака. Хотя до этого, брюхатые, неслись серым одеялом, за лес задевали.

Охотник встал посреди леса – вслушивается. И вот… что-то пошевелилось. Прокатился гул, издали, из-под тучки с белёсым подкладом. Махнул северо-запад еловой палочкой, оборвал и уронил ветку. Тронула струнный кедр сухая наклонная елка, повела колючим смычком… И смялся строй. Засвистел ветер, мешая ели и кедры в одно певучее месиво. Залетала, заметалась светящаяся рябь снежинок, белое роево, напорошило на кедровые лапы – и тут же порывом ветра смело, завило и бросило крылато… Клонятся, мнутся деревья. Листвяк со слоистыми ветвями будто все деревья обнять хочет. Рушится вдали подгнившая лесина – откачалась, отпелась, – и взлаивает молодой кобелёк на незнакомый звук-грохот. Несётся снежная пыль. А внутри кедра перебежит соболёк от собаки, прошьёт ходящее месиво ветвей драгоценной молнией…

Скрипит тайга, скрипят лыжи юксами… Идёт работа.

К вечеру чуть ослабнет снег, копя силы на ночь. Ты уже в избушке, и время к отбою. Накормлены собаки. Осняты соболя и висят на пялках под потолком. Пялки или правилки – это дощечки, на которые натягиваются шкурки, чтоб не ссохлись, приняли форму. Пялка с соболем вставляется между балкой и прибитым брусочком. Соболя́ зависли, паря́т, растопырив лапы-шасси с картонными трубочками (чтоб не съёжились). Освещённые ламповым светом фюзеляжи будто из теста – настолько бела и плотна влажная мездра.

Прикручиваешь лампу и долго лежишь, слушаешь согласный шум тайги… До наслаждения, до мурашей, аж засыпать жалко. И ещё ночью проснёшься послушать шум ветра… Но вдруг не выдержишь, добавишь фитиля и тетрадь отворишь. Как воротца.

4.

Когда перестали писаться стихи, писал дневник. Если представить его обобщённый вариант – то получится примерно так:

27 сент. С приездом, дядя Миша! Приехал на новой деревянной лодке. По берегам листвяги глубочайше жёлтого цвета. Воды много. Шивёры кипят. На въезде в Т. синел вдали хребёт с щёточкой остроконечных елей. Падал снег. Завтра вверх.

5 октября. Вчера поймал здоровенного ленка. Всё как положено: взмыр у берега. Треугольник волн, как над подлодкой. Бросок спиннинга. Что скажет этот год?

6 окт. Дождь. Снег съеден. После подъёма вверх: глаза закроешь – и продолжает бежать вода навстречу, колюче вставать вал. Мыря́т камни, сливы. А если вниз: одеяло воды медленно наплывает в двойном скольжении, съезжает по дну, по камням. И надвигается на нос лодки. Вниз порогов не видно – едешь стоя.

Тепло избушки. Небывалое сочетание и тайги, и реки – богатство жизни. Развезены по избушкам продукты, и на душе спокойно – будто ещё одна ступенька окрепла под ногой. Теперь дело за погодой. Глаза закрыл: нос лодки и вода – пенная, ребристая, жилистая, и камни в ледяных воротниках.

10 окт. Сегодня завернул северишше, да так, что сразу ясно стало, кто хозяин. Порыв синё и клокасто положил, бросил дым книзу. Крутанул, заломив пополам. Сразу пар изо рта, пар из собачьего таза, из трубы гуще дым – всё сразу заскрипело. Снег лежит, давеча падал как следует. Вчера ездил на ветке на ту сторону. Хорошо, легко в тишине двигался по прозрачной воде, пласту жидкого стекла. Тебя сносит, и получается сложное движение: дно, камни несутся и вбок, и вниз. Сегодня ездил на лодке вверх.

Пока не разъяснило, но ветер сменился и вот-вот снимет с небо последнюю мутную плёнку – стекло здесь хранят по всем правилам.

Заправлял лампу и пролил на сапог соляру.

На столе розовый пласт рыбы со шкурой, часть порезал – прозрачные ломти́ с прожилками жира. Шкура плотная, толстая, снутри белая, снаружи лиловая в мелкий ромбик, будто армированная. Какая-то высшая проба плоти. И будто в уплату за расхристанность, мятость, разнобой окрестной тайги – той же породы мутно-белый камень у печки… С жилками, и будто горячего копчения… И скальный выход за поворотом, где река прорезает гряду, покрытую кедрачом, – твердь гранёная, трещины как по линейке, и в напылении рыжего лишайника тончайшая мера цвета. В сужении уже стоит, туда в первый же мороз начинает мять шугу, и она, не помещаясь в скальную дверь, встаёт враспор. Под неё с такой силой продолжает набивать шугу, что спёкшийся пласт вздымается и трескается на белые грибы. Как шапка хлеба.

