Текст книги "Невинная девушка с мешком золота"

ГЛАВА 10

«Душа моя Радищев!

Пользуюсь случаем передать тебе весточку во мрачное твоё узилище с верным человеком, потому что люблю тебя – и ненавижу деспотизм. Мне хочется, душа моя, написать тебе целый роман – последние месяцы моей жизни.

Негодяи-панычи стали едва ли не национальными нашими героями: согласно государеву указу, они, переодевшись простыми мужиками, завели наше многотысячное (sik!) войско, двигавшееся с предательскими целями к Солнцедару, прямо в засаду. Большинство из нас якобы перебили; если бы так!

Участь товарищей наших ужасна: государь приказал всех их отправить на строительство канала, и там, в грязи и холоде, наверняка они скоро закончат своё земное бытие. Меня же милостивый Патифон Финадеич вознамерился отправить за Рифейские горы в тёмные и холодные леса, оживляемые лишь рычанием хищников и предсмертными воплями их жертв. Но Тот, Кто Всегда Думает О Нас, заставил деспота припомнить, что я – его единственный за всю жизнь карточный выигрыш. Кроме того, проигравший меня шкипер сказал ему: «Берегите этого парнишку, герр Патифон, ибо он – ваше всё». Царю, видимо, стало жалко потерять наше всё, поэтому он приказал посадить меня в возок с двумя стражами по бокам и отправить по Кольцевой дороге вокруг столицы. Так и кружу я, словно ребяческая юла, от почтовой станции Анучкино до почтовой станции Кислое, переменяя лошадей. Скука смертная! На каждой станции выбрасываю из коляски пустую бутылку и таким образом имею от скуки какое-нибудь занятие.

Замкнутое путешествие моё лишь недавно оживилось забавным и вместе трагическим происшествием. Инвалид, ведающий шлагбаумом у станции Кислое, оказался непроворен и не успел вовремя поднять сие полосатое бревно, тогда как наша удалая кибитка неслась вскачь, ибо запасами вина, возобновляемыми на каждой остановке, я щедро делился не только со стражами своими, но и с ямщиком. Мало того, что пришлось сменить погибших лошадей и ямщика: шлагбаум снёс головы и стражам моим, и я впервые в жизни благословил свой невеликий рост.

Бежать я не решился: трудно скрыться арапу в стране белых людей. Покуда не прислали новую кибитку и новую стражу, я через прекрасную дочь станционного смотрителя решился передать тебе сие послание. Быть может, оно хоть на миг скрасит твоё заточение! Не печалуйся, милый Лука! Что тут страшного? Люди – сиречь дрянь. Плюнь на них, да и квит. Но крепко надеюсь на милость царскую к тебе – да и к себе.

Вдохновение же моё пиитическое не оставляет меня и в скорбном круговом пути, причём под воздействием некой славной настойки оно стало жить своей жизнею, не подчиняясь моему рассудку. Строки, выходящие из-под пера моего, столь неожиданны для меня самого, что даже курчавая шевелюра моя распрямляется и встаёт дыбом. Суди сам:

 
Ночь. Улица. Фонарь под глазом.
Куда как чудно создан свет!
Уже заходит ум за разум,
Хоть с виду кажется, что нет.
 
 
Живи ещё сто лет иль двести,
Будь ты холоп иль государь,
Но всякий раз на том же месте
Ночь. Улица. Кулак. Фонарь.
 

Уж не сошёл ли я с ума?

Впрочем, что это я всё о себе? Держава наша по-прежнему держится Восточного Галса, что вызывает понятное раздражение у Римского Кесаря. Нищеброды и богодулы на станциях говорят, что он готовит большой поход противу Еруслании, присовокупив к войскам римским солдат из Гишпанской, Французской и Германской кардиналий. Я проклинаю своё второе отечество за деспотию и непоследовательность, но горе тому иноземцу, кто посягнёт на его свободу и независимость! Многие дворяне в страхе покидают столицу и едут в свои поместья.

Прости, друг! Я пьян и не сказал тебе того, что должен был сообщить первым делом. Батюшку твоего царская стража не тронула, но государевой опалы он, разумеется, не минул. Этим и воспользовался сосед ваш, небезызвестный Чурила Сысоевич Троегусев. Подкупленные им судейские ярыжки откопали где-то (а скорее всего подделали) бумагу, согласно которой деревенька ваша, о которой ты столь много мне рассказывал, испокон веков принадлежит ему, мерзостному Чуриле Сысоевичу. Наехали судебные исполнители; несчастного старого воина хватил удар, и он в три дни умер, призывая тебя по имени. Об этом рассказал мне убогий странник – настолько убогий, что выдумать историю сию он никак не мог. Увы! Никаких вестей о тебе отец не получал, да и мало кто знает, что за участь готовит Новому Фантомасу проклятый деспот. Крепись, друг! