Текст книги "О чём вспомнил и размышлял. Книга первая. Края мои родные"

Деревья и люди. Семейные радости и трагедии

Послевоенное, вновь более или менее отстроенное, село наше было серым, даже тёмным, не только по внутреннему убранству жилищ и состоянию его жителей, но и по внешнему виду самого села. Зелёные насаждения практически отсутствовали; те, которые были до войны либо сгорели вместе с домами, либо сгорели потом, будучи спиленными на дрова. Иметь фруктовые деревья было обременительно из-за налогов, ягодный кустарник – из-за нежелания поступиться крохотной площадью для выращивания картошки. Но сама природа не могла мириться с таким печальным пейзажем, зелёные насаждения стали появляться, как бы сами собой, и село стало приобретать более весёлый и обжитой вид. Деревья вырастали из забитых или закопанных в землю при устройстве примитивного ограждения ракитовых кольев. В наших местах ракита оказалась очень продуктивным по неприхотливости и быстроте роста деревом. Получил разрешение матери и я на посадку ракит, которые к моему десятому классу были уже довольно пышными деревьями, скрашивающими, а может и более подчёркивающими, смотря с каких позиций оценивать, всю убогость нашего обветшалого домика. В те годы у нас в селе, расположенном в безлесной зоне, к каждому дереву относились, я бы сказал, уважительно и даже с некоторым пиететом. Школа настойчиво проводила среди учеников работу о необходимости озеленения села, учила оптимальным срокам и способам посадки различных деревьев. Вооружённые такими знаниями, мы ранней весной отправлялись в ближайшие рвы и добывали подходящих размеров саженцы, как правило, берёзки, которые и высаживались на указанных старшими местах, огораживались от поломок их скотом и от неаккуратного к ним отношения. Около нашей хатки мне удалось вырастить стройное, радующее глаз белоствольное дерево и оно именовалось как «Мишкина берёза». В очередной отпуск в 1956 году, ещё в Карачеве, ожидая попутную машину, односельчане поведали, что «твою берёзу пришлось спилить, так как она мешала строительству нового дома». Мне думается, что это известие как бы говорило о некоторой вине не перед деревом, которое пришлось спилить, а перед живым человеком, с именем которого это дерево ассоциировалось.

Новый дом был построен летом 1956 года из того сруба, который мы с братом Шуркой ездили смотреть год назад. К этому времени мать была уже не одна, у неё теперь был муж Яков Николаевич Власов, вернувшийся с войны хотя и после тяжёлых ранений, но вполне дееспособным мужчиной, достаточно крепким физически. Ещё в ноябре 1946 года у меня появился брат Анатолий Яковлевич, официально зарегистрированный матерью 10 января 1947 года на нашу фамилию. Яков Николаевич происходил из очень бедной крестьянской семьи, был женат на картавой Варваре, которая была намного старше его, имела уже дочь, прозванную в селе «ступой» за её внешние физические измерения. Но это не помешало им родить двух сыновей: Михаила и Василия, которые были старше меня на 10—12 лет.

Надо жить в селе, чтобы понять, сколь безжалостны бывают насмешки над детьми, оказавшимися в положении, подобном моему. Подначки о появлении у меня второго отца и сводных братьев, которые ко мне, кстати, относились очень агрессивно, конечно же, были неприятны. Поэтому я был категорически против того, чтобы Яков Николаевич перешёл жить к нам, хотя со старой семьёй у него уже давно ничего семейного не было. Он всячески старался материально поддержать воспитание Толика, значительная часть обязанностей по уходу и присмотру за ним при этом легла на меня. Бытовые условия того времени не позволяли иметь какие-либо детские коляски, поэтому приходилось таскать братика на руках, а когда подрос, то и на закорках. Рос он крепким, если плакал, то громко, если был сыт, то тихо спал или играл с примитивными игрушками, которые у нас были. И так, практически до начала его занятий в школе, с весны до осени брат находился при мне, даже если я где-то и занимался со своими сверстниками. Вырос он, слава богу, при любящих и баловавших его родителях здоровым, активным, работящим, компанейским, нежадным и обязательным человеком. Отслужил срочную службу, получил среднее техническое образование, но всю жизнь проработал водителем автобуса. Женился на Брянской девушке Татьяне Владимировне, родили они сына Руслана и дочерей Елену и Людмилу, у которых теперь уже есть и свои дети.

Возвращаясь в начало моего рассказа о произошедших изменениях в нашей семье, хочу ещё раз подчеркнуть, что не мог я, столько горьких слёз проливший по своему родному отцу, смириться с мыслью об «обретении» нового отца. Не мог! И сколько можно было отстаивал свои позиции. Это уже потом, значительно позже, поняв прозу жизни, понял и насколько я был не прав в своих эгоистических убеждениях, не задумываясь о страданиях матери, молодой, довольно привлекательной, в самом расцвете сил женщины. По крайней мере, я так давно думаю, хотя может быть можно и иначе. Мать и Яков Николаевич терпеливо ждали того момента, когда препятствие в лице меня для их нормального воссоединения каким-то образом устранится. Это событие и произошло в сентябре 1954 года, когда я поступил в военное училище. Совместно они прожили более 30 лет, прожили счастливо и уважительно друг к другу, хотя формально и не регистрировались, оставаясь со своими прежними фамилиями. Отношение ко мне и брату моему родному Шурке со стороны Якова Николаевича было всегда очень уважительным, он никогда не жадничал и вёл себя фактически по-родительски. Когда они стали жить богаче, то и материальная помощь моей семье стала ощутимей, причём, если к моему приезду забивался кабан, то Яков Николаевич отрубал часто больший кусок мне, чем своему родному сыну: «Ты тут ближе живёшь к нам, а они дальше». Кстати, значительную часть денег на покупку первой в моей жизни автомашины ссудили в долг Яков Николаевич и мать. Это был трудяга до конца дней своих и о нём у меня остались самые тёплые воспоминания как о добром человеке и как об отважном солдате-воине, награждённом в годы войны за совершённый подвиг орденом Отечественной войны 1-й степени. Солдатам такие ордена вручались только за исключительные заслуги.

На крыльце родного дома. В один из наших приездов в отпуск. Слева направо: Анатолий, его отец Яков Николаевич, моя жена Татьяна Кузьминична, мать Татьяна Дмитриевна. Настроение у всех хорошее, так как жизнь всё-таки налаживается, есть что подать на стол, со здоровьем серьёзных проблем пока нет, поэтому можно было и пошутить и порадоваться жизни

