Текст книги "О чём вспомнил и размышлял. Книга первая. Края мои родные"

Сделал ли я какие-то выводы для себя? По-видимому, да, так как в последующие годы замечаний по моему поведению не было, а уже в 7-м классе я был «сагитирован» и принял участие в создании комсомольской организации школы. Организовывал комсомольскую ячейку молодой школьный учитель С. И. Артамонов. В состав ячейки вошли мой товарищ Вася Копылов, я и ещё один паренёк с Большака (имени его уже не помню), покалеченный при разряжании какого-то боеприпаса и передвигающийся с большим трудом, но горящий желанием «быть на передовых рубежах борьбы…». С Васей у меня установились дружеские отношения, продолжавшиеся до окончания школы и какое-то время после, когда мы стали уже служивыми людьми. Был он старше меня на один год, у него отец работал мельником, а потому питался он настоящим хлебом, наваристым борщом и выглядел по сравнению со мной, худосочным, настоящим атлетом. Но я брал другим, своими знаниями.

С другом Василием Копыловым

Запомнился день вручения комсомольского билета в райкоме комсомола, но не своей торжественностью, хотя какие-то её элементы и были, а внешней обстановкой, в которой всё это происходило. Райком размещался на втором этаже единственного почти сохранившегося одного подъезда полуразрушенного здания, в котором до войны работал магазин, известный как «Стрепетовский» по имени его дореволюционного владельца. В настоящее время в отреставрированном здании размещается центральный универмаг Карачева. А в то время внизу были груды битого кирпича, проломленная стена была кое-как заделана, через входную дверь сарайного типа на второй этаж вела не очень аккуратная шаткая деревянная лестница. В самом помещении райкома – это была всего одна комната небольшого размера – находилось три или четыре стола, за которыми и восседал райком. Если не считать обшарпанных стен и окон, то по нашим сельским меркам того времени было даже очень чисто. Вопросы задавались по знанию Устава, прежде всего, об обязанностях комсомольца (о правах, по-моему, не спрашивали), по знанию какого-то международного и внутреннего положения, по знанию вождей и, конечно же, был и коронный вопрос – почему решил вступать в ВЛКСМ. Тут уж отвечал, как учили, может быть даже и сам в определённой степени убеждённый в том, что от моего пребывания в комсомоле зависит успешное приближение «светлого будущего». Вручали нам билеты, конечно, с пожиманием рук и высказываниями надежд на то, что мы не подведём и т. д. Помню и «торжественный обед» по этому случаю наверху этой шаткой лестницы, выразившийся в поедании купленных перед мероприятием на выделенный матерью рубль двухсот грамм конфет-подушечек в кульке из старой газеты. После этого «воодушевлённые» пошли в Ружное пешком приближать «светлое будущее», до которого от Карачева было и ныне остаётся двадцать пять километров.

Справедливости ради надо сказать, что нас, первых послевоенных комсомольцев, в селе знали, так как мы что-то делали, организовывали среди молодёжи всевозможные, хотя и редкие, мероприятия. С переходом в новую школу-десятилетку численность комсомольской организации значительно возросла, но запомнившихся мне дел не было. Школа, несомненно, не только учила грамоте, но способствовала и развитию определённых интеллектуальных задатков у ребят, просвещала по многим вопросам. В те годы школа была единственным источником получения знаний и те, кто хотел их получить и углубить, достигли серьёзных успехов. Я старался много читать, мне ещё в начальной школе учителя приносили книги из своих домашних библиотек, надо полагать в то время не очень уж обширных. В новом здании выстроенной школы-десятилетки, где начал учиться с 8-го класса, была уже богатая по тем временам библиотека, очень часто я стал пользоваться и библиотекой в построенном сельском клубе.

