Текст книги "О чём вспомнил и размышлял. Книга первая. Края мои родные"

Земля и люди. О выживании

Закончился 1943 год. Кто смог, тот вернулся домой, хотя на пепелище, но домой, к себе. А об отце моём, ни о братьях его, ни о двоюродном брате не было никаких известий. Живы ли они? Кто знает. Почта не работает, а больше и узнать не от кого.

С началом весны 44-го весьма злободневной стала проблема подготовки земли к посевам и посадкам. Колхозы юридически возродились, но де-факто они не имели ни лошадей, ни инвентаря, ни тракторов, тем более. После создания колхозов приоритет всегда отдавался обработке в первую очередь колхозной земли, а приусадебные участки обрабатывались, как бы сейчас сказали, «по остаточному принципу» по времени и средствам. В последние предвоенные годы наши Руженские колхозы нашли баланс в решении этой двуединой задачи, и особых проблем не возникало, разве если только погода вмешивалась. Но как быть сейчас? Приоритеты прежние, а выполнять их некому и нечем. Появившееся районное начальство было неумолимо: «хлеб нужен фронту» и никаких других мнений не допускалось. Я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из начальников малых и больших публично озаботился решением нужд оставшихся без своих кормильцев семей. Было ясно как божий день, что спасение от голода в предстоящую зиму может быть только за счёт своих приусадебных участков – надежды на колхоз не было никакой. В нашем Карачевском районе, да и в Брянской области в целом, размер приусадебного участка был определён всего в 25 соток. Намного позже я узнал, что размер приусадебного участка, например, на Украине, составлял 40 соток. Как говорится, почувствуйте разницу. Здесь в чистом виде просматривалась дискриминация сельского населения Европейской части России. Разве не хватало земель в России? С избытком, только обрабатывай.

А пока все оставшиеся в живых лошади, молодые и старые мужчины и женщины бросались на обработку колхозных полей, целыми днями. И только вечернее время взрослые могли уделить своим приусадебным участкам. А каково это в условиях голода отощавшим людям от рассвета и до заката солнца заниматься земляными работами? Это труд потяжелее каторжного, изматывающий и тело и душу. А куда было деваться? Можно было как угодно долго и крепкими словами ругать (про себя, конечно, а не на публике) всякое начальство от района и до Кремля, но какой выбор был у них, руководителей? Их можно, в конце концов, понять. Если на Гитлера весьма угодливо работала практически вся Европа, то наше государство, Советский Союз, долгое время один на один противостояло этому двуличному конгломерату, должно быть не менее ненавидящему Россию, чем отъявленные фашисты. А американская помощь продовольствием и техникой была и весьма ограниченной (мы, сельчане её никогда не видели) и довольно запоздалой – только в последние годы этой изнурительной для моей Родины войны. Но, как говорится, и за это спасибо. Были всё-таки в войсках и тушёнка, и «студебеккеры», и «шевроле», и авиационная техника.

Однако весна не ждёт, а настоятельно требует обратиться к кормилице-земле; нельзя упускать время – сроки посадки картошки установлены и выверены многолетним опытом. Поэтому надо брать инструмент в руки и на огород. Мне шёл уже девятый год, брату Шурке – седьмой. И хотя мы взрослели в те годы быстро, но по своим физическим возможностям оставались, по сути, ещё детьми. Поэтому основная тяжесть по обработке огородов ложилась на плечи мамы и бабушки; основными инструментами являлись лопата и грабли. Мы, конечно, в меру наших сил старались помочь быстрее вскопать, взрыхлить и подготовить землю к посадке, но дети есть дети и накапливающаяся усталость давала о себе знать. Всякие отлучки за пределы огорода пока прекращались. Пока. Ибо стремление наше вырваться к «патронам» было огромным.

Не менее печальную картину представлял сам процесс посадки картошки, этой единственной в те годы в наших краях продовольственной культуры, когда шесть или восемь женщин впрягались в плуг, которым управлял дед «Белундай» – Михаил Иванович Тюрин – наш дальний родственник, прозванный так за свою абсолютно белую седину. Таким образом поочерёдно и засаживали огороды. Это ни в коей мере не сгущение красок – так было и в последующие два или три года. Правда, большие семьи обходились и без плуга, производя посадку, как стало принято говорить, «под лопату». Так и остались эти мучения в памяти нашего поколения вместе с проклятиями в адрес гитлеровского фашизма и его приспешников румын, венгров-мадьяр, итальянцев, испанцев, финнов и прочих чехов, обрекших наш народ на такие неимоверные страдания и лишения. Не мы должны каяться за какие-то несовершённые преступления, так называемую оккупацию восточноевропейских стран, а эти изверги должны расплатиться сполна за гибель наших отцов, слёзы детей и наших матерей, за отнятые у нас детство, отрочество, да и юность тоже.

К сожалению, многотерпимость нашего народа позволяет ставленникам и пресмыкающимся американского сионизма типа Горбачёва, Яковлева, Ельцина, Медведева и прочих унижать достоинство действительно великого, благодушно всё прощающего, хотя в некоторой степени и безалаберного народа, получившего от Творца огромные территории и широкую душу словно бы для того, чтобы в неё легче было этим продажным «руководителям» плевать.

Это так, из наболевшего за многие годы наблюдения за деятельностью наших «вождей» и, особенно в последние годы, откровенно продажных просионистски и проамерикански (что одно и тоже) настроенных ничтожных ельциных, медведевых и К^о.

Попутно о табаке и табакокурении

Во время войны, да и после неё, особым спросом пользовался табак. Не хотелось бы здесь углубляться в выяснение причин такого явления. Но замечу, что «конъюнктура» рынка была уловлена, и мы начали выращивать эту южную культуру. Не знаю, где в 44-м году взяли семена или рассаду, но рядом с землянкой мы раскопали участок, на котором и культивировалось это зелье. Ценился «крепкий» табак, характеризующийся тем, что при вдыхании глубоко в лёгкие дыма происходит настоящий спазм дыхательных путей с кратковременной остановкой дыхания и иногда потерей сознания. А чтобы табак обладал такой «крепостью» мать заставляла постоянно обрывать цветки, такие желтоватые, липкие, горькие на вкус со специфическим запахом. Этот процесс я освоил, но и… Так как появился собственный табак, то почему и не закурить, тем более, что многие ровесники уже приобщились. Технология приготовления курева была проста: табачные листья помещались в трубу, торчавшую из землянки и процесс сушки, таким образом, много времени не занимал. Сложнее было найти бумагу на самокрутки, поэтому старые газеты высоко ценились, их было мало. Курение табака пацанами стало практически повсеместным, друг перед другом демонстрировали, чей табак крепче, уговаривали курнуть «в затяг», а иначе как проверишь «крепость» – и молодые «курцы» впадали в полуобморочное состояние, но курить не бросали. Вот такая это зараза, как она притягивает и не отпускает. А почему табакокурение приобрело характер эпидемии, так этому есть вполне логичное объяснение: мер отцовского воздействия или не было вовсе, или явно не доставало. Безотцовщина, порождённая войной, была тому причиной. Правда, были примеры и элементарной распущенности, когда отец не только не пресекал курение детьми, но и сам организовывал и поощрял эту пагубную привычку: «меньше будут просить еды». Кстати, эта «теория» была у нас в те годы довольно популярной. Наиболее показательна в этом смысле была семья Кожановых, жившая на Малаховке, «знаменитая» не только дубами, растущими в конце их огорода, но и крепостью табака, который они употребляли – отец и три его сына. Были они все маленького роста, с жёлтым цветом лица, ходившие всегда вместе, сквернословившие по всякому поводу и без оного.

Несомненно и то, что распространению этой заразы способствовал и целый ряд бытовых лишений, отсутствие нормального питания, а так же и своеобразная реклама (правда, такого слова мы тогда не знали) о пользе табака, как чуть ли не заменителе пищи и как средстве, «прочищающем» мозги.

Всматриваясь в наше время, не могу не отметить, что с началом ельцинской заварушки, поставившей во главу поведенческих мотивов культ «золотого тельца», обогащение любой ценой, пренебрежение духовными ценностями народа, а по сути, растление молодого поколения, употребление табака, алкоголя и всяких курительных наркотических, одурманивающих смесей достигло своего апогея. Благодаря разнузданной рекламе всяких «марлборо» и в ковбойском обличье, и на диванах в интимной обстановке, суперменов с сигаретой в зубах или в руке, в боевиках, заполонивших экраны телевизоров и кинотеатров, жеманных и развязных девиц с длинными тонкими сигаретами в ухоженных руках и т. д. в процесс табакокурения были вовлечены не только юноши, но и дети и значительная часть молодых девушек и женщин, что уж никак не способствует рождению здоровых детей и сохранению генофонда нации. И глубоко ошибаются те правители, которые принимают дурацкие законы о запрете курения табака, глубоко не вникая в причины и истоки табачного безумия, охватившего российское общество.

И опять о выживании

С появлением первой зелени мы стремились перейти на подножный корм: искали щавель, заячью капустку, полевой чеснок, жевали молодые побеги сосенок, собирали на хлеб лебеду; после схода снега выходили на огород и собирали пропущенную при осенней уборке картошку, конечно, перемороженную. Из неё выпекали так называемые «гопики» или «тошнотики» – само название говорит о качестве этого продукта. Всё употребляли. Куда денешься, если есть больше нечего.

В июне-июле в оврагах появлялась земляника, других ягод в наших местах практически не было. Когда в колхозе высевали горох, то умудрялись, несмотря на охрану, иногда полакомиться этим деликатесом. Не было у нас никаких других источников удовлетворения голода. На приусадебных участках морковку, лук и другие овощи стали выращивать значительно позже описываемого мной времени из-за отсутствия семян, но более всего из-за стремления занять любой клочок земли под картошку.

Летом 44-го, да и 45-го годов ребятишки были предоставлены практически сами себе, потому что кроме прополки грядок и окучивания картошки делать дома, исходя из наших детских возможностей, было нечего. Никакой скотины, даже кур, не было. Откуда взять, да и где содержать – сами ютились в землянке. Вот и занимались мы одновременно добыванием пропитания и «оружейными» делами, собирая патроны, разряжая боеприпасы, а потом переключились на снятие с разбитых танков разных узлов и, в первую очередь, шарикоподшипников, которые ох как пригодились потом для изготовления тачек, использовавшихся для перевозки разных грузов, в первую очередь, конечно, собранной картошки. Пробовали мы и разобрать найденный нами в Ященском рву сбитый самолёт, но от этой затеи пришлось отказаться – слишком глубоко он врезался в землю, даже кабины не было видно.

Так и выживали в этот уже третий год от начала войны. Всё было серо, обыденно, голодно и холодно, что и вспомнить больше нечего, если бы не несколько событий, произошедших в конце лета практически друг за другом. Умерла сестричка Маруся, ей ещё не исполнилось и пяти лет. Это случилось как-то неожиданно для нас, болела она недолго, да и лечить было некому – всякая медицина отсутствовала. Причины смерти я не знаю, всё осталось в каком-то тумане. Горе было большое для нашей семьи, но больше и дольше всех убивалась мать – потеря дочери для матери – это практически потеря всяких надежд на уход и заботу в старости, такое мнение бытовало в нашем селе, да и сейчас оно, по моему убеждению, не потеряло определённого смысла и своей актуальности.

Вскоре я очень серьёзно заболел, как потом говорила мать, тифом. Не помню, что меня кто-то и чем-то лечил, по-видимому, никакого лечения не было. Валялся на печке в каком-то бреду и в один из дней увидел, что потолок землянки падает на меня. Испугавшись, соскочил с печки и по ступенькам дополз до выходной двери, она оказалась закрытой снаружи, попытался её открыть, стал стучать, кричать и наконец-то пришёл в себя, увидел, что землянка цела, потолок не обрушился и тихо-тихо кругом, никаких звуков, даже мышиного писка не слышно. Должно быть, это был переломный момент в моей болезни, хотя самого процесса выздоровления совершенно не помню. К сожалению, эта болезнь повторилась через два года, по определению матери это был «возвратный тиф». К этому времени у нас уже был небольшой домик. Я лежал горячий под грудой какого-то тряпья, есть было нечего, кроме картошки, лечения тоже никакого не было. Выживай, как хочешь. Каковы были страдания матери, не имевшей никаких возможностей помочь своему больному ребёнку, один Господь знает. Ещё не зажила глубокая рана после смерти дочечки, а тут и старший сын еле-еле, «на ладан дышит», как выражалась мать. И она решила добыть для меня мяса. Да, именно мяса. Колхозные лошадки, на которых мы вернулись из эвакуации, из-за недокорма, непосильной работы, ужасных условий содержания постепенно вымирали. Трупы лошадей вытаскивали за огороды, где и оставляли на растерзание одичавшим собакам, лисам и волкам. Но наш народ, презрев отвращение к конине (не принято было в наших краях уподобляться мусульманам-татарам), использовал павших лошадок в пищу, стараясь не афишировать свои действия. Но кто-то подсказал матери эту идею, но поздно и ей досталось отрубить только несколько позвонков с небольшим содержанием мякоти. Уже всё было растащено и людьми и зверьём. «Мясо» долго варилось, ещё дольше мать сомневалась давать мне эти кости или нет, но наконец-то трясущимися ручонками я держу это «спасение от болезни» и пытаюсь откусить хотя бы капельку мяса. И мало его было, и показалось оно мне жёстким и невкусным, но проглотил всё, что сумел отодрать. Помогло это или нет – судить не берусь. Мать потом вспоминала, что очень боязно было брать это «мясо», так как к нему прикасались помимо людей зверюшки малые и большие. Кстати, в этот и последующие годы развелось очень много зайцев, затем и лисиц, а затем и волков. Правда, численность зайцев как-то внезапно уменьшилась и теперь на огородах они появлялись редко и уже не табунками как прежде; должно быть, к этому были причастны лисы и волки, сократившие заячье поголовье на прокорм себе. Природа – это саморегулирующаяся система и причины изменения численности тех или иных зверюшек практически понятны.

С выходом населения из землянок начали предприниматься попытки производить мясные продукты «цивилизованным» способом, в частности, некоторые начали разводить кроликов. Не обошлось и без курьёзов. Первопроходцами в этом деле стали наши соседи Алёшины – «Черепковы». Нужно сказать, что в селе разведением кроликов никогда ранее не занимались, понятия о технологии разведения и регулирования численности ни у кого не было, поэтому и работа эта была организована примитивно, т.е. практически пущена на самотёк. Кроля с крольчихой помещали под пол, у кого он был деревянный, ребят обязывали носить им зелёную траву и бросать её в проделанную заранее дыру в полу. Вот таков был весь уход и контроль. Травы требовалось всё больше и больше, но ни у кого, как говорится, и за ухом не почесалось, что с лопоухими надо бы построже обходиться. Гром грянул, когда соседи вдруг обнаружили, что с грядок исчезли и саженцы капусты, и морковная ботва, и вообще все огороды стали приобретать вместо зелёного землистый цвет. Но зато, сколько же серых зверьков, почти не пугаясь, прыгало по огородам. Оказалось, что кролики очень легко сделали норки-подкопы под стенами (фундамент в его классическом понимании в селе под домами не делали) и вырвались на свободу. Началась погоня, отлов и убиение зверьков. Мясная продукция оказалась слишком дорогостоящей для хозяев и совершенно неприемлемой для соседей. Отлов продолжался всё лето, и только наступившая по осени бескормица сделала своё дело. На следующий год такого буйного нашествия кроликов уже не допустили.

Возвращаясь к «посетившим» меня болезням, вспоминаю и малярию. Этой болезнью не только я, но и многие жители нашего села болели по нескольку лет, дней по пятнадцать-двадцать в году. К счастью, с 46-го или 47-го годов с ней уже начали бороться, так как в селе появился фельдшер, одетый в уже изрядно поношенный офицерский китель. Но фельдшера больше запомнили по желтоватым таблеткам хины, которыми он нас лечил. До чего же они горькие! Малярия – очень своеобразная болезнь. Посмотрев на высоту солнца над горизонтом (часов-то не было), определяешь, сколько времени осталось до начала «трёпки». У меня приступы лихорадки начинались в полдень. К этому времени, где бы ни был, бежишь домой, ложишься на солнышке, брат Шурка взваливает сверху всю одежду, которая есть в доме, но всё это не спасает от жесточайшего озноба, сопровождаемого перестукиванием зубов и продолжающегося около часа. Затем прошибает пот, обессиленный, еле встаёшь, но через небольшое время уже приходишь в себя и, как будто, ничего и не было. Когда стали принимать хинин процесс выздоровления ускорялся и, главное, болезнь больше не повторялась. Так что о перечисленных болезнях знаю не со слов других, а по своим личным ощущениям.

1944-й год запомнился очень важными для нашей семьи событиями, запечатлевшимися на всю оставшуюся жизнь. Стала работать почта, и мы получили извещение о смерти отца, как оказалось погибшего ещё в 1942 году. Не могу описать весь ужас нашего состояния, наших страданий, увеличившихся от того, что у нас долго жила надежда, что отец жив и просто ему некогда написать письмо, да и почта не работала. А тут все надежды рушились и рушились навсегда. Спасибо дяде Петру Михайловичу за его поддержку, хотя и у него двойное горе – в Кронштадте погиб его старший сын Иван и вот ещё и брата лишился. Тогда он не знал ничего о судьбе других братьев – Юрия и Захара. Но война не пощадила и их. Кадровый офицер Юрий Михайлович сложил свою голову под Курском в 1943 году, а Захар Михайлович пропал без вести ещё в 1941 году.

Печально было и то, что в похоронке не было указано место захоронения отца, да и сама похоронка вскоре была утеряна. Много-много лет спустя я смог увидеть подлинник подшитого в дело извещения о смерти с пустой строкой о месте захоронения. Предположение дяди о месте гибели отца под Москвой, с детских лет переросло у меня в убеждение искать могилу на Московском направлении. Действительно, как потом мне стало известно, отец воевал под Москвой в составе 3-го гвардейского кавалерийского корпуса, затем переброшенного в 42-м году под Сталинград. И только уже в зрелые годы на профессиональном уровне удалось установить место последнего упокоения отца, о чём я и рассказал выше.

Не меньшее потрясение лично я испытал в 1945 году, когда начали возвращаться демобилизованные солдаты, когда дети вернувшихся с войны отцов сразу преображались, становясь «хозяевами» положения, потому что теперь у них была защита, было кому пожаловаться и получить поддержку. Как обидно было остаться осиротевшим, без отца, именно в этом возрасте, когда так нужно отцовское присутствие. До сих пор не могу без слёз вспоминать события тех дней, даже и те мимолётные соболезнования оставшихся в живых друзей отца, которые приходили к нам, чтобы погоревать вместе. Даже и листы чистой разлинованной бумаги, вырванные из каких-то бухгалтерских немецких гроссбухов, передаваемые мне уже как ученику, вызывали не меньшее страдание.

Тяжёлые времена, тяжёлые испытания легли на плечи ещё совсем неокрепших ребят, родившихся в 30-е годы теперь уже прошлого века. Не хотел бы никому желать такого детства и таких потрясений.

Взросление
Начало учёбы

В 1944 году началось официальное, хотя и с опозданием на два года, приобщение меня к получению знаний. Я пошёл в школу. Школы, как здания, в селе не сохранилось. Всё сгорело. На Куташенке, вернувшийся ещё в 43-м с фронта инвалид, имевший разные прозвища («кутузов» или «мичурин»), в силу своей напористости и изобретательности, построил себе небольшую хатёнку, в которой районная власть и решила устроить школу. За четырьмя или пятью сколоченными из неструганых досок примитивными столами и на такого же качества лавках примостились ученики всех классов от первого до пятого. Из письменных принадлежностей у нас были коротенькие карандаши (стандартные разрезали пополам, чтобы на всех хватило) и совсем мало бумаги. Для письма часто использовались газеты, так что наши крючки и палочки не всегда были различимы на таком фоне, а белую бумагу использовали по нескольку раз, вытирая ранее написанное, поэтому в образовавшихся на бумаге дырках все выводимые нами каракули приобретали вид «совершенно аккуратных», «ровненьких» линий и «круглых» кружочков. И, тем не менее, как потом выяснилось, писать всё-таки научились.

Это был мой второй поход за знаниями. Первый раз я начал обучение ещё в 42-м году в бывшей церковно-приходской школе. Не знаю, кто был инициатором открытия этой школы, но, безусловно, такие действия не могли быть без разрешения немецких властей, шла война. Но эта школа существовала короткое время. Как только в селе увеличилась численность немецких войск и стало меняться к худшему для них положение на фронтах, школьное здание было занято под штабы и уже в начале 43-го о школе забыли. А у меня учёба продолжалась и того меньше – неделю или две. Когда пропал у меня карандаш, выданный в школе, то инструмента для письма не стало, а новый выдавать никто не собирался и я с большим сожалением покинул это чистое помещение с чистыми крашеными полами, чистыми столами и вежливую молодую учительницу высокого роста. Попа тоже запомнил, но о нём не сожалел.

