Текст книги "О чём вспомнил и размышлял. Книга первая. Края мои родные"

Выживание
Мобилизация «резервов»

Пока шло обустройство примитивного нашего быта, хоть какая-то подготовка к предстоящей зиме, люди большей частью молчали и старались заниматься своими делами и для себя. Потом как-то кратковременно прошли разговоры о будущем: будут ли единоличные хозяйства или опять вернутся колхозы. Хотя второй вариант многих не устраивал, бунта, как говорится, не было. Потому что появилась советская власть в лице сельского совета, которая и объявила, что все сохранённые лошадки, телеги, упряжь, плуги, бороны и прочее, а так же поля, засеянные весной каждым хозяином, становятся колхозной собственностью. Были мобилизованы наличные силы на строительство конюшни, на заготовку кормов для лошадей и выполнение других неотложных работ. Материалы для строительства добывались там же – разбирались немецкие блиндажи. Мне же почему-то запомнилась конюшня, построенная в 45-м году из самана, замешанного босыми ногами наших матерей, которая долгое время и служила колхозному конскому поголовью.

В один из дней поздней осени 43-го года прямо к нам, на нашу улицу, привезли долгожданную соль. Мать взяла и меня в помощники. В среднего размера деревянных ящиках была насыпана серо-грязная масса – соль, вперемешку с камешками и откровенной грязью. Не знаю, на каких условиях, но мы получили небольшой кулёк этой массы. Уже можно было теперь сдабривать картошку – основной продукт питания и в этом 43-м году и в предстоящие долгие голодные годы. Наша мать предпринимала отчаянные попытки и делала это неоднократно, чтобы добыть, хотя бы какие-нибудь добавки к нашей скудной пище. Вместе с другими женщинами тёмными вечерами отправлялась на участки, засеянные горохом. Днём нельзя – это квалифицировалось бы как воровство колхозной собственности со всеми вытекающими последствиями в условиях военного времени. Помочь нам нашей власти было нечем, а вот карать власть находилась быстро. Мы же втроём сидели в полной темноте на печке – другого места в землянке просто не было – и с нетерпением ожидали возвращения матери, говорили, конечно, о волках, которые могут загрызть и однажды стали упрашивать мать не ходить вечером на поле из-за боязни волков. На все наши опасения мать ответила, что «надо бояться не волка, а человека». Эту материнскую мудрость помню и до сих пор. Что могли наши бедные матери насобирать в темноте? Ведь сроки уборки зерновых давно прошли и, естественно, колоски пшеницы, ржи и стручки гороха в большинстве своём осыпались и проросли. Но женщины были рады и крохам, поэтому и шли в ночь добывать пропитание голодающим малолетним детям своим. Надеяться было не на кого и не на что.

Жизнь в землянке замирала с наступлением темноты, на улице было холодно, одежонка не для зимы, а из обуви у нас одни на всех были отцовские сапоги, в которых он пришёл с финской войны. Это были добротные кожаные сапоги, подбитые мелкими латунными спиралевидными «гвоздиками». Они были, правда, тяжёлые, но другой обуви не было. Мы с Шуркой попеременно ходили в них гулять, и потом я в них же пошёл и в школу. Мать их тоже надевала.

Освещение в наших жилищах долгое время было очень примитивным, а по конструкции однотипным. Светильники делались из орудийных гильз подходящего размера, для чего горловина гильзы сплющивалась, в образовавшуюся щель плотно вставлялся фитиль – кусок суконной ткани, в плечике пробивалась дырка для заливки в неё керосина и получалась известная в те времена «катюша», по-видимому, названная так по каким-то схожим признакам с грозным оружием – гвардейскими миномётами. Если не было керосина, то использовался бензин, но в него тогда добавлялась соль, якобы препятствующая воспламенению и последующему взрыву. Добыть керосин, а тем более бензин, было очень сложно, продажа керосина в магазинах началась значительно позже, году в 45-м или 46-м. Точно так же в большом почёте были спички, потому что их просто негде было приобрести. Зажигалок тоже пока не было. Приобрели права гражданства «первобытные» способы добычи огня – кресало и кусок твёрдого металла, лучше обломок напильника, кремень и фитиль (трут). Женщины не могли себе позволить даже этот примитив в добывании огня – не было соответствующей сноровки. И вот мать, как и многие другие женщины, утром выходила из землянки, обнаруживала у кого-то поднимающийся из трубы дымок и с баночкой, заполненной хорошими древесными угольками, шла за «огнём». После добычи «огня» начиналась растопка печи. Конечно, старались как можно дольше сохранить в печке свой «жар», но из-за отсутствия дров такое случалось очень редко. Топились ведь соломой, в лучшем случае – хворостом. В окружении холода, голода и тьмы начала процветать полная антисанитария: люди не только не мылись в бане, но и неделями даже не умывались, что привело к повальному заражению вшами, блохами, клопами. К своему стыду до сих пор не знаю вразумительного ответа на вопрос: почему и, главное, откуда появляется вся эта кровососущая нечисть при скоплении людей в одном месте и несоблюдении ими санитарно-гигиенических правил. Эта эпидемия завшивленности характерна для воюющих армий и брошенного на произвол судьбы гражданского населения. Вшами были заражены и немецкие войска, но должен признать, что они боролись с ними и специальными средствами. Уже весной 44-го года на местах установки палаток и в немецких блиндажах нами были обнаружены эбонитовые баночки серо-коричневого цвета, наполненные каким-то вонючим серым порошком. Посчитав, что это какая-то «отрава», найденные баночки забрасывали подальше. А не надо было выбрасывать. Хотя и много позже, но всё-таки узнали, что этот серый порошок является смертельным для вшей. Его потом начали производить и в СССР, где он стал широко применяться для уничтожения насекомых, в том числе и в сельском хозяйстве. И только потом он был запрещён к применению как действительно ядовитое вещество. Речь идёт о знаменитом «Дусте» – порошке ДДТ. Вот ещё когда пришлось соприкоснуться с чудом немецкой химической промышленности. Хотя и вонючий был порошок, но вши от него действительно дохли.

Попутной находкой в тех же местах были маленькие светильнички в виде картонных плошек с фитильком, заполненных каким-то горючим составом.

Готовилась фашистская Германия к войне очень основательно, даже, казалось бы, такие мелочи для облегчения солдатского быта и то были учтены. Да и проблема тех же спичек у них была решена своеобразно – их в значительной степени заменяли бензиновые зажигалки. У нас это средство добывания огня начало появляться только в конце войны и то, кустарное, с использованием винтовочных патронов. А пока не было ни спичек, ни зажигалок. Не по силам было тогда нашему государству решить эти «мелкие» проблемы и тем самым облегчить страдания народа.

Бабушка

Моя бабушка Екатерина Кирилловна

Поздней осенью 43-го года, когда уже всё было покрыто снегом, вернулась из эвакуации бабушка Екатерина Кирилловна, которую я не видел, должно быть, с последнего предвоенного лета. Бабушка Катя, как мы её звали дома, до войны жила на Малаховке в родительском доме вместе со своими родителями и женой брата Якова Кирилловича. Но эту женщину я видел очень редко, поэтому в памяти она и не удержалась. Моего прадеда Кирюшу похоронили ещё перед войной, когда мне было годика два, так что в памяти остались только контуры бороды пожилого человека. А вот прабабушка запомнилась мне своим белым платочком на голове, очень мягкой, светлой улыбкой на лице, когда она кормила меня вкусной гречневой кашей с постным маслом. И почему-то ясно помнится позеленевшая медная ложечка, которую я долго ещё держал во рту после того как справился с кашей. Может быть потому, что у меня сильно заболела голова, и бабушка на руках отнесла меня домой, хотя к ним на Малаховку я пришёл сам. Мать разрешала мне, пятилетнему, иногда такие «путешествия».

В эвакуацию бабушка отправилась вместе со своей мамой и женой Якова в составе Малаховского обоза. Тяжёлые испытания ожидали их впереди, особенно мою несчастную бабушку Катю, на которую ещё в молодые годы свалилось большое горе. Рождённая в зажиточной семье Каёнковых, где её очень любили, в 1913 году вышла замуж за Дмитрия Васильева, который хотя и вернулся целым с первой мировой войны, но где-то загинул в войну гражданскую. Так что не долгим было её бабье счастье, и замуж больше бабушка не выходила. А за кого? Непрерывно идущие войны извели очень многих мужиков её возраста. Единственным её ребёнком была моя мать Татьяна Дмитриевна, родившаяся в январе 1915 года.

Обоз, с которым эвакуировалась бабушка, с самого начала из-за отсутствия разумного вожака, как мой дядя Пётр Михайлович, взял курс на быстрейшее прибытие в Германию, хотя, как рассказывала бабушка, и в их обозе было много несогласных покидать родные места. Во время одной из бомбёжек бабушка выбегала со своей мамой из дома, в котором их временно приютили, чтобы спрятаться где-нибудь от взрывов. Но ещё на крыльце при взрыве очередной бомбы в грудь прабабушки, выбегавшей первой, попал большой осколок, перерубивший даже нательный крест и грудину. Прабабушка ещё успела распорядиться снять с неё небольшой мешочек, висевший у неё ниже крестика, что бабушка ещё до подхода сельчан и исполнила, повесив теперь уже ей принадлежащие семейные ценности себе на грудь. Прабабушку похоронили там же на деревенском кладбище. К сожалению, бабушка из-за перенесённого горя и длинного потом пути домой не могла даже вспомнить название той деревни, где случилась беда. Поэтому она и вернулась на родину одна с небольшой лишь сумой, в которой были кое-какие сухарики, собранные у сердобольных жителей по пути её домой. Она мне той поры запомнилась очень усталой, грустной и с выражением безмерного горя на лице. И даже потом, когда жизнь стала понемногу налаживаться, стали удаляться события прошедшей войны (я не могу сказать, что стали забываться, нет, ибо такое пережитое не забывается), бабушка оставалась всегда ласковой, заботливой, довольствующейся всегда малым, много трудившейся по хозяйству и, я бы сказал, какой-то беззащитной. Улыбка не так часто посещала её печальное доброе лицо.

Она всегда радовалась нашему приезду в отпуск, нашим городским угощениям, на которые мы тогда были способны по своим средствам. И если выдавалось относительно свободное от хозяйственных работ время, бабушка охотно рассказывала о прошлой жизни, о тяжёлом труде, которым зарабатывалось богатство, о соблюдении религиозных канонов, постов, о заботливости родителей, о руженских прудах с рыбой и дикими утками, о нравах сельской жизни того времени. Один из её рассказов о действиях сельской общины по поддержанию спокойствия в селе запомнился мне своей финальной частью, подтверждённой и моей матерью, свидетельницей тех событий, добавившей некоторые подробности в рассказ бабушки о периоде безвластия на селе. События, о которых они поведали, происходили уже в 20-е годы, после окончания гражданской войны, когда жизненный уровень населения уже значительно поднялся после прошедших разорительных войн. На селе в разных местах стали гореть избы, сараи, риги. Подозрения в поджоге пали на трёх уже взрослых парней, но на месте преступления застать их не удавалось. В один из дней эта троица изгадила даже алтарь в нашей сельской церкви, чем переполнила чашу терпения населения. И, наконец, при очередном поджоге они были почти схвачены, но сумели вырваться и убежать. Взрослые мужики на лошадях пустились в погоню, задержали сначала двоих, а затем и третьего уже за Костихино на ржаном поле. Привели задержанных на площадь перед церковью и сходом решили забить злодеев кольями, что тут же и исполнили, отдав потом искалеченные тела родственникам. Сурово, беззаконно? Конечно. Но после такой расправы в селе долгое время не было никаких поджогов, да и заметных хулиганских выходок. Мне кажется, что этот случай наглядно демонстрирует, во что может вылиться разбуженная такими событиями человеческая ярость в условиях отсутствия твёрдой государственной власти, да и воспитательной работы по соблюдению принятых в обществе правил и норм поведения, в том числе и в отношении святынь.

Но вернёмся опять в 43-й год. Бабушка, уже не надеясь ни на что, сходила на Малаховку, к сгоревшему дому и, о счастье! Подвал, в котором были спрятаны их пожитки, оказался практически нетронутым. Может быть, это было связано с тем, что большинство малаховских жителей находилось ещё далеко от дома, поэтому и число потенциальных «экспроприаторов» было незначительным. Быстро, как это было только можно, были перевезены кули с одеждой, сундук, ткацкий станок со всеми принадлежностями, прялка и какая-то посуда. Все эти приобретения разместили в нашей маленькой землянке и в погребе. Мать с бабушкой оборудовали в землянке какую-то маленькую лежаночку для бабушки, так как на печке все поместиться не могли и отныне мы стали жить все вместе. Содержимое кулей оказалось очень ценным для дальнейшего нашего выживания: там был овчинный полушубок, несколько бабушкиных пальто, одежда в старинных русских традициях (понёвы, расшитые сарафаны, кофточки, бусы-монисто и много других нарядных вещей). Бабушку очень любили её родители, поэтому и одевали очень богато. К сожалению, с потерей мужа и приходом советской власти носить дорогие одежды в условиях обнищавшего после первой мировой и гражданской войн села было уже некуда, да и небезопасно. Какие это были пальто! Сшитые из тонкого-тонкого чёрного сукна, расшитые спереди большими красивыми цветами, с красивыми пуговицами, узорчатыми карманами – они и до сих пор у меня перед глазами. Но судьба их была предрешена – надо было во что-то одевать нас, детей, поэтому все пальто пошли на перешивку. Цветы убрать было очень сложно и приходилось мириться с такими украшениями на груди, несмотря на подтрунивания ребятишек. А вот шубку мне уже на зиму 44—45-го годов сделали хорошую, тёплую, оставили старые большие карманы, в одном из которых помещался даже тяжёлый обрез немецкой винтовки.

Судьба других одежд сложилась иначе. Уже после войны, когда в селе стали справлять свадьбы, к матери постоянно приходили молодые женщины с просьбой дать им на свадьбу понёвы, монисто и другие наряды. Мать, добрая душа, всегда удовлетворяла просьбы с одним единственным условием ничего не порвать и не растерять. Но куда там! Назад приносили уже измазанные, часто даже без видимых попыток очистить от грязи, свадебной еды и других спровоцированных выпитым самогоном неприятностей, взятые с заверениями, одежды, а в монистах часто не досчитывалось одной, двух ниток. Мать, конечно, расстраивалась из-за неаккуратности и безалаберности сельчан, но не помню, чтобы она кому-то в следующий раз отказала: «да пусть веселятся – куда теперь наденешь понёву, как только на свадьбу?». Должно быть, она была права. Так и растеряли на свадьбах сельчане монисто, износили вышитые кофточки и понёвы – эти красивейшие произведения искусства, дорогие даже по тем далёким временам. Бабушка, конечно же, сожалела, что прошедшие лихие времена не позволили ей покрасоваться во всём увиденном мной великолепии одежд, но философскому рассуждению своей дочери не перечила и смирилась с неизбежностью утрат.

Наше крестьянство испокон веков вело натуральное хозяйство, обеспечивая себя не только продуктами питания, но и предметами одежды и обуви. Особую актуальность такой подход к обеспечению выживания людей приобрёл в ходе войны и последующие годы. Ведь всё было разрушено и сожжено фашистами, приобрести те же предметы одежды было негде и не за что. Опять начали возрождаться старые промыслы по изготовлению того же холста – универсальной ткани в крестьянском обиходе для пошива всякой нижней и верхней одежды, для использования в качестве постельного белья и в других целях. Бабушка владела всеми крестьянскими специальностями, начиная от приготовления волокна из конопли или льна, изготовления из него пряжи – толстых и тонких ниток (в зависимости от предполагавшегося изготовления тонкого холста или толстого рядна), самого процесса ткачества, дальнейшего отбеливания и заканчивая пошивом примитивной одежды. С выходом из землянки и постройкой хотя и очень маленького, но всё-таки домика, практически ежегодно бабушка занималась «производством» холста, используя для этих целей весь арсенал, к счастью, сохранившейся оснастки: гребней разных размеров для вычёсывания волокна, прялки и самого ткацкого станка. Ткацкий станок, в обиходе называемый просто станом, представлял довольно сложную разборную деревянную конструкцию, но собираемого бабушкой самостоятельно, со всеми его комплектующими бёрдами, челноками и всякими регулировками. Ткацкие работы всегда заканчивались к марту, когда с началом таяния снега сотканный холст расстилался нами в огороде для отбеливания, действительно превращаясь из серого в почти белый. Из-за великой бедности, невозможности приобрести краски, холст часто пускался в пошив в его первозданном виде даже на штанишки ребятам. С появлением, так называемых, анилиновых красок бабушка и мать осваивали и этот процесс, помещая сшитые штаны и юбки в раствор краски, приготовленный в тех же гильзах от артиллерийских снарядов, и нагревая эту ёмкость до кипения раствора. Окраска «продукции» могла быть и лучшей, но из-за трудности соблюдения технологии покраски и низкого качества красок приходилось «щеголять» и в пятнистой одежде, это было всё-таки более приличным, чем серо-белые некрашеные одежды с прекрасно видимыми на них следами всякой деревенской грязи.

Проблемы с обувью также решались бабушкой, изготовившей самостоятельно колодки и освоившей плетение лаптей для нашей семьи. Конечно, они получались не такие красивые, как «городские», но мы в них отходили несколько зим. Изнашивались они очень быстро, поэтому бабушке приходилось много трудиться, чтобы обеспечить нас всех обувью. Даже, уже будучи учеником 8-го класса (1951 год), я ещё носил лапти. Нищета послевоенная заставляла. Куда денешься от неё, кто нам купит ботинки, безотцовщине. Поэтому труд нашей тихой, скромной, очень редко выражавшей своё неудовлетворение жизнью бабушки, в моём понимании был и остаётся спасительным для нас в те тяжёлые послевоенные годы. У меня нет и быть не может других оценок.

Скончалась бабушка скоропостижно в марте 1973 года. К сожалению, я не смог проводить её в последний путь, так как известие о её кончине получил значительно позже похорон – находился очень далеко от дома. Похоронена она на нашем сельском кладбище, где нашли последний приют и мой брат, её внук Шурка, её дочь – моя мать и многие близкие и дальние родственники. Царствие ей небесное и вечная память!

О некоторых наших родственниках

Начало зимы 43—44-х годов стало памятным и из-за появления, считавшегося пропавшим в эвакуации, ещё одного родственника. Мария Сергеевна Алыренкова – двоюродная сестра матери, принесла известие о том, что в селе Клинское нашёлся её брат Михаил, пытавшийся самостоятельно вернуться домой, но по каким-то причинам он передвигаться пока не может. Моя мать вместе с Машей (так у нас её звали) пошли в Клинское, находившееся километрах в двадцати от Ружного, и на себе притащили Мишку. То, что я увидел, когда его положили в нашей землянке и размотали какие-то тряпки на ногах, было ужасно. На месте пальцев обоих ног была тёмная бесформенная масса, из которой вытекал гной вместе с кровью и соответствующим запахом. Это было следствие полного обморожения пальцев ног. Кто подсказал промывать эти раны раствором марганцовки и где взяли саму эту марганцовку и бинты, ведь никакой официальной медицины не только в селе, но и в районе не было, не знаю. Но месяца через два таких промываний произошла полная самоампутация пальцев, раны начали зарубцовываться, хотя ещё долго молодая кожица травмировалась и происходило нагноение. Но Мишка мужественно начал осваивать передвижение на култышках, к весне 44-го преуспел в этом деле, и у нас с ним впереди была целая цепь событий, иногда даже с риском для жизни, когда мы добывали патроны и разряжали гранаты. С этого времени за ним закрепилась кличка Яёк, совершенно не помню за какие «заслуги», но под этим вторым «именем» его больше и знали во всей округе. Был он, несомненно, деловым и деятельным человеком вплоть до своей кончины в 2003 году.

Михаил Сергеевич Алыренков

Здесь будет уместным упомянуть о третьем члене семьи Алыренковых, старшем брате Иване Сергеевиче. В 1941 году он ещё не подлежал призыву в действующую армию по возрасту, но с приходом немцев его вместе с пятью или шестью парнями-одногодками новая власть определила в полицаи. Так как служить немцам они не хотели из-за своих убеждений, то устроили побег. Прятались недолго, были пойманы, избиты и для «воспитания» заперты в холодной сельской церкви. Затем они вновь были экипированы и отправлены в начале 42-го года в какой-то другой район, ближе к Москве.

При приближении наших войск опять совершили побег, перешли линию фронта и оказались в руках нашей контрразведки. Преступлений за ними найдено не было, а так как молодые и здоровые были крайне востребованы, то и загремели ребята в Среднюю Азию добывать «спецруду» для обеспечения Курчатовского уранового проекта. Там Иван Сергеевич женился на девушке, эвакуированной из Москвы, там же у них родились две дочери. Заработал он на этой руде силикоз лёгких, но лишь в 1952 году они смогли выехать из Средней Азии. Местом проживания им назначили городок Лодейное Поле на севере Ленинградской области и только после смерти Сталина и полной реабилитации в конце 50-х годов переехали в Москву, получив квартиру на Сретенке. Иван Сергеевич периодически приезжал в гости к младшему брату и, естественно, к моей матери, где мы и встречались. Это был очень спокойный, деликатный, рассудительный и добрый человек, отягощённый тяжёлыми заболеваниями, приобретёнными «во благо нашей Родины». Он никогда не жаловался на свою судьбу – ничего уже не изменишь. Да и кто вернёт братьям здоровье, подорванное войной, кто возместит материальные и моральные потери…

Вот так распорядилась война с одной конкретной добропорядочной во всех отношениях семьёй Алыренковых из села Ружное в числе многих ей подобных по всей европейской территории России, попавшей под власть немцев-завоевателей. Разве можно забывать об этом?