Попытка «выйти в люди»
Некоторые мысли

После окончания 7-го класса я решил поступать в техникум, дабы продолжить учёбу в городе, получить специальность, зарабатывать деньги и, таким образом, облегчить материальное положение нашей семьи. В своём стремлении выйти в люди нашёл себе единомышленника в лице двоюродного брата Михаила, моего одногодка, сына дяди Юрия Михайловича. После освобождения Брянска семья дяди – тётя Нина (урождённая Забродина) с детьми Мишей и Раей – получили небольшую комнатку на первом этаже полуразрушенного двухэтажного дома в полусотне метров от правого берега реки Десна, недалеко от большого завода, ставшего после восстановления известным как завод дорожных машин («Дормаш»). За погибшего отца офицера они получали пенсию, хотя и намного большую, чем мы за отца-сержанта, но прожить в городе на одну пенсию было очень трудно и тётя Нина всегда чем-то подрабатывала – что-то печатала, а чаще всего, что-то шила на продажу. Это была очень милая женщина, спокойная, рассудительная, не скрывавшая своих переживаний о погибшем муже и целиком преданная своим детям. Я иногда бывал у них, когда приезжал торговать картошкой, а кое-когда и отпрашивался у матери побыть в Брянске несколько дней. Не знаю, как удалось сохранить, но впервые в жизни я познакомился с Малой Советской Энциклопедией именно у них. Меня поразило не только большое количество тяжёлых книг в тёмно-синем коленкоровом переплёте, но, главное, содержание и корректность (в моём понимании) в изложении материалов. О существовании таких источников знаний я даже не подозревал, в наших библиотеках подобных книг пока не было. Запомнились мне и фотографии дяди Юры в военной форме, особенно та из них, где он запечатлён в почётном карауле рядом с И. В. Сталиным у гроба С. М. Кирова. В это время дядя проходил обучение на курсах усовершенствования офицерского состава в Ленинграде.

Брат по своему интеллектуальному развитию, конечно же, превосходил меня. Он пользовался большим авторитетом в компании ребят, поэтому и мне было легко общаться с «городскими» и при играх в футбол, волейбол, организации всяких проказ, или плавать по Десне под перевёрнутой вверх днищем лодкой – было и такое, в общем-то, небезопасное увлечение. Если находились средства, то совершали совместные походы в кино, как правило, в кинотеатр «Октябрь». На городской стадион «Динамо» попадали только через забор, убегая иногда и от милиции. Денег на билеты, конечно, не было. Было в нашей компании и несколько еврейских мальчишек, но запомнился только один по фамилии Брук (ребята звали его Брукага), угостивший однажды нас с братом бутербродами с красной икрой. Жили они в соседнем дворе, на первом этаже небольшого двухэтажного здания, но в отдельной довольно просторной квартире, прилично обставленной.

Из впечатлений тех лет почему-то запомнился сплошной ряд одноэтажных, большей частью, деревянных домов, тянувшихся от завода «Дормаш» в сторону Брянска-1 вдоль улицы имени 3-го Интернационала (много позже улицу переименовали). Меня заинтересовали не сами очень аккуратные домики, а то, кому они принадлежали, кто в них был прописан. Дело в том, что в те годы на всех одноэтажных домах крепилась табличка, подсвеченная электрической лампочкой, с номером дома и фамилиями хозяев. Будучи от природы любопытным, не зная зачем, прочитывал все эти таблички и потом находил подтверждение у ребят из нашей брянской ватаги, что действительно эти дома, вдоль которых мы ходили, принадлежат евреям, построившим их сразу же после изгнания немцев. Откуда они так быстро взялись, когда Брянск весь лежал в руинах, и не было ни одного целого здания, когда коренным жителям города негде было жить, тем более не за что было построить свой дом. В те годы не было такой разнузданной пропагандистской компании, которая ведётся в наше время, что в ходе войны самой пострадавшей нацией стали евреи, что это самая обиженная нация на земле; ни о каком «холокосте» тогда не говорили, хотя мы знали, что немцы евреев не любили и при случае их уничтожали как зачинщиков всяких революций, инициаторов и исполнителей террористических актов, да и за другие неблаговидные дела. Повторяю, никаких выводов в те годы я сделать не мог, просто осталось неудовлетворённым моё любопытство: как и почему эти граждане сумели так быстро и прочно обосноваться в разрушенном до основания городе и захватить значительную часть торговли (ювелирными изделиями, например), некоторые направления социально-экономической сферы (медицина, образование, снабжение и др.). Пройдёт ещё несколько лет и я, уже будучи курсантом военного училища в городе Гомеле, опять столкнусь с этим безответным вопросом. Это было уже в 1955 году, когда нас, целую роту курсантов, направили в город копать траншеи под телефонный кабель. Траншея проходила по улице с частными домами, добротными, с палисадниками и скамейками у калиток. Сидевшие на скамейках пожилые люди разговаривали на непонятном нам языке и уж точно – не на белорусском. Любопытных курсантов было достаточно, подошли, поговорили с отдыхающими на скамейках и всё прояснилось. Этот район заселён практически одними евреями, и телефонный кабель прокладывается в интересах этого района. Это всего лишь факт из моих встреч на жизненном пути, который запал мне на долгую память и который вызвал практически те же вопросы, что и в Брянске. Я ни в коей мере не выступаю против необходимости телефонной связи и ничего бы не имел против евреев, если бы не очевидное неравенство в возможностях выживания и жизнеустройства в те тяжёлые послевоенные годы.

С течением времени таких безответных вопросов у меня накапливалось всё больше, но только много лет спустя можно было уже сформулировать и ответы на них. Но это будет отдельный разговор.

Однако вернёмся к моим школьным годам и попытке «выйти в люди». Приняв решение, мы с братом сдали документы в Бежицкий машиностроительный техникум, развёрнутый на базе машиностроительного завода и готовивший кадры средней квалификации для машиностроительных, сталелитейных, паровозо-вагоностроительных и других заводов, в том числе и для военного производства. На запасных путях завода стояло не менее пятидесяти бронепоездов, законсервированных и, по-видимому, подготовляемых к утилизации, так как время такого оружия прошло. Вся эта боевая армада хорошо просматривалась с переходов над железнодорожными путями. Ныне Бежица стала районом Брянска, образовав единый промышленный центр.

Вспоминая те далёкие годы, невольно задаюсь вопросом о правильности своего решения поступить в техникум. Говорю «своего» потому, что действительно роль матери в принятии такого решения была очень и очень мала. Да и что греха таить, надеясь уйти в город и начать самому зарабатывать на хлеб, дабы облегчить положение матери, ни я, ни мать не представляли себе, сколько ещё нужно, образно выражаясь, съесть хлеба для того, чтобы эту задачу решить. Одежды нет, питаться чем-то нужно, в колхозе заработков никаких, отцовская пенсия уходит на самые неотложные нужды. На что было надеяться? Пообщавшись с абитуриентами, увидел, что хотя я и не такой уж деревенский (общение с братом кое-чему научило), но и не настолько пронырливый, чтобы с некоторыми из них поддерживать отношения без ущерба для себя. Впрочем, тогда такие мысли особенно и не волновали, они спонтанно возникали и быстро уходили на второй план.

Мы с братом при поддержке его матери тщательно готовились к экзаменам, сдали их вполне успешно, но… не прошли по конкурсу.

Сейчас я всё более и более убеждаюсь в том, что это был прямо «промысел божий» оставить меня в Ружном на своей картошечке, каком-никаком молочке (у нас к этому времени появилась коровка) и может быть даже и сало появится. И ещё одно важное обстоятельство: заканчивалось строительство в селе школы-десятилетки, так что для продолжения учёбы не нужно было куда-то ездить. Таким образом, моя первая попытка стать городским жителем провалилась. Мне предстояло, по крайней мере, ещё три года продолжать образование в сельской школе, впитывать уже на более взрослом уровне все сельские обычаи и устои, в том числе и отношение к труду, к взаимоотношениям между сельскими людьми и появляющейся во всё большем числе сельской интеллигенцией.

Мой экзаменационный лист

Сельский житель того времени был «беспаспортный». Если надо было куда-то выезжать, например мне при поступлении в техникум, то председатель сельского совета, хотя и с большим трудом, но выдавал справку о том, что гражданин такой-то действительно является членом колхоза такого-то, что «подписью и печатью заверяется».

К этому времени – уже был пятый год после окончания войны – и в Брянске, и в Карачеве очень многое изменилось. Ускоренно восстанавливалось жильё, налаживалось промышленное производство, заработали рынки, стали открываться магазины и всякого рода ларьки с продовольственными и промышленными товарами, конечно же, скудными по ассортименту и невысокого качества. В 1947 году была проведена денежная реформа и отменена карточная система, что позволяло уже приобрести тот же хлеб, хотя пока и с большими трудностями, но всё-таки в свободной продаже.

К восстановительным работам привлекались и военнопленные немцы. Например, в Брянске ими был восстановлен кинотеатр «Октябрь» – очень красивое здание с колоннами, с хорошим зрительным залом, большим фойе с буфетом, подиумом с роялем, у которого перед киносеансом всегда исполняла какие-то арии дева в длинном чёрном платье. Мы с братом при всякой возможности посещали кинотеатр и, не скрою, видеть всю эту лепоту было приятно. Кстати, лозунг «из всех искусств для нас важнейшим является кино» увидел впервые над сценой кинотеатра. К сожалению, дальнейшая судьба кинотеатра была трагической, когда во время сеанса при полном зрительном зале рухнул потолок, что привело к многочисленным жертвам. Об этом мне поведал брат во время моего приезда в отпуск в 1955 году. Причин обрушения потолка не знаю, было мнение, что эту трагедию спланировали немцы ещё при восстановлении здания. Может быть и так. Во всяком случае, говорить о высоком качестве строительства не приходилось, точно так же, как и о качестве выпускаемых промышленных товаров. О каком высоком качестве продукции можно было говорить, если промышленность на оккупированной территории была низведена до пепелищ, а главное, была уничтожена самая дееспособная, самая высококвалифицированная рабочая сила Советского Союза. И эта потеря была самой значимой из всех потерь, понесённых нашим народом. Никакого плана Маршалла американцы для Советского Союза и не думали предлагать, а тем более реализовывать, как это они сделали для Германии. Наоборот, наши бывшие союзники, разбогатев на военных поставках, вновь оживив в сознании своих народов вековую ненависть к России, развязали мощнейшую пропагандистскую кампанию и начали подготовку к ядерной войне с целью уничтожения нашей страны. Я не делаю никаких открытий – это достоверные факты из мировой и нашей истории. И «холодную» войну придумал не Сталин и, уж тем более, не наш многострадальный народ. А расплачиваться пришлось именно нашему народу, в том числе и такой безотцовщине, как я и сотни тысяч моих сверстников. Этим хочу подчеркнуть, что пережив саму войну, народу предстояло пережить и её последствия, а также, это очень важно, и те трудности, которые неизбежно возникли по вновь, как говорят юристы, открывшимся обстоятельствам. Перед страной возникла необходимость нести огромные расходы на укрепление обороны и создание нового оружия. Откуда было взять силы и средства? О каком качестве товаров народного потребления можно было думать, если их производство финансировалось фактически по остаточному принципу?

Не моё дело рассматривать здесь политические аспекты возникших проблем, это сделали уже не раз профессиональные специалисты всех уровней. Я лишь повествую о выживании нашего народа на примере моих личных впечатлений от увиденного и пережитого.

Село моё родное. Будни и праздники

К началу 50-х годов значительная часть населения «вылезла» из землянок, построив себе хотя и примитивные, но всё-таки надземные жилища, о внешнем виде и внутреннем убранстве которых упоминал выше. Правительственными решениями многодетным вдовам полагалось строить жильё за счёт районных бюджетов. Но на деле помощи, как правило, не было, потому что сама власть, как всегда, инициативы не проявляла, а давить на неё забитым вдовам, да ещё и с расстояния в 25 километров от этой власти, было очень сложно. Моя мать всё-таки добилась выполнения «указаний товарища Сталина», но только в 1954 году. В свой первый курсантский отпуск в 1955 году мы с братом Шуркой поехали в Мылинское лесничество (недалеко от Карачева), где был сделан сруб, чтобы оценить возможность его вывоза. Сплошное бездорожье и топи не позволили это сделать до наступления морозов. Так что новый дом появился только в 1956 году, а старая наша хатка, простоявшая десять лет и практически вросшая в землю, больше походила на землянку. Ещё в это наше жилище мать привела совсем уж маленькую тёлку, будущую коровку, купленную в Сычёвке. Настолько она была мала, что и не верилось, что через некоторое время появится не только телёнок, но и долгожданное молочко. Из-за отсутствия других помещений будущая кормилица месяца два, до наступления тепла, на равных правах с нами занимала жилую площадь, с тем лишь отличием, что в это время мы всей семьёй ютились на печке, а земляной пол был в полном её распоряжении. Но никто не роптал, все ждали молока. Для сельских детей молоко – это основной продукт питания.

С приобретением живности (корова, поросёнок, куры) приобретались и новые, иногда непосильные проблемы. Всё облагалось налогами. Полагалось сдать государству 300 литров молока, 150 штук куриных яиц, а также шкуру забитого телёнка или поросёнка. Для семей погибших налоги уменьшались вдвое, но даже и при таком послаблении рассчитаться с налогами было очень трудно. По ряду причин. Корова использовалась не только по своему прямому назначению, но и как тягловая сила для вспахивания огорода (хотя очень редко успешно), для подвоза дровишек и для других хозяйственных работ. Поэтому при таких нагрузках, да ещё в условиях отсутствия достаточного количества кормов, ожидать высоких удоев не приходилось. Наша первая коровка «производила» не более 5—6 литров молока в день, причём жирности меньшей, чем это требовалось по установленным нормативам для зачёта сданного молока. Долгое время колхоз не давал никаких возможностей своим колхозникам вести заготовку кормов для домашнего скота. Заготовку сена на зиму проводили украдкой, серпом выжиная траву в оврагах, и потом её сырую тащили на себе домой сушить. Много ли унесёшь, когда верёвка врезается в плечо до появления кровоподтёков. Поэтому на огороде ни одна травинка не пропадала, всё сушилось и складывалось на зиму. Заготовка сена на зиму ложилась в значительной степени на плечи ребятишек. Позже, если память не изменяет, с начала 50-х годов, колхоз стал выделять, так называемые «проценты» для обеспечения подворий сеном, но только при условии завершения заготовки в запланированных объёмах сена для колхоза. Так что эти «проценты», да ещё и с учётом заработанных трудодней, получались иногда совсем уж мизерными. Не лучше обстояли дела и с «производством» куриных яиц. Больше десяти кур держать не удавалось, так как в те годы они погибали от каких-то болезней, а к весне иногда оставалось три-четыре курицы. В качестве корма для них использовалась та же картошка, которая, как мы убедились, не способствует высокой яйценоскости. С приближением Пасхи так хотелось, чтобы хоть на этот великий праздник были крашеные яйца, ибо в другое время кушать этот продукт не предполагалось. Сейчас это может вызвать ироническую усмешку, но мы так лелеяли оставшихся кур, щупали каждый день на предмет наличия будущих яиц, что они становились совершенно покорными. Правда, яиц от такого внимания не прибавлялось и на Пасху иногда было два, три яйца на всю семью. Но были, к счастью, и праздники, когда мать выделяла и по десять штук каждому. Однако с государством всегда рассчитывались в срок, покупая на рынке в Карачеве яйца и тут же сдавая их в заготконтору. Молоко разрешалось компенсировать в установленной пропорции топлёным коровьим маслом, которое мать также покупала на рынке, а я уж относил его на молокозавод в Покров, где и получал справку о закрытии налога по молоку. Вот так и решалась в нашем государстве тех лет задача обеспечения городов и посёлков молочно-яичной продукцией. Было не до жиру. Лишь бы государству выжить.

Может сейчас показаться смешным и неправдоподобным, но к матери иногда приходили деревенские пожилые мужики с просьбой одолжить денег: «Ты же получаешь пенсию…, ну хоть три рубля одолжи, вот продам картохи и верну». Хотя причин попросить денег было много, но суть их была одна – нищета, при этом все надежды на возврат денег связывались всегда только с реализацией излишков картошки. Других источников получения денежных средств у нас в селе пока не было. К сожалению, некоторая часть населения даже и таких гарантий дать не могла, так как вся картошка съедалась ещё до весны и на посадку выпрашивали под залог будущего урожая. Как правило, это были люди ленивые, не утруждающие себя использованием благоприятного летнего времени для проведения элементарных заготовок на зиму. Таких просителей в нашей семье не уважали ни бабушка, ни мать, воспитанные в семейных традициях уважения к труду как единственному источнику материального благополучия. Мне почему-то запомнилось, как просители, перед объявлением цели прихода, всегда поворачивались к святому углу, сняв шапку, трижды крестились на образа. Иконы у нас в доме были всегда, да и лампадка зажигалась в дни религиозных праздников. После войны по деревням часто возили на продажу много икон, разных размеров и оформлений (окладов), довольно аккуратно сделанных. И они раскупались. Никак не хотел наш народ остаться совсем беззащитным перед лицом нужды и лишений, а вера давала какую-то надежду на спасение, пусть даже призрачную.

Моя мать, даже в большей степени, чем бабушка, старалась соблюдать церковные каноны, очень хорошо знала церковные календари, к которым и привязывала все происходящие события. Она очень переживала отсутствие церкви в селе, поэтому при возможности или острой необходимости добиралась до райцентра, чтобы помолиться и пообщаться со священнослужителями. Помня такое, я бы сказал, уважительное отношение матери к религии и церковным обычаям, похороны её после кончины в декабре 1997 года организовал по церковному Уставу с отпеванием и другими положенными ритуалами. Для моего родного села это стало целым событием – забыл народ за долгие годы насаждения безверия и атеизма о вечных ценностях человеческого бытия и ухода в мир иной.

Вернёмся, однако, опять в послевоенное село конца 40-х – начала 50-х годов. Помимо упомянутых мной налогов существовали и другие, в том числе и на фруктовые деревья, приведшие к полному исчезновению садов, и не менее тягостные «самообложения», послевоенные займы и прочие. Для сбора налогов существовала целая армия мордатых (почему-то они мне так запомнились) так называемых агентов в униформе, которые буквально гонялись за бедными женщинами и мужчинами, пытавшимися спрятаться от их нашествия. Находили, готовы были последние холщёвые юбки или штаны содрать с людей. Ужасные картины, не раз виденные, накладывали какой-то отпечаток на наше миропонимание, пока с неясными очертаниями.

Риторический вопрос – откуда же было взять средства на житьё и уплату налогов? Что мог дать колхоз? А колхоз обязан был весь собранный урожай свезти на Карачевский элеватор (контора «Заготзерно»), подчёркиваю, весь урожай, до зёрнышка. В закромах построенного колхозного склада не оставалось ничего, даже семенного зерна. Так что и мыши из амбара, может быть, тоже отправлялись в район, в «Заготзерно». Обеспечение же семенами решалось очень «оригинально». Весной, когда снег уже почти исчезал, организовывалась доставка семян из райцентра. Так как бездорожье было объективной реальностью и проехать не только на грузовике, но и на лошади было невозможно, то использовали «человеческий фактор» – собирали группы молодых мужчин и женщин со своими сумками и вели пешком 25 километров до районного «Заготзерна». Там каждому насыпали по 8—10 килограммов зерна и группа опять отмеряла те же 25 вёрст, но уже с торбой, по отсутствующей дороге и кое-где по колено в воде, до колхозного амбара. И этот 50-километровый «поход» совершался в один день! Откуда только силы брались? Я помню две таких послевоенных весны, два изнурительных похода на выносливость. Так что весь выращенный урожай, который колхозники так и видели, был насквозь пропитан потом и слезами нищих людей. Посев осуществлялся пока только вручную, разбрасыванием семян из носимой на груди севалки (так называлась круглая корзина из соломы, переплетённая либо ивовыми прутьями, либо толстыми нитками). Эта операция доверялась только опытным пожилым мужикам. Уборка же зерновых в первые послевоенные годы также велась вручную серпами и косами. Сколь мог, помогал матери на определённом бригадиром для неё участке вязать снопы, складывать их в крестцы, чтобы зерно не промокло, затем свозить снопы на ток, где и производился их обмолот цепами, либо, позже уже, молотилками, приводимыми в действие тракторными двигателями.

Естественно, ворох зерна охранялся и к вечеру, как правило, всё намолоченное зерно свозилось на «базу» – в колхозный амбар. Только так и видели урожай. Дальше ему дорога была уже предопределена – в район, на известную базу «Заготзерно», рядом с железнодорожной станцией.

Так и получалось, что у абсолютного большинства сельского населения единственным источником получения продуктов для прокорма семьи и выручки каких-то денег на неотложные нужды было личное приусадебное хозяйство. За счёт реализации части урожая картошки копились денежки и на постройку хатёнок и на приобретение живности, в первую очередь, коров.

В те годы вся европейская часть России, побывавшая в оккупации, была в непрерывном движении, в попытках совершить, как бы сейчас сказали, бартерные сделки по приобретению продовольственных товаров. Наше село буквально было наводнено такими «добытчиками» с Украины, а точнее из Донбасса, откуда можно было доехать прямым поездом до Брянска. В Донбассе жило много выходцев из наших мест, хорошо знавших возможности Брянщины по выращиванию картофеля. На обмен этот промышленный люд предлагал собственные изделия: самодельные зажигалки, кухонные принадлежности, всякие предметы быта – у кого, что было. Я, например, за двенадцать или четырнадцать картофелин приобрёл немецкую губную гармошку, за что получил нагоняй от матери за непредусмотренную трату, так что долгое время и играть не хотелось.

В эти же годы бродило очень много нищих попрошаек – «дайте хоть что-нибудь». А что дать? У самих кроме картошки, которой тоже в обрез, ничего нет. Помню, а это произошло на Троицу, мать даже закрыла дверь на щеколду, чтобы самим спокойно позавтракать. Но настойчивый стук в дверь прервал наш завтрак: «Вы тут рядом и ничего не знаете» заявила нищенка. – «А что не знаем?» – «Да у вас же рядом люди побитые!» и показала на хатку, почти напротив нашей. Мы все сорвались и побежали туда. Картина внутри была ужасной. На земляном полу в неестественных позах лежали в запекшейся крови мать и дочь, жившие в этой хате, кругом были разбросаны тряпки, валялись орудия убийства – суковатые поленья, все в крови. Окна были заткнуты грязными подушками. Ясно было, что-то искали. Сбежавшиеся соседи немного прояснили картину. Оказалось, что Марфа (Мархута, по-деревенски) и её дочь семнадцатилетняя Мария собрали какие-то денежки и собирались купить корову, о чём неоднократно и говорили. Вот кто-то и позарился на эти денежки. Приписывали совершённое злодеяние пришельцам из других мест, менялам, были под подозрением и наши сельские. Но мне неизвестно, что убийцы были найдены. Да и искали ли вообще?

Приезжая сейчас на свою малую Родину и видя заросшую бурьяном, крапивой, пыреем и всяким прочим чертополохом кормилицу-землю, невольно воскресают в памяти ожесточённые сражения, вплоть до применения вил и кольев, за каждый сантиметр надела, чтобы он не перешёл соседу или не был как-то по-другому использован. В те первые послевоенные годы количество семей постоянно увеличивалось и каждой семье полагался отдельный надел, а так как площадь, отданная колхозом под участки, ограничивалась естественными границами (прогонами для скота), то это вынуждало практически ежегодно менять геометрию участков, т.е. производить передел земли, устанавливать новые межи. К тому же, в отводимые 25 соток включалась и площадь, занятая под строения (дом, сарай и пр.) и даже иногда палисадник перед домом. Найти в таких условиях оптимальное сочетание площади застройки и размера надела без ущерба для объёма выращиваемой картошки, подчёркиваю, единственного средства выживания, для крестьянского ума было трудно, а поэтому и боролись за видимые сантиметры. При установке меж за плуг становился самый опытный пахарь, проводивший с помощью установленных вех «идеальную» прямую, ибо иначе мордобой и опять перепахивание. За межеванием следили не только сами соседи, но и многочисленные группы сочувствующих и заинтересованных. Вот как ценилась земля – единственная в то время кормилица для многих жителей не только моего родного села, но и для жителей ближней и дальней округи. Все эти перипетии за выживание в тех условиях логично приводили и к той безобразной, часто расходящейся со здравым смыслом, застройке наших деревень и сёл, сохранившейся во многих местах и ныне.