Но ничто не вечно и даже семейная идиллия рано или поздно заканчивается. Возраст и болезни делают своё дело, и в какой-то момент приходится прощаться с дорогими для нас людьми. И в скорбные минуты иногда открываются такие черты людей, о которых раньше и не задумывался. Я бы ничего плохого не сказал о сыновьях Якова Николаевича, если бы не некоторые действия их во время поминок и через несколько дней после похорон их отца. Уже многие годы с Михаилом и Василём (обычно так и звали младшего из братьев) у нас сложились внешне довольно хорошие отношения с проведением совместных застолий при нахождении меня в отпуске. Михаил, имевший значительный дефект речи, был женат на моей двоюродной сестре Екатерине Захаровне, в молодости бывшей очень красивой и привлекательной девушкой. Война и здесь, к сожалению, обошлась сурово с нами – выбор женихов был весьма ограничен и поэтому Кате более достойной партии не нашлось. У моей матери с ней сложились очень доверительные отношения, она была посвящена о месте хранения и даже о сумме денежных средств, накопленных Яковом Николаевичем и матерью и месте хранения ключа от амбара, в котором и хранились деньги. И такое состояние продолжалось годами, казалось, что этой идиллии не будет и конца. Но на поминках после похорон Михаил совершенно «открытым текстом» стал настаивать на выделении ему доли оставшихся после смерти отца денег под тем предлогом, что отец, уходя из их семьи (более 30 лет назад) взял с собой какие-то плотницкие инструменты и что-то ещё по мелочи. Своим же родным братом Василём, полной противоположностью по своим человеческим качествам старшему брату, был пристыжен за такие нелепые домогательства в такой скорбный день. И, казалось бы, что инцидент был исчерпан. На следующий день после похорон мать достала из сундука сбережения, просушила их на солнышке, выделила мне в память о Якове Николаевиче около тысячи рублей, пересчитала оставшиеся деньги (их было более трёх тысяч) и опять в той же тряпице положила на старое место. На мою просьбу перепрятать деньги в другое место, мать заявила, что об этом сундуке знает только Катя, а ей она доверяет полностью. Через два дня я уехал, не предчувствуя никакой беды. Примерно через месяц к нам в гости заехала Анна Ивановна Власова, бывшая замужем за племянником Якова Николаевича Алексеем. Она-то и поведала, что на третий день после моего отъезда, мать, как обычно она это делала каждый день, увидела, что ключик от амбара висит не в том положении, как она его оставила. Память у матери была очень хорошей и как она мне вскоре рассказала (я вынужден был приехать), что увидев ключик не в том положении, поняла, что амбар вскрывался. И действительно, в сундуке было всё на месте кроме свёртка с деньгами. Стоявшая рядом с сундуком большая бутыль с самогоном, оставшимся после поминок, была не тронута. Мать вышла за огородную калитку – следы по росистой траве шли в сторону родственников. Естественно, она сразу же пошла к Кате, но кто же признается в таком злодеянии? Отношения были испорчены. Навсегда.

Жители нашего села. Слева направо: Василий Власов, Михаил Власов, их отец Яков Николаевич. Остальных, к сожалению, не знаю

Мать пережила ещё один удар после смерти любимого человека. Всё, что копили с ним долгие годы, было в одну ночь отнято самым подлым образом. Когда я приехал к матери, то моя двоюродная сестричка Катя, завидев меня вдалеке, предприняла очень активные действия, чтобы убежать и спрятаться. Поведение её было аналогичным и во все последующие мои приезды. Точно так же вёл и её муж, Михаил. Но я ни разу не предпринял попытки встретиться с ними при таком их позорном бегстве и поговорить, что называется, по-душам. С братом Анатолием мы решили не унижаться до такого разговора: «Господь им судья!». Хотя, «не пойман – не вор», но все факты с большой вероятностью свидетельствуют и о наводчике, и об исполнителе этого злодеяния. Тем более что последующее поведение подозреваемого, очень часто расплачивающегося за водку крупными купюрами, в которых и были сбережения, не осталось незамеченным в селе. С Василём же мы продолжали встречаться при каждом моём приезде на родину.

Привожу этот печальный факт лишь с одной единственной целью подчеркнуть, что там, где речь идёт о деньгах не только чужой человек, но и даже свой родной, не всегда устоят от соблазна завладеть ценностями, ему не принадлежащими.

«Хлеб и зрелища». Некоторые обычаи

Постепенно раны войны зарубцовывались, дети становились взрослыми, появлялись новые потребности в общении. Потребность в «хлебе и зрелищах» из древнего Рима дошла и до наших мест. Но если хлебом удовлетворить в те годы государство не могло из-за всеобщей разрухи и необходимости сконцентрировать скудные ресурсы на восстановление промышленности, городов, посёлков и сёл, то зрелища могли быть организованы и без участия государства или, по крайней мере, с минимальными расходами для него. Конечно, речь идёт о доморощенных «увеселиловках», позволю так назвать предмет разговора, а не о высоком искусстве, к которому, по большому счёту, не было готово ни государство, ни сельские жители.

Пишу эти строки в рождественские дни 2011 года, а мне вспоминаются «святки» тех послевоенных лет и некоторые праздники, узаконенные советской властью. И если о 1 мая у меня сохранились лишь детские впечатления от красных флагов, транспарантов, музыки и крепкой отцовской руки, за которую держался во время шествия по деревне, а послевоенных майских праздников вообще не помню, то празднование 7 ноября, как дня Великой Октябрьской революции, у меня ассоциируется, прежде всего, с «хлебом».

Когда колхоз стал понемногу подниматься на ноги, то в этот праздник устраивалось коллективное застолье, для чего выделялась какая-то живность (чаще всего бараны), мука для выпечки настоящего хлеба, приобреталась селёдка и, конечно же, водка из расчёта 0,25 литра на мужчину и 0,25 литра на двух женщин. Ребятам водка не полагалась, но зато мы получали по нескольку слипшихся конфеток-подушечек. Дети ждали этот праздник с нетерпением, должно быть, целый год. Приготовлением пищи к празднику чаще всего занималась моя мать, несмотря на её ожесточённое сопротивление, но у нашей власти был весомый довод – чище никто не приготовит. Матери в помощь выделяли трёх или четырёх женщин, каждой определялись обязанности по варке холодца, выпеканию хлеба, чистке и тушению картошки, охране приготовленной еды, особенно холодца, который для застывания выставлялся на улицу, сбору и мытью мисок и прочей посуды. Столы и лавки сколачивались в одной, самой большой, избе. В первую очередь за столы усаживалась мужская часть колхоза, во вторую – женщины, а уж в третью – вся ребятня. На столе стояли уже миски с расплывшимся холодцом (если он вообще застывал), тушёная картошка с мясом, каждому выдавался хороший ломоть настоящего хлеба, ложки приносили с собой и по команде всё это «изобилие» исчезало со стола довольно быстро. Как всё было вкусно: холодец из мяса, картошка с мясом и настоящий хлеб, кусочек которого обязательно спрячешь в карман «на потом». К сожалению, добавка бывала редко. Но мы были так довольны и тем, что было, преисполнены, честное слово, сытости и даже некоторой важности. По крайней мере, мне запомнились именно такие ощущения.

В более поздние времена, после войны, такие празднества ушли в историю. И, может быть, зря было прекращено подобное общение людей, ибо это вело неизбежно к ослаблению коллективистских настроений, к отдалению людей друг от друга.

А вот религиозные праздники, несмотря на проповедуемый Советской властью атеизм, продолжали жить. Наиболее почитаемыми в то время, да остались и сейчас, были Рождество Христово, Пасха, Троица и престольные праздники, установленные в стародавние времена для каждого поселения. В нашем селе праздновали в конце января Афанасия, в Костихино, где жили наши родственники – Покров, в Бражино – Николая-угодника зимнего. На престольные праздники полагалось ходить в гости, к ним всегда готовились. Застолья, по деревенским меркам, конечно, были довольно обильными, особенно в Костихино, Трубчаниново, где преобладали блюда из гусиного мяса. В качестве напитков был, конечно же, самогон, иногда настолько вонючий и мутный, что не только пить, но и смотреть на него было муторно. Но всё равно пили. У нас всё было скромней, а иногда вместо настоящего холодца мать смогла приготовить только некое подобие заливной рыбы из рыбьих голов, за которыми специально ходила в Карачев. По мере роста достатка и в нашем доме появились чистые скатерти с вполне приличными закусками.

Если престольные праздники отмечали день-два, то начинающиеся после Рождества святки продолжались фактически две недели, до Крещения. Испокон веков святки имели определённое социологическое значение, именно в это время устанавливались контакты между парнями и девушками на предмет будущего сватовства и создания семьи. Поэтому и подготовка к ним была серьёзной: нанимался гармонист, снималась за умеренную плату подходящая хата для проведения танцев и игр, приобретались лампы и керосин для освещения. Вечера продолжались далеко за полночь. От множества народу в хате продохнуть было трудно, поэтому весь молодняк, не достигший соответствующего возраста, изгонялся на улицу, приходилось глазеть, прижавшись лбом к окну. Повзрослев, уже с полным основанием я находился внутри помещения; танцевал очень редко, так как был стеснительным и робким, чтобы пригласить понравившуюся девушку на танец. Да, честно говоря, и не было девушек, к которым испытывал бы какую-то симпатию. Своих ровесниц знал по школе, а других не было. Танцевали же и вальс, и фокстрот, и танго, но чаще всего «страдание», а иногда даже какие-то экзотические падеграс, падекатр, падеспань и др. Значит, кто-то знал их и пропагандировал такие мудрёные танцы в нашем тёмном селе? Но большее оживление всегда вызывали «цыганочка» и «барыня», гармонист часто увеличивал темп, так что потеть приходилось изрядно, особенно тем, кто решился танцевать вприсядку, да ещё с частушками. Некоторые парни и девушки танцевали очень красиво, одно загляденье. Откуда только такие навыки, грации? И что важно отметить – никакой похабщины в танцах, даже намёка на неё, никогда не было. Парней, пытавшихся во время танца курить, из круга просто изгоняли.

Мне же больше нравился раздел вечера когда, устав от танцев, начинали исполнять частушки и, особенно, песни. Чистых вокалистов было мало, эту роль по совместительству выполняли гармонисты. Большинство песен исполнялось хором, особой популярностью пользовалась песня:

 
Светит месяц, светит ясный
Светит ясная луна
Освещает путь-дорожку,
По которой еду я.
 

Часть молодёжи плясала и под эту мелодию с таким «притопом» и «прихлопом», что залюбуешься. Иначе исполнялась руслановская:

 
Имел бы я златые горы
И реки полные вина…
 

И вот что интересно. Таких насыщенных, бурных вечеров с песнями и танцами в нашем сельском клубе, построенном где-то в 1951-м году, не стало. Хотя танцевальные вечера в клубе проводились часто, но уже прежнего святочного задора в них не было. Да и в поведении парней стала проявляться некоторая вульгарность по отношению к девушкам. А жаль! Уходил из бытия, постепенно истончаясь, огромный пласт народной русской культуры с её целомудренностью и порядочностью.

Пока не было клуба, в тёплое время года танцы устраивались на утрамбованных множеством ног «пятачках» в разных местах села. Выбор места сегодняшних танцев был совершенно случайным: где первым прозвучал аккорд гармони, туда и шли со всего села. Никакого освещения на «пятачках» не было, оборудования тоже никакого, кроме вынесенной гармонисту табуретки и ведра с водой, чтобы «прибивать» пыль, поднимаемую танцующими. Молодёжи в селе было много и, хотя днём все работали, но вечерами тянуло к общению со сверстниками, к импровизированному отдыху. Энергии хватало на всё. На то она и молодёжь.

Надо отдать должное властям, принимавшим определённые меры по организации просвещения населения. «Важнейшее из искусств» довольно регулярно летом демонстрировалось на экранах, укреплённых либо на стене построенного недавно колхозного амбара, либо на двух шестах посреди лога. Зрители располагались как хотели на земле, на травке, курили сколько хотели и тут же спорили о только что увиденном эпизоде, осуждая или восхваляя того или иного героя. Эти споры были, как бы сейчас сказали, детскими, наивными, являющиеся следствием «ненасмотренности» кино. Забавно было наблюдать за спорщиками при демонстрации фильма на логу, когда кино смотрели с двух сторон ввиду прозрачности экрана, а потому и путая левое с правым. Такие демонстрации оплачивались колхозом и на них шли и стар и млад, кроме ленивых и безразличных.

Кинофильм, который я видел впервые в жизни, был «Волга-Волга», произведший на нас настолько сильное впечатление, что обсуждение его продолжалось, по крайней мере, до демонстрации очередного фильма. Запомнился этот фильм на долгие годы своими сценами, понятными нам, жителям села. Потом были и другие фильмы, но они как-то быстро забывались. Исключение составил разве что «Тарзан», так как дикие тарзаньи вопли по всему селу и поломанные ветви ракит ещё долго напоминали об этом представлении. С постройкой сельского клуба с довольно большим залом, служившим и для проведения танцев и как зрительный зал после установки длинных лавок, убираемых в случае их ненужности к стенкам, бесплатные просмотры кинофильмов прекратились. Смотреть кино в этом зале было и некомфортно и даже небезопасно. Если кто-то впереди поднимает голову, и она начинает возвышаться на общем фоне, то сзади могли с помощью палки и уравнять всех в вертикальном измерении. Конечно, это были проявления невоспитанности и даже хамства и с той и с другой стороны, порождаемые определёнными неудобствами.

Киноаппарат устанавливался тут же, около выходной двери (впрочем, она была единственной во всём клубе), никакой изолированной кинобудки не было, что создавало много проблем киномеханику, было опасным в пожарном отношении. Билет стоил денег, а взять их было негде. В отместку киномеханику, бывшему в одном лице ещё и кассиром и билетёром, за то, что не пустил бесплатно в зал, некоторые «обиженные» безобразники постоянно пытались срывать сеансы. Возможностей для вмешательства в работу киномеханика было достаточно. Из-за отсутствия стационарной электросети каждая кинопередвижка укомплектовывалась автономным бензиновым электрогенератором, который и тарахтел рядом с клубом. Выключить генератор было просто: либо закрыть топливный краник, либо снять провод со свечи, либо… Но «интересней» были неисправности, требующие для их устранения большего времени, например, забить в выхлопную трубу двигателя картофелину. Верхом же злобности был вывод из строя кабеля, идущего от генератора к киноустановке, для чего «смельчаки» протыкали кабель толстой иглой, перемыкая тем самым между собой жилы кабеля. Хотя двигатель продолжал тарахтеть, но «электричество уходило в землю», не достигая аппарата. Сеанс, конечно, срывался к неудовольствию зрителей, купивших билеты, и киномеханика, который в таких условиях не мог выполнить план по выручке. Поэтому часто такие «художества» наказывались киномехаником при поддержке нормальных ребят понятными для села мерами: пойманного негодяя били чем попало, приучая таким образом уважать других. Такое «кино с приключениями» прекратилось естественным образом после постройки нового клуба со стационарной энергетикой и всеми положенными службами.

Наше неизбалованное культурным просвещением население жадно тянулось к этому просвещению, к театру, по крайней мере, к лицедейству на сцене. В памяти до сих пор осталось выступление коллектива художественной самодеятельности районного дома культуры, приехавшего в колхоз в самый разгар уборочной страды. «Артисты» объявились под вечер, поставили ширмочки на площадке около председательского дома, подвесили две керосиновые лампы и представление началось. Показывали сценку, воспроизводимую иногда и сейчас в цирке, когда художник пытается сделать рисунок статуи, у которой периодически меняется положение рук, головы и т. д. Всё это вызывало неподдельный восторг и недоумение: как это художник не догадается, что перед ним не статуя, а живой человек. Дальнейший показ был прерван внезапно начавшимся дождём. Было решено перенести концерт на утро после провода на выпас стада (около 6 часов). И что же? Собрался практически весь колхоз, вчерашние сценки повторили и показали новые. Особенно много восторгов вызвала известная «борьба нанайских мальчиков», после того как исполнитель освободился от сценического костюма и оказалось, что так темпераментно изображал борьбу один человек. Не только мы, дети, но и взрослые воспринимали действо на сцене весьма эмоционально, с детской непосредственностью.

Жаль только, что такие концерты были редкими, а наша школа хотя и предпринимала попытки организовать художественную самодеятельность, но делала это робко из-за отсутствия в школе «заводных» и инициативных руководителей, а также «артистов» из учеников. Ученикам тоже надо достигнуть определённого интеллектуального уровня – по себе знаю, чтобы преодолев робость, выйти на сцену и предстать без стеснения перед зрителем.