По рации: «Почем пуд соли стоит».

То, что дорога назад отрезана, даёт даже облегчение. Пусть заносит снег, шугует река. Хоть чо.

Предельная оторванность начинает особо открываться, когда включишь приёмник и оттуда польётся сквозь хрип: «Ой летели дыки гуси»… Нежность мелодии, женского голоса только подчёркивает полную запространственность каменной этой глуши. Кажется, тихий и задумчивый голос дикторши и эти песни только здесь и существуют – в одной затёртой волне с этой ночной тайгой, сминаемой ветром, с этой тьмой, раскинутой над реками и сопками. В избушке свет лампы на тёсаных брёвнах, полумрак, тени, что-то старинное, заповедное. Включаешь радиостанцию, и воркочащие преломлённые голоса далёких охотников звучат так же запредельно. И одновременно дают особый, сонный уже, покой. Лёжа на нарах, который раз бродишь взором по карте, по рекам, сопкам, названиям: Пульванондра (язёвая), Суриндакон (сиговая), Делимакит (от «дели» – таймень), Дэтыктэ (клюквенная, болотная), Мойерó (от «моероко» – извилистая), гора Лондокò (седло оленя), Кандакан (наживка). От слова Кандакан происходит выражение кандачить – на блёсенку рыбачить (изначально имелось в виду именно подо льдом, а потом распространилось вообще рыбачить, подёргивая блесну вверх-вниз). Иногда от грозного и зычного эвенкийского названия ждёшь такого же содержания, а оно может быть совершенно безобидным, будничным: как Моеро – извилистая. А вот для речки Янгетò перевод «гольцовая» в аккурат. Гольцовая не в смысле рыбном.

Речная сеть бесконечно заплетена к Нижней Тунгуске, а потом и к Лене. Сине громоздятся сопки, огромное, еле одолимое кряжевое вздыбище. Чем дальше в зиму, тем грознее оно восходит, словно под него набивает камень со всей Восточной Сибири, с Анабарского щита, Алданского плата. Ощупав взглядом карту, возвращаешься на свой участок, смотришь, мечтаешь, где ещё поставить избушку, проложить путик, замкнуть круг. И снова будто приписан к своим заботам, будто со всеми – ячея огромной сети. И твоё бессилие перед расстояниями оборачивается силой подробности, затеси, места, избушки, кучи капканов под нарами…

12 окт. Холодок. Ясно. Ходил вниз. Видел горы. Одна большая с полосой снега. Нашел путик, пришел часов в шесть, мокрый. Возвращался другой дорогой и видел след медведя, он, видимо, лёг между утренним своим следом и вечерним, где-то рядом. Позавчера написал стихотворение. Сегодня срубил пару кулёмок и протесал по берегу. В тёплые дни – вода чёрная, штришки шуги, плиточки, очень тонкие, всё – серебро. В мороз река шероховатая, с зеленью. Вытащил лодку. Ворот – сила!

19 окт. Сегодня в тайге замерший день. Снег покрыт, как глазурью, легким, за ночь выпавшим снежком, и кажется, что и на всём остальном глазурь оцепенения. Залез на триговышку; она стоит на водоразделе Б. и Т. – вид впечатляющий. Волны, гряды, горы – всё мощно, сурово, величественно и постепенно. Панорама круговая, видно на десятки километров, поэтому часть сопок в снежной завесе, в снегопаде, в низких тучах. Сама вышка огромная, покосившаяся и еле живая. Гудкая вертикальная лестница на кованых гвоздях. Три пролёта. Лезешь – и поджилки горят.

24 окт. На Ручьях. Сегодня день моего рождения. Был отмечен хорошей погодой. И подарком: белкой, соболем и глухарём, добытым на три пульки. Сколько мне лет! За такие даты жизнь должна бы зацепиться и приостановить бег свой, но нет – так же несётся. С утра – 20, сейчас вечером уже 25. Сегодня не пишется. Ходил вверх, рубил кулёмки, капкашки ставил. Сопка вся седая, особенно сверху. Сейчас 9 вечера, морозец крепчает, вокруг всё трещит. Когда же встанет Т.? Вчера опять прошел вверх песец. Алтус его не догнал. Читаю «Историю» Ключевского. Рацию сюда принёс. Пожилой дед (так можно сказать?) по рации очень спокойно, спокойно: «Три дня сижу – нога совсем опухла, обожди, лепешку переверну». У Фёдорова: искусство должно держаться на любви к умершим. Удивительно, но эта мысль и мне приходила, но как-то отрывками. Жизнь – завораживающая штука, пока кто-то не умирает.

У Туруханска утонул охотник, ехал на «Тундре», за ним другой. Другой смотрит – вода, и голова торчит, он давай его спасать, да поздно – сердечко не выдержало, а так спас бы. Так вот. Ночь, морозец, звёзды, с улицы слышен хруст, гул – труба расходится, будто что-то гулко прожевывая. Санька Левченко рассказал, как с головой искупался в Бедной. Один мужик по рации молодым бодрым голосом: «Капканья взвёл!» Другой на эту же тему: «Ощетинился!» Витька на Рыбацкой избушке. Устинова увезли в Туруханск – неладно со здоровьем. Тётю Шуру тоже, оказывается, увезли – осень…

30 октября. Пришел с майгушашинских краев. 35 градусов. Когда шёл на Майгушашу, стоял морозец. Уже на подходе к ней топтал глубокий тяжкий снег на склоне в чернолесье. Пихты и ёлки были точёно-узкие и остроконечные, а кедры как свечи – и ни одной похожей. Грохотали пороги, внизу и сбоку, и счастье стояло в морозном воздухе от этого богатства, оттого, что и зима – вот она, под ногами хрустит, и река своё бурливое горное дело делает, плавит зелёное олово. Добыл с собакой трёх соболей почти в одном месте и не сходя с путика. Последнего в замшелой дуплистой кедрине на полу. Рубил дырки, как на дудке.

Ночью ёлки и кедры ещё заострились и вытянулись. Они расступились вокруг избушки, и я наблюдал северное сияние: зелёно-розовое, оно шло по всему небу. С веером в центре, вроде шапки, короны. И метались по небу занавески, и их резкие края, границы носились по чёрному небу, а за ними стоял бледный зелёный туман, и был как из иголок (весной лёд на такие рассыпается), и казалось, кто-то двигает этими иглами как перстами.

2 ноября. Утром 40 градусов. Днем 33, сейчас 40. К утру поддаст. По радио обещали 48. Ходил в хребтик за Порокой. Всё утро стояла в тайге мёртвая морозная тишина. Собаки плелись сзади. Я прошел далеко. Было скучно. Пришел в хребтик и сел пить чай у выворотня. Пошёл обратно. И тут же свежий след соболя, который был немедленно добыт. Видел след росомахи.

Т. парит, шумит, выглядит жестоко, будто течёт железо, течение быстрое, видно дно, камни с налипшей шугой взрезают воду. На льдинах сверху светлая обезвоженная шуга. Когда льдина ворочается, встаёт боком, вода уходит, и льдина ярко наливается светом. Окна чёрной воды, тут же берущейся салом.

Пар от воды на фоне леса светлый, на фоне неба тёмный, как дым. Вовремя я с Майгушаши убрался. Выходишь ночью из избушки – пар тёмной птицей у лица.

5 ноября. Сегодня замутилось солнце, покатились лыжи, забегали глухари с копалухами, то есть кончился мороз. Росомаха разорила два капкана. Тянет юго-восток. Вечер. Задумчивая лунная погода, двадцать градусов, легкий морок, звездочки, тени, свет в лесу, оленьи рога лиственниц.

Читаю про Лыковых, история поразительная, на таких людей молиться надо, а Песков – всё гнёт и гнёт свое: дескать «Тупик», «таёжная нора». Обидно, сил нет. Двойное чувство – вроде они друзья его, близкие люди, а вроде и бедненькие, чего-то важного не знают, бедолаги, и своего горя не ведают. А жизнь в миру-то и самая лучшая, и самая просвещённая, а что мир в крови и безобразии погряз и вот-вот планету свою угробит – об этом ни слова.

Один охотник всё придумывает слова: «Вороковали» (в смысле «вороковали», как поступить), «устрекопытить». Ещё пожилой неповоротливый голос, видимо, старый эвенок: «Чека-Чепракон! Чека-Чепракон! Глухар жарим, глухар парим! Глухар жарим, глухар парим.» И добавляет: «Ты понял?»

10 ноября. Нашёл большого мёртвого глухаря на путике прямо возле капкана. Он был чуть припорошен снежком. Я думаю, замерз в эти морозы, не сумев зарыться. Ведь была только небольшая корка и чуть снега на ней. Рядом с ним подобие лунки, утоптанный снег и помёт. Жалко Петьку. Он полусидел-полулежал, опустив крылья, немного вытянув ноги и очень грустно наклонив голову. Я его донес до избушки на руках, как ребенка: в полной поняге уже не было места.

Соболь охотился на сеноставок, всю колонию ихнюю избегал.

Звёзд на небе почти не видать. Их замечаешь, когда смотришь между ними в темноту, а когда переводишь взгляд на звезду, она прячется. Стоит чудо-погода: медленно падает кучум (кристаллики вымороженного воздуха – Толяново слово). Молодой сказочный месяц в мутном ореоле всплывает откуда-то снизу леса, как со дна… Чуть тянет юг.

Соболь слезает вниз по стволу, как скорпион, головой вниз, распластав лапы, хвост торчит и свисает на спину. По радио: ансамбль завода «Люминофос». Сегодня счёт сравнялся: стихов – соболей. Думал о встречах с товарищами через долгое время, после морозов и километров.

14 нбр. Вставай, рябчики свистят! Когда разгорается печь, рывками дрожит плёнка на окне. Ходил в сторону Молчановского. Стоял на дороге, и вдруг пальнухи (тетёрки) прилетели и расселись рядом со мной на листвени. На солнце они отсвечивали, будто медные. Сила шла от этой картины.

Доводит до какого-то предела чувств всё родное, русское, песни, всякие, про купцов, разбойников, колокольчики, Есенин. Всё, чего нет в нынешней жизни, стальной, электрической. Слушаешь радио про людей, в основном пожилых, любящих Родину, к свету тянущихся, страдающих – и сердце сжимается.

С какой же механической силой нам навязывается эта самая «современная» жизнь. Если мы и вправду русские люди, то неужели у нас так много друзей вокруг, чтобы позволять себе внутреннюю рознь?

Кто сказал, что надо оставить след – европеец какой-то? Думал о тысячах достойнейших людей, не оставивших никакого следа. О том, что поступки ничуть не менее важные и бессмертные вещи, чем какой-то «след».

В сети попала щука. Одна единица. Когда вытаскиваешь из пролубки[4]4
  Пролубка – так сельдюки называет прорубь.


[Закрыть] ледяное крошево, оно мгновенно и ярчайше обезвоживается, наливается светом.

23 нбр. Вечер. Передали по радио, что видели реликтового гуманоида. Ловозёрский район. Он мычит и в шерсти. Враки, по-моему.

Как, бывает, упустив зверя или рыбу, больше всего на свете хочешь исправить эту неудачу, добыть, вернуть. Это было с Николаем Ростовым. И Толстой судил его за то, что просил тот у Бога не здоровья близкому, не счастья Родине и человечеству, а именно добычи, и волновался от «ничтожной причины». Но это ведь понятно. Охотник, наверно, и не может по-другому. Мы же не машины. Мой друг рассказывал, что, когда первый раз стрелял по сохатому, не запомнил звука выстрела, не услышал его, настолько весь был в своей эмоции. Вот я и не понимаю, сколько должно быть в жизни разума, а сколько остального. У Достоевского говорится, что многие сильные натуры идут в веру, как в нечто, что сильнее их. Человек на выносит вакуума над собой. Я все время стремлюсь к тому, что меня сильнее.

Искусство суетное дело в том смысле, что каждый стремится быть непохожим.

Ушел в 10-м часу или в 9, пришел в полседьмого в темноте, принес двух тех глухарей, что висели, добыл двух соболей и пару пальнух. Полна поняга, а когда с добычей – и не тяжелая. Пришел, пожарил пальнуху, прилёг и заснул почти до 12, потом оснял соболей.

В чем же дело? Почему иногда на охоте так прохватывает чем-то, не знаю слова, глубинно-капитальным – нет, настоящим – нет, чем-то таким, что забирает как ничто, и на чем всё держится. Приводишь нарточку в порядок, или вот с дровами сегодня разобрался, набил полный угол, печку затопил, она постепенно (дрова сыроватые) затрещала, пошло тепло, медленно, но до того хорошо. И всё время будто над тобой образец…

Идёт человек в морозец по пухлому снегу, с понягой, поскрипывая юксами, идёт себе вперевалочку, где, съезжая, где перескакивая, перебираясь через лесины, будто дорога сама ведет его, – ладная картина.

Толян был, ушел 4-го, написал записку, меня все поздравляют с днём рождения. Пришел на Остров, насторожил пару кулёмок, пролубку утеплил, нагрел в тазу собачьем воды, сходил пешком по деревянной от мороза лыжне за пихточкой, да помыл голову и ноги попарил. Капитально.

Зато по радио договорились, что «деньги – единственный в мире эквивалент (!) любви» (говорила женщина). «Если человек Вас не любит, он вам не даст денег» – это дословно.

«Вы переписали историю Европы», – сказал какой-то американский деятель солдатам европейского контингента после событий в Боснии. Откуда у них эта любовь к фразам?

Вспомнил запись в избушечной тетради у Витьки на Бираме: «С литературой у тебя туго нынче. “Справочник связиста” сам читай».

Мужики нашли берлогу недалеко от своей базы, и там оказалось ещё три молодых. По рации рассказывают шифровано. Мол, тут избёнку взломали. «Четыре квартиранта». Слышно плохо, и другой охотник уточняет в тон: «На одной постели?»

27 нбр. Ровно две недели как меня здесь не было. Я ушел на Остров, потом пошел на Молчановский, волнуясь, потому что уже очень хотелось наконец увидеть Толяна, которого тогда не повидал. Шёл, прислушивался, дошел до его дороги – нет мне встречь свежей лыжни. Креплюсь, иду дальше, думаю, ближе к избушке, может, Толян (есть у него такая привычка) проверит несколько капканов в начале дороги, но и там нет лыжни, ну, думаю, и в избушке никого нет. Прихожу – точно, снег всё присыпал. Ладно, будто и не прислушиваюсь, и не жду никого. Включил приемник погромче, на нары прилег, и вроде грохот какой-то, вроде в приёмнике, но – нет! За дверью «нордик» ревёт (собаки на дороге остались, лаять некому). Выхожу – Толян, куржак в бороде, разворачивает «нордик» за лыжи, «нордик» длинный, весь в снегу, лыжи камусные вдоль подножек засунуты, в багажнике поняга.

Толян говорит: «Сразу тебе задницу мылить? Ты к седьмому сюда собирался. Тут медведи повылезали и стали нашего брата-охотничка хряпать. Двух с… – кали. Все спрашивают: «Где Ручьи?»

А медведь задрал мужика одного наверху где-то и другого в Пакулихе. Напарник видит – пошёл мужик по дороге и не вернулся. На следующий день искать побежал. Собака заорала, тут и медведь. Заклевал он его с «тозки» кое-как, подошел, а его напарник в снег закопанный лежит и рука рядом валяется. Снегов-то мало, а морозы стоят, вот медведи и повылезали. Н-да.

Еще думал о том, что охота, промысел, хоть и называется словом «работа», на самом деле совсем что-то другое, что-то гораздо более сильное, сверхработа какая-то. Ну какая это работа – везти груз или биться на снегоходе со снегом? Или напарника искать, загубленного медведем? Работа – это что-то с обеденным перерывом.

Портки, бродни с запахом выхлопа. Что-то если не свирепое, то дико говорящее в этом выхлопе, в скорости, в заиндевелом заднем фонаре, в рифленом следе.

Состояние тоски по всему, ясности, выпуклости, небывалой точности, какое и нужно, чтобы писать. И вообще что-то делать, что красиво. Везти воду, например, в морозный день с ярким солнцем и синими торосами, когда плавленые сугробы отбрасывают длинные тени и бъёт вбок белая струя выхлопа, и слышно (или не слышно), как потрескивает, омерзая, мокрое ведро в багажнике. Или колоть дрова… А в городе? «Зато вода тёплая». Везде своё зато.

Есть мудрое умение – использовать силы, таящиеся в дереве, например, оставить для верёвки сучок на водилине, или ветки на ёлке для переправы (чтоб обмерзали). Не зря говорят: «Распустить балан», будто уже видят его внутренние напряжения, доски, которые только и просятся со звоном разлететься.

Поздравляю тебя, Миша с началом зимы. 1 декабря. Смешно слышать по радио про начало зимы, когда здесь уже месяц назад замерзали глухари на морозе. Утреннее морозное небо – смотреть дико, – настолько оно открыто, разверсто холоду. Цвета сверху вниз: гуашево-синий, голубой, чуть зеленый, желтый, оранжевый, розовый, лиловый. Небо разгорается с такой яркостью, прозрачностью, кристальностью! Мощь огня. Тонкие отчётливейшие изогнутые ветки лиственниц. Тёмное серебро на светлом. На востоке всё разгорается что-то оранжевое. В Эвенкии минус 50, в Туруханском районе 36–40, а я как раз посередине.

Всегда хочется, чтоб любимый писатель верил в Бога, и когда кто-то говорит, что Бунин или Чехов в Бога не верили, сердишься и не соглашаешься – будто что-то главное рушится.