С наступлением холодов положение учеников сильно усложнилось. Одежды и обуви почти никакой нет, часто болели, пропускали уроки. Но я был настырным. Выручали меня отцовские сапоги. Они были, конечно, велики, тем более что носить их приходилось на босу ногу – понятия о носках, да и портянках тоже, пока не было. В последующие годы проблему обуви в значительной мере помогла решить бабушка, освоившая плетение лаптей. Кстати, весенние каникулы у нас объявлялись только с наступлением периода бурного таяния снега и половодья, когда до школы в нашей обуви (лаптях) дойти сухим было невозможно. А после схода снега лапти сбрасывались и в школу ходили уже босиком, конечно, с грязными ногами. Тогда за такие «вольности» нас здорово не ругали, по крайней мере, из школы с уроков не выгоняли, Учителя понимали, что реально обуви у нас просто нет.

В этот первый школьный год, должно быть, чему-то научился, так как был переведен во второй класс. У меня даже сложилось такое впечатление, что я в один год прошёл программу нескольких классов. Может это от того, что одновременно в одной комнате занимались ученики нескольких классов и, естественно, подсознательно часть услышанного и увиденного оставалась в памяти.

Второй класс мы начали уже на Слободке и кочевали из одной учебной хатки-класса в другую. Учеников прибавилось, и нас разделили уже по «своим» классам. К этому времени было построено уже несколько хаток, но хозяева не хотели иметь у себя школы, так как это резко ограничивало свободу жильцов, да и подвергало реальной опасности само помещение: ребята даже голодные и холодные остаются детьми и игры их часто приводят к разного рода поломкам. Какому же хозяину такое понравится? Но жителям была установлена такая повинность, оплачиваемая, поочерёдно представлять своё жильё для нужд образования и с ограничениями пришлось смириться. В 1946 году были восстановлены здесь же в конце Слободки, в старом Гринёвском саду два больших, правда, одноэтажных дома, куда и переехала всеми классами школа. О Гринёвых, бывших владельцах этих домов, было известно лишь то, что это были богатые люди, заложившие сад ещё до революции 1917 года, площадью около гектара, в котором преобладали антоновские сорта яблок, штрифель, сливы и другие деревья. И вот что показательно. Хотя сад и стал колхозным, но надлежащего ухода за ним никогда не было, и, тем не менее, практически и через сто лет он продолжал плодоносить. Вот такие были сорта, не чета нынешним. Возможно, что в долголетии сада существенную роль играют и почвенно-климатические условия именно этого участка местности. Всё может быть. Но этот сад прямого отношения к продолжению моего образования, конечно же, не имеет.

Вспоминая нашу горемычную послевоенную нищету, просто обязан со всей убеждённостью и ответственностью заявить, что Советская власть, даже в таких тяжелейших условиях всеобщей разрухи, уделяла огромное внимание образованию и воспитанию подрастающего поколения. Она понимала, что будущее послевоенной России во многом будет базироваться на своевременности и качестве подготовки вот этих ныне голодных, раздетых и босоногих мальчишек и девчонок. Именно из таких ребят и вырос Ю. А. Гагарин и целая плеяда замечательных специалистов и учёных, обеспечивших прорыв в космос. Так было! И невозможно это замолчать!

Нынешняя же продажная власть повсеместно закрывает школы в сельской местности, посёлках из-за их «экономической невыгодности». Конечно, процесс сокращения численности сельского населения, по-видимому, во многом объективен и поэтому остановить его трудно и, должно быть, не нужно. Но с другой стороны, нынешним «бухгалтерам» от образования и медицины и в голову не приходит, что школа, медицинское учреждение в сельской местности есть центр стабильности и сохранения самих поселений. Школа – это ещё и просветительский центр – на селе всегда уважали учителя, с ним советовались, к его мнению прислушивались. Рано, очень рано списывать село с баланса. Ведь продовольственная проблема для нашей страны далеко не решена, безопасность её в этом плане требует принятия безотлагательных мер по возрождению сельскохозяйственного производства в объёмах, позволяющих свести к минимуму зависимость от импорта. Преступная политика оказавшихся на вершине власти «руководителей» с пустотой в мозгах приводит не только к появлению большого числа безграмотных, но и, учитывая разлагающий характер средств массовой информации, растлённых молодых людей, у которых в значительной степени, а то и напрочь, будут вытравлены все духовные ценности, не останется никаких понятий о святости, христианской морали, да и о работе, как средстве существования. И уж надеяться на то, что при таком воспитании нынешнее поколение, особенно в сельской местности, будет стремиться успешно решать производственные вопросы, распахивать и засевать опустевшие и заброшенные земли, конечно, не приходится.

Образование, духовное, трудовое и физическое воспитание – это, на мой взгляд, основа всего жизнеустройства человека. Разрушение этого единого комплекса знаний и навыков при одновременно насаждаемом культе «золотого тельца» и умалении роли христианских ценностей, неизбежно приводит к деградации не только самого населения, но и важнейших отраслей науки, культуры, промышленности и сельского хозяйства. «Растащиловская» политика, основанная как раз на деградации населения, уже привела к развалу авиапрома, судостроения, к топтанию на месте в космической отрасли, не позволила наладить производство современной медицинской техники, лекарственных средств, практически не сдвинула с мёртвой точки строительство дорог, так необходимых России для выживания и развития как современного государства. Этот скорбный список можно продолжать и дальше. Все эти надуманные «инновационные» сколковы есть не что иное, как способ, прикрываемый трескучими фразами о приобщении России к передовым технологиям, изъятия государственных средств из реальной экономики, образования, медицины и растаскивания их по собственным карманам. Для этого и штат управляющих денежными потоками набирается из своих единоверцев и соплеменников.

Вот такие грустные параллели напрашиваются ныне. Разве не так?

А тогда, в послевоенном нашем селе, во вновь восстановленных школьных помещениях бывших гринёвских домов все классы с 1-го по 7-й начали заниматься уже отдельно, правда, иногда и в две смены. В начале и конце учебного года в школу мы ходили, как правило, босиком, оставляя часто на чистых крашеных полах следы своих не совсем чистых ног. Погода ведь переменчива. Уборщицы ругались, большей частью, благожелательно, а иногда и со слезами на глазах. Ведь большинство ребят были им знакомы, и они хорошо знали возможности одиноких матерей. Пенсии, которые получали за погибших отцов, были мизерными и решить «обувную» проблему они не могли. Но зато в школе теперь появились парты, у нас были тетради и учебники, выдаваемые совершенно бесплатно. Это особенно ценишь сейчас, в эпоху практического упразднения бесплатного образования и в средней и в высшей школе.

Учился и вёл я себя в школе хорошо и мать, хотя и очень редко, но иногда ходившая на родительские собрания, кроме похвал в мой адрес ничего не слышала. Но однажды мать в школу вызвал сам директор Ощепков, бывший капитан Красной Армии, а меня из школы выгнали. Произошло это либо в конце 4-го, либо в начале 5-го класса, точнее, к сожалению, вспомнить не могу. Причиной принятия таких крутых мер послужил урок, на котором учительница не раз упоминала о выдающемся вожде товарище Сталине, а я имел неосторожность сказать соседу по парте, что Сталин рябой. Мой громкий шёпот услышала учительница, которая и повела меня к строгому (в офицерском кителе) директору, где я и подвергся допросу: «Как может товарищ Сталин быть рябым, кто тебе это сказал, кто ещё знает об этом?». Такие и другие вопросы требовали немедленного ответа. Со всхлипываниями пришлось рассказать, что слышал о рябом Сталине от брата бабушки Якова Кирилловича, который этого товарища Сталина очень близко видел в Москве. Допросить Якова Кирилловича возможности не было, так как он где-то пропал без вести на войне. Меня же директор официально приказал не пускать в школу, а перспективы возвращения на учёбу были очень туманны. Мать дважды или трижды ходила к директору, слёзно моля его вернуть меня в школу, приводя в качестве аргумента мой детский возраст и потому ещё «отсутствие соображения», т.е. что можно говорить, а что нельзя. Наконец-то, уже на 4-й день мне разрешено было вновь посещать занятия. Вот так. Оказывается, что на солнце не может быть никаких тёмных пятен, с него изливается лишь чистый, не вызывающий никаких сомнений свет. Мать воспитывала меня по этому поводу всякими доводами, наставлениями, но физического воздействия ни в этот раз, да и никогда потом, не применяла.