Текст книги "О чём вспомнил и размышлял. Книга первая. Края мои родные"

Заброшенные огороды

Этот снимок сделан мною с нашего огорода, из сада. Перед нами на всю ширину объектива фотоаппарата бывшие приусадебные участки жителей Страконки. Такую картину запустения даже ещё в те 90-е годы можно было представить лишь в кошмарном сне. Тогда ещё теплились какие-то надежды на здравый смысл возродить эти плодородные земли в интересах нашего многострадального народа, в первую очередь для производства здоровой пищи для уверенного выживания нации. Но если бывшие колхозные земли разными пронырами, близкими к нынешнему оккупационному правительству, уже все тихо «прихватизированы» и даже кое-где предпринимаются попытки пустить эти земли в сельскохозяйственный оборот, то огромные массивы земель, примыкающих непосредственно к бывшим жилым постройкам, пока никак не используются. Это пока резервы страны и очень не хотелось бы, чтобы и они попали в руки захватчиков.

Остаётся незыблемой моя уверенность в том, что при разумном отношении к возделыванию ныне повсеместно пустующих, заброшенных земель, при глубоком понимании влияния климатических условий на производство различных культур, обязательном учёте требований агрономической науки, мы можем обеспечить не только себя, страну, доброкачественной продукцией сельского хозяйства и животноводства, но и без особых усилий накормить ещё полмира. А для того, чтобы это состоялось, нужна лишь политическая воля нашего, подчёркиваю, нашего, а не нынешнего продажного оккупационного правительства, ибо речь идёт не только о селе Ружное Брянской области, а о нашей огромной стране России.

Как бы Р.S. Пока шла подготовка этого моего повествования произошли и весьма заметные изменения на землях бывшего совхоза «Ружное». Ещё лет шесть или семь тому назад мой брат, являвшийся номинальным владельцем обезличенного надела земли площадью более семи гектаров, доставшемуся ему от родителей после раздела всех совхозных земель между членами бывшего совхоза, известил меня, что всем «владельцам» настоятельно предложено продать свои наделы. Сельский люд никаких возражений не высказал (а кому теперь пожалуешься?) и вынужден был уступить свои паи за «огромную» сумму – 11 тыс. рублей. Это стоимость даже не автомобиля «Жигули», «Лады» по сегодняшней терминологии, а всего-навсего колёс от него. Не более того! Организация, производившая формально скупку, а фактически захват земли, себя никак не афишировала, тем более, что и федерального закона о распродаже земель сельхозназначения в то время и в глаза не видели. Всё тайно, без всяких аукционов, хотя бы «для приличия», как говорят в народе. Кто мог стать владельцем этих огромных угодий площадью многие тысячи гектаров? Правильно! Только лица, «приближённые к особе государя», или, по крайней мере, к председателю правительства. А ими попеременно были и тот и другой, оба из сионистского «ларца», хоть и не одинаковые с лица, но с одинаковыми захватническими наклонностями. Известно, что тайное рано или поздно становится явным. Так и на Руженских просторах наступило некоторое просветление.

Работы по освоению земель активно начали проводиться с 2012 года, когда вся огромная территория была обнесена многокилометровым забором из колючей проволоки, да так, что были перекрыты все бывшие сельские дороги и оставшемуся сельскому люду для того, чтобы попасть в овраги, испокон веков в которых собирали грибы (какие у нас росли там рыжики!) и землянику, ничего не оставалось, как вооружаться кусачками для проделывания себе проходов. Но! На наших, простите, теперь не наших, просторах появились и «ковбои» на лошадях, охраняющие не только целостность ограждения, но и стада привезенных сюда из дальних стран бычков для откорма при свободном выпасе на территории и летом и зимой. Вот где нагуливается экологически чистая «мраморная» говядина. Куда поставляется этот продукт? Наш брянский народ достаточно наблюдательный, сказывается ещё наследство партизанской поры, и «засёк» появление на оккупированной территории людей в каких-то не наших одеждах. Выяснилось, что это представители арабских шейхов, которые захотели воочию убедиться в «халяльности» продукта, поставляемого к столу этих самых владык. Вот такие настали нынче времена. Впрочем, какая-то часть продукции реализуется и в Брянских и в Московских магазинах. Говорили знающие люди. Может быть и ещё в других регионах России, но этого не знаю.

Теперь о главном: кто владеет руженскими землями и производством? Формально – фирма «Мираторг», теперь это общеизвестно. Брянские «партизаны» вычислили и владельцев фирмы, даже и их фамилии, и очень родственные связи их с семьёй Медведева, заботящегося о нашем с вами продовольственном благополучии на посту председателя правительства аж всей Российской Федерации. Хотите верьте – хотите проверьте. На ваше усмотрение. Сам же я увидел не только ограждение хозяйских владений, всякие постройки, огромные штабеля вывезенных с дальних полей рулонов соломы, но и пасущихся многочисленных животных тёмного окраса, и огромные грузовики американского производства, другую технику. Всё оттуда. Зачем развивать собственное производство грузовиков, тракторов и прочего? Раз «мраморное» мясо поставляется туда, то и техника должна быть оттуда. Чистый бартер! Никакой политики, только экономика? Так уж никакой???

Запасы кормов на суровое время года. Штабель на переднем плане уже укрыт плёнкой, так что сохранность его в условиях дождливой осени обеспечена. Всё сделано по-хозяйски. Штабеля на втором плане ещё только загружаются (август 2015 года). Какие масштабы!

Эти соломенные рулоны предполагается раскатывать перед установлением снежного покрова по всей огромной мираторговской саванне (слева), олицетворяемой ныне своеобразным «столпом» – башней (справа). Склады и башня находятся на Каниной Горке, месте массовой гибели танков и бойцов Красной Армии в августе 1943 года

Ответы на некоторые вопросы

Разрушительные последствия политики, проводимой в государстве дряхлеющими вождями, но особенно в горбачёвские и ельцинские времена, по моим наблюдениям, начали «рисоваться» уже давно. Черновые эскизы их уже в шестидесятые годы были достаточно заметны для того, чтобы при заинтересованном отношении к сохранению страны и её процветанию, своевременно вручить кисти и краски «художникам», не только соображающим в своём ремесле, но и глубоко заинтересованным в том, чтобы их «творчеством» были довольны широкие массы обычных, нормальных, наших людей. На мой взгляд стало вылезать наружу явное несоответствие между затратами государства на развитие сельского хозяйства и отдачей от этих затрат. Чем заметнее стал достаток в домах, чем больше государство вкладывало в социальную сферу, чем больше поступало в колхоз (совхоз) новой техники, тем заметнее стала и вольность в поведении людей и их наплевательское отношение к сохранению и приумножению общественного богатства, которое, хотя может быть и в малой степени, но всё-таки было богатством и членов коллектива. Ещё в те годы у меня сложилось впечатление, что в нашем государстве всегда что-то не доделывалось практически для комплексного решения проблем, а лишь декларировалось. Работа по упреждению и исключению негативных последствий тех или иных принятых решений проводилась большей частью формально, без должной настойчивости и грамотности, обусловленных характером и стилем работы «руководящей и направляющей силы нашего общества».

Техники на село поступало много, минеральных удобрений были горы. А вот надлежащих условий для хранения и грамотного применения удобрений, повышения надёжности поставляемой на село техники, организации её качественного ремонта и эффективного использования создано, по большому счёту, не было. Хотя объективности ради нужно сказать, что в совхозе для обработки полей пестицидами применялась даже авиация, что требовало привлечения местной рабочей силы для подготовки необходимых растворов. Аэродром сельскохозяйственной авиации находился с южной стороны Липовского рва. Здесь же размещался и склад с удобрениями и химикатами, который, впрочем, впоследствии был сожжён пьяной шпаной.

Уровень профессиональной подготовки механизаторов после ликвидации МТС стал снижаться и, главное, была размыта персональная ответственность за свой участок работы. Каждый раз при приезде в отпуск меня наводило на грустные размышления всё увеличивающееся кладбище брошенной техники, расположенное по какой-то нечеловеческой логике рядом с сельским кладбищем. Правда, здесь же, недалеко находилась примитивная ремонтная мастерская и склад запасных частей, но никаких навесов для техники не было. Довольно сложные машины оставлялись ржаветь под открытым небом очень часто из-за мелких неисправностей, которые можно было устранить либо заменой отказавших узлов на запасные, либо проведением соответствующего объёма слесарных и сварочных работ. Но таким ремонтом перестали серьёзно заниматься. Почему?

В один из приездов в средине 70-х годов любопытства ради зашёл на склад запасных частей, которым по совместительству заведовал механик совхоза наш родственник Михаил Сергеевич Алыренков (по прозвищу Яёк – его так больше знали, чем по фамилии). Состояние поставок и наличие запасных частей я оценивал не как дилетант, а как инженер, занимающийся организацией эксплуатации сложнейших систем вооружения. Некоторые недостатки в организации поставок, хранении и использовании запасных деталей и узлов были видны, что называется, невооружённым взглядом, но по моим выводам снабжение было вполне приличным. Но не мог здесь же не обратить внимание и на то, что во всех рабочих взаимоотношениях, будь то связанных с ремонтом или получением запасных частей, особенно дефицитных, всё назойливее стало показываться из кармана горлышко бутылки с водкой-самогоном. Появление во взаиморасчётах этой дурманящей валюты свидетельствовало об определённых психологических сдвигах в сознании людей, произошедших, как это не парадоксально звучит, за счёт роста благосостояния, выражающегося, на мой взгляд, в следующем:

– за работу начали платить реальные деньги;

– уменьшились налоги, были отменены и такие «экзотические», как налог на фруктовые деревья и кустарники;

– абсолютное большинство населения обзавелось живностью (коровами, свиньями, овцами), были построены избы и даже стали заменять соломенные крыши, используя для этих целей шифер и железо;

– в магазинах стало появляться всё больше товаров народного потребления, хотя может быть и не высокого качества, но сравнивать тогда было не с чем;

– дети стали учиться в благоустроенных школах, причём учебники выдавались бесплатно по всем предметам обучения;

– появилось бесплатное реальное медицинское обслуживание, в том числе и акушерский пункт со своим стационаром. «Доктор» мог прийти по вызову к заболевшему домой и даже принести лекарства, а в случае необходимости организовать отправку нуждающегося в лечении в районную больницу;

– в домах появилось электричество, радио, в селе – очаг культуры – клуб, на почте – междугородняя связь;

– появилась дорога с твёрдым покрытием, что позволило организовать регулярные пассажирские перевозки до районного центра;

– появились вклады на сберкнижках, о чём раньше и помыслить не могли.

Такое «изобилие» благ для людей, перенесших ужасы войны и послевоенного нищенствования, не могло не пробудить в крестьянских, особенно и нетребовательных к комфорту, душах чувства достижения определённого потолка спокойного состояния, в котором можно находиться долго. «Лишь бы не было войны» – эта мысль, эта короткая фраза выражала не только глубокую внутреннюю убеждённость пожертвовать многими благами во имя сохранения достигнутого уровня жизни, но выражала надежды и чаяния мужчин и, особенно женщин, потихоньку приходящих в себя после понесённых утрат, избавиться от повторения подобных жизненных катастроф.

Может показаться странным, но состояние благодушия подпитывалось в некоторой степени и проводимой государственной политикой. Как однажды в те годы сказал мой друг детства Иван Андреевич Алёшин, прозванный нами за свой неуёмный характер Войной (в селе его все знали как Иван-война, а жену чаще всего называли не по имени, а Войнихой) – «государство нам теперь не даст пропасть». Такой ответ последовал на моё высказывание, что при прохладном отношении к работе и злоупотреблении спиртными напитками всё начнёт приходить в упадок. И не один Война так думал. Красивые слова о заботе партии и государства о своих гражданах лились непрерывной рекой из репродукторов и с телевизионных экранов. А каждый понимал смысл пропагандистских лозунгов в меру своей подготовки или желания получать блага как манну небесную. Так что было о чём задуматься нашей «руководящей и направляющей», так же как и о резко обозначившейся после войны тенденции к злоупотреблению спиртными напитками. Тот же Война хвастался тем, что уже успел выпить бочку спиртного, которая по размеру выше его дома. А дом у него был приличных размеров, несоизмеримых с первыми послевоенными постройками.

О нашем послевоенном быте

По своим внешним размерам, грязи вокруг и внутри, убожеству и примитивности обстановки и внутреннего убранства руженские хаты, должно быть, не имели себе равных во всей ближайшей округе. Это были «сооружения» площадью 25—35 м² (хотя были и меньше), собранные из подручных материалов (жерди, хворост и т.п.), самана, обмазанные глиной, смешанной с рубленой соломой и иногда выкрашенные снаружи и изнутри в белый или синий цвет глиной, добываемой в Орловике, богатом на разные цвета этого минерала. Два или три маленьких оконца, пол, как правило, земляной. В одном из углов значительное место занимала русская печь, на которой все и зимовали. К этому жилому отсеку пристраивались сени, сделанные зачастую ещё хуже. Крыши были только соломенные. Так как сарай построить было проблематично из-за отсутствия материалов и необходимости экономить землю, используемую под огород (ведь только за счёт огорода и жили), то если приобреталась какая-нибудь живность (коровка, поросёнок, куры), то они размещались в сенях, а холодной зимой всё перемещалось в жилой отсек. Если зимой появлялся телёнок, то его «законное» место было в хате. Корова доилась в холодное время тоже в хате, со всеми вытекающими и падающими последствиями. Поэтому цену молоку, да и свинины, если удавалось довести купленного поросёнка до товарного вида, мы знали очень хорошо. В нашем домике, построенном «в столбы», печка была маленькая, но вмещала нас всех: бабушку, мать и меня с братом. Это было единственное тёплое место в хате. О чистом воздухе при непосредственном соседстве в одном маленьком помещении с живностью приходилось забыть до наступления тёплых дней.

Так выживало абсолютное большинство населения нашего села Ружное, да и не только нашего. Строить лучшее жильё вдовы с малыми детьми не могли, а помощи ждать в то время было неоткуда. Лес от нас находился далеко, так что, извините, даже своровать лесоматериалы было физически невозможно. Поэтому основу первых жилищ, как правило, землянок, после изгнания немцев в 1943 году составляли деревянные конструкции, добытые при разборке блиндажей, построенных оккупантами из наших же домов. В самом конце 40-х – начале 50-х годов селяне, у кого были необходимые средства, покупали в других отдалённых деревнях, уцелевших от нашествия, старые хатки-развалюшки, которые на колхозных подводах перевозились к месту установки. Мне запомнилась такая поездка в село Соколово Навлинского района (примерно в 15 км от Ружного) своей организацией, проявляющейся в том, что разобранный нами домик совместными усилиями, «толокой» – так у нас назывались такие авралы, не только перевозился, но на следующий день и собирался на предназначенном ему месте. Правда, собранному жилищу приходилось стоять без крыши до августа, когда появлялась солома нового урожая. Хозяин покупки обязательно должен был накормить участников «толоки». Каждому из них доставалось по полстакана вонючего самогона и закуска в виде примитивной окрошки из общей миски, а приходить нужно было со своей ложкой. Других «яств» я что-то не упомню. Нужно сказать, что такое проявление бескорыстной взаимопомощи было очень характерным для тех лет во многих сёлах и деревнях нашего района.

Однако ещё немного о «крыше». Солома с крыш в тяжёлые годы, когда заканчивалось сено, использовалась для корма скоту. Естественно, от такого «корма» на молоко рассчитывать не приходилось, лишь бы коровка дотянула до весны, до свежей травки. Себе отказывали в скудном пропитании лишь бы сохранить её, кормилицу. Как же без молока? С колхозным скотом (лошади, волы) было намного хуже. Из-за бескормицы к весне значительная их часть, обессилив, не могла уже самостоятельно стоять, поэтому часто доходяг подвешивали под брюхо на ремнях или вожжах. Ужасная картина и невольно накатывалась слеза – значительная часть конюшни раскрыта и практически под открытым небом подвешенные беспомощные животные. С появлением травки оставшиеся после зимы лошадки и волы («тягло») постепенно «приходили в себя» и могли уже использоваться по прямому назначению. Правда, первое время приходилось самим подтаскивать телегу к стоявшей еле на ногах лошади, впрягать её и только потом совместными усилиями тащить повозку. Горе и слёзы – и лошади немощные и такие же помощники: ребятишки и женщины.

Но как иногда бывает в жизни, трагическое и смешное соседствуют рядом. С лёгкой руки какого-то «начитанного» мужика колхозным лошадям были даны имена писателей и поэтов. Был у нас «Пушкин», отличавшийся своеобразным норовом, мог при случае, если не увернёшься, и лягнуть (так он оставил память о себе вмятиной на лбу одному слободскому пареньку – удивительно, но паренёк выжил). Был и «Лермонтов», спокойный, более стройный, были и «Толстой» и «Некрасов», более солидные, чем два первых. Да и разве сейчас всех вспомнишь?

В те годы в селе бывало много цыган, грязных, оборванных, голодных. Мы ребятишки, пообещав дать хлеба, уговаривали цыганят сплясать на животе, что они в пыли и делали, но хлеба получали за пляску очень редко – у нас его просто не было. Но, к счастью, они были какие-то беззлобные. Пожилые цыгане втягивали мужиков в тяжбу по обмену лошадьми, расхваливая своих таких же одров, как и наши, колхозные, но делали это столь искусно и убедительно, что несколько таких обменов состоялось в присутствии, конечно же, председателя колхоза. Одно время к нам в село были присланы маленькие юркие лошадки, прозванные нами «монголками», по-видимому, за предполагаемое место их происхождения. Телегу тащить могла не каждая из них. А вот верхом ездить на них было одно удовольствие. Правда, они были пугливы и один раз я слетел с такой лошади, когда кто-то из ребят неожиданно выскочил перед нами на дорогу. Не прижились они у нас, были быстро «израсходованы». Зато конское поголовье коренных пород постепенно увеличивалось и уже в конце 40-х годов приезжавшая комиссия из военных отбирала коней для службы в строю.

Послевоенное возрождение. Как мы взрослели

Детей в селе приучают к работе с ранних лет. Поначалу это лёгкие, физически не очень обременительные работы: отогнать в стадо или встретить из стада корову, присмотреть за живностью, выпускаемой на луг, нарвать или серпом нажать травы для скотины и для сушки впрок, на зиму, прополоть грядки, натаскать воды из колодца и т. д. С возрастом работы становятся серьёзнее и ответственнее. Но это, так сказать, домашние работы, на себя. В колхозе же начал «подрабатывать» в летние каникулы, после седьмого класса. Справедливости ради нужно сказать, что ребят школьного возраста официально колхоз не привлекал к работам, но в период уборки урожая зерновых привлекала школа, например, к подбору упавших колосков. С холщёвыми сумками на лямке через плечо целый класс идёт цепью, срывая оставшиеся после жатвы отдельные колоски и поднимая упавшие, тайком луща их для утоления голода – ведь дома никакого хлеба не было, но большую часть складывая в сумку для сдачи на склад. Спросят ведь. А мы тогда боялись всего.

Нужда заставляла идти на работу и хоть какой-то трудодень заработать, хотя и с совершенно не ясной перспективой получить материальное вознаграждение за свой труд. Работы были самые разные: от вывоза навоза со скотного двора на поля до участия в уборке урожая зерна, картошки, заготовке сена. На всю жизнь запомнились работы на молотилке подавальщиком снопов. Сил уже нет, глаза забиты пылью и остями, спина раскалывается, а молотилка (приводилась в действие широко ремённой передачей от трактора ХТЗ, у которого для этих целей снимали заднее колесо) начинает грохотать, если в зев её не сунешь сноп. Сразу услышат и сделают соответствующее внушение. Такая же работа и на копнителе за комбайном: ости и пыль летят в глаза, в рот, в нос. Никаких очков и средств защиты органов дыхания не было, понятия даже не имели, да и подсказать было некому.

Отдушиной в нашей ребячьей судьбе было пребывание иногда по нескольку дней, с разрешения матери, на реке Навля, где находились сенокосные угодья нашего колхоза. Это примерно в 12 км от села – за деревней Пластовое. Пока из-за малого возраста не работал, эти несколько июньских дней на реке с удочкой в компании сверстников были, несомненно, божеским подарком даже несмотря на то, что для пропитания мать выделяла только картошку, да и то по счёту. Когда же начал работать, то, конечно же, «увеселительная» часть пребывания «на лугах» сильно сократилась, но всё равно обстановка была куда более приятной, чем возить навоз на поля, да ещё на волах.

Дети, предоставленные сами себе, лишённые присмотра взрослых, могли совершать на воде и непродуманные поступки. Однажды мне пришлось пережить несколько очень неприятных мгновений, находясь под водой с живой ношей на шее. Дело в том, что ребятишек, не умеющих плавать, мы, более взрослые, переправляли на мелководье, для чего усадив мальчишку себе на плечи и набрав побольше воздуха, затаив дыхание, шли по дну, преодолевая «глубину» (до двух метров). Ширина этого глубокого участка была всего около пяти метров и транспортировка проходила довольно быстро. Тот раз мне попался какой-то боязливый «пассажир», судорожно начавший сдавливать своими ручонками мне горло, когда вода достигла его плеч, начавший предпринимать попытки как-то приподняться и ещё более усугубляя и своё и моё положение. Ходили мы под водой, как правило, с открытыми глазами, вода была очень чистой, прозрачной при солнечном освещении. Рядом с собой я видел проплывающих мимо рыбок, должно быть, любопытствующих на таких необычных существ, довольно яркое освещение и мне совсем не захотелось прощаться с такой идиллией. Собравшись, оторвал ручонки мальца с моего горла и как мог сильно толкнул его в сторону мелководья и вынырнул сам. Назад этого боягуза мы переправляли уже с использованием испытанного средства – обычных ребячьих длинных штанов, превращаемых путём некоторых манипуляций в хорошие два торчавших вверх поплавка.

Должен сознаться, что в эти короткие секунды нахождения под водой, будучи связанным ответственностью за жизнь мальчишки, я ощутил и большую угрозу для собственной жизни, которая в какие-то мгновения прошла передо мной как на экране и, должно быть, именно это видение и мобилизовало мои силы на спасение. Так что с водной стихией надо всегда обходиться уважительно и ответственно.

В связи с удалённостью покосов от села и отсутствием «мобильного» транспорта (на волах шибко не поедешь) все косари строили на правом берегу Навли для себя шалаши на весь период работ по заготовке сена, до месяца. Мне приходилось довольствоваться местом в шалаше дяди Петра Михайловича. Еду готовили здесь же на кострах. Пища была незатейливой и очень скудной – отваривалась картошка, превращалась в пюре, разбавлялась этим же отваром и если было немного сала (его специально берегли к покосам), то делалась зажарка с луком. Это было первое и второе. Было хорошо, если находилась щепотка пшена (у нас это была редкость), тогда можно было сварить кулеш по той же простой технологии. В качестве десерта и третьего блюда готовился чай со смородиной, которая росла невдалеке. Ведро с этим напитком постоянно висело над кострищем и каждый жаждущий мог его употреблять в любом объёме.

Практически в каждом шалаше были примитивные рыболовные снасти, однако рыбачить можно было только в дождливую погоду, когда сено убирать было невозможно. Умельцы же всё равно умудрялись и жерлицу поставить рано утром и вечерком посидеть с удочкой, правда, очень редко выдавалось светлое время – работали до потёмок. Рыбы в Навле было много (щука, окунь, голавль, краснопёрка, плотва и др.), так что иногда удавалось и полакомиться уловом. Когда колхоз стал подниматься, то на покос забивались либо телок, либо бараны. Конечно, когда разделят на всех работающих, этого мяса и не видно было, да и сохранить его в жаркое время не представлялось возможным. Но хоть один день был более калорийным. И за такую милость спасибо председателю колхоза.

Особо в моей памяти запечатлелись случаи «глушения» рыбы взрывчаткой, которой в районе села осталось очень много. В разрушенной церкви при её разборке обнаружили штабеля ящиков с толом, оставленных немцами. Пока информация о находке дошла до соответствующих органов больше половины ящиков растащили по домам-землянкам и запрятали. Зачем? По-видимому, сработал старый крестьянский принцип – «пригодится». Сейчас не всякий поверит, но некоторые пожилые хозяйки этим толом топили даже печки в землянках, готовили еду. Вонь ужасная, дым чёрный густой, так что и похлёбка пропитывалась этим смрадом. Но что было делать. Дров в нашем степном окружении не было. Мы же доставали и взрыватели – детонаторы, и бикфордов шнур. Этого «добра» в первые послевоенные годы хватало. Иногда находили целые коробочки с детонаторами, но чаще использовали взрыватели от гранат. С содроганием вспоминаю до сих пор о нашей мальчишеской бесшабашности при добывании детонаторов. У ручных гранат типа РГ-42 детонатор вытаскивался легко – надо было только сдвинуть крышечку на корпусе. А вот с «лимонками» (типа Ф-1) было сложнее – взрыватель вкручивался в корпус и силы пальцев иногда не хватало, чтобы его выкрутить и тогда он зажимался зубами и таким образом вывёртывался. Чтобы довести вывернутый из гранаты взрыватель до состояния, позволяющего вставить в него бикфордов шнур, делали просто – надпиливали корпус (алюминиевый) и обламывали эту трубочку, мы уже знали в каком месте нужно пилить. Быстро мы тогда учились «военному делу». По-видимому, Господь был милостив к нам, потому что не было ни одного несчастного случая при разряжании гранат и при самом процессе добычи рыбы с помощью взрывчатки. А как мы «добывали» рыбу? В деревянных, окрашенных зелёной краской, ящиках, притащенных нами, было по два «кирпича» тола и по три шашки в середине ящика. В центральную шашку вставляли детонатор, в него – сантиметров 50 бикфордова шнура, закрывали крышку на защёлки, поджигали шнур и два мальчишки, взяв ящик за ручки, забрасывали его с берега подальше. После чего все драпали от речки и падали на землю. Огромной силы взрыв не заставлял себя долго ждать, всё содержимое реки вместе с корягами и прибрежными кустами взлетало «до небес» и потом с грохотом возвращалось в реку и на берега. Река буквально становилась белой от погубленной рыбы, которая уже спокойно уплывала по течению, так и не доставшись большей частью никому. Ведь многие ребятишки и плавать то не умели. Это варварство было вскоре пресечено. Взрывчатку изъяли во всех домах и под угрозой сурового наказания мы больше такой рыбалкой не занимались.

Косить выходили рано. Ещё только начинает сереть, а дядя мой по старой привычке (после войны он уже не был председателем колхоза, но Петрака – так его звали в селе – по-прежнему уважали и слушались) уже всех поднимает. Сборы были быстрыми, косы отбиты и подготовлены ещё с вечера, завтрака никогда не было. Луга были разные: ровные, покрытые кочками, кустарником, местами залитые водой. Косьба – это тяжёлая работа, особенно без достаточных навыков, когда косу с размаху воткнёшь в одну кочку, садишься на вторую и, упёршись ногами, вытаскиваешь инструмент, а сзади уже окрик бывалых косарей (юнцов всегда ставили впереди – не увильнёшь) «давай быстрей, а то пятки обрежу». Конечно, пятки нужно сберечь, но откуда силы будут «быстрей» при таком возрасте и питании. Как-то находились – кому же хочется, чтобы шла недобрая молва о тебе, как о слабаке.

Постоянное нахождение при косьбе в воде и тёплая погода приводили к появлению кожных заболеваний ног. Сапоги и ботинки были далеко не у всех, поэтому большинство, как правило, ходило в лаптях – вода как вливается, так и выливается из них, но ноги-то мокрые. Для лечения опрелостей на ногах в нашем лагере (стане – так называли место нашей дислокации) стояла большая бочка дёгтя, которым по рекомендации фельдшера смазывали ноги. Помогало. Этим же дёгтем смазывали и ступицы колёс телег. Универсальный продукт!

Несмотря на многие трудности в нашей послевоенной жизни находилось время и отдыху на покосах. Вечерами иногда организовывалась и «художественная самодеятельность». Это случалось тогда, когда после дневных работ по уборке сена часть молодых женщин и девушек, у которых дома было кому заниматься хозяйством, оставались ночевать на стане. И вот у костра собиралось всё «население» в кружок, рассаживались «по голосам» и исполнялись народные песни. До сих пор убеждён, что такого чистого и, я бы сказал, прилежного исполнения, с душой, нигде больше не встречал. Особой популярностью пользовались именно народные творения – и камыш шумел, и тонкая рябина искала защиты у дуба, но по пронзительно изливаемой тоске по любимому становилось грустно, что не всякой рябине отыщется та опора, к которой можно прижаться для успокоения. Не было нужного числа этих дубов, многих положила война.

Женщинам приходилось тяжелее всех. Ведь ворошить сено и сгребать его в копны приходилось именно женщинам, потому что мужчины были заняты своими делами: свезти или перенести копны в одно место, сложить стог и т. д. Сложить стог – это целая наука, особенно в завершающей стадии и к ней допускались только опытные мужики. В этой роли запомнился мой дядя Пётр Михайлович, стоявший наверху стога с граблями, распределяя подаваемые снизу длинными деревянными вилами охапки сена по всей площади и утрамбовывая их так, чтобы не было потом протечек вовнутрь стога. Самая последняя операция – «завершение» стога (возведение макушки) – заканчивалась укладкой специальным образом больших веток, прижимающих сено для защиты от ветра, после чего дяде перебрасывали через стог длинные вожжи, по которым он и спускался на землю. Часто работы по перетаскиванию копен сена к будущему стогу заканчивались одними мужчинами, женщин отпускали домой, так как завтра был опять для них такой же тяжёлый день. Подоив коровок, а это происходило не позже 5 часов утра, женщины, взяв грабли и узелок с обедом, оставив хозяйство на попечение малолеток или стариков, шли пешком на луга, до которых было 12—15 километров. Целый день под жгучим солнцем ворошили и сгребали сено, с коротким перерывом на обед, часто даже не заходя на стан, и только к вечеру отправлялись опять же пешком в обратную дорогу. Хорошо помню то состояние ожидания матерей, когда мы, ещё пацаны по 10—12 лет, встретив стадо, разбирали своих коровок-кормилиц, поили их водой, давали заранее заготовленной травы, от которой они часто отказывались – были сыты, но требовали своим постоянным мычанием дойки. Уже темно. Ни одного огонька. Мы гурьбой сидим на каком-нибудь возвышении, жмёмся друг к другу – боимся темноты и… ждём звуков песни. Дело в том, что так было заведено, когда женщины подходили к Липовку (это примерно в полутора километрах от села) они запевали песню. Это был сигнал нам. Тут же раздавались радостные возгласы: «идут, идут!» и становилось не так страшно в сплошной сельской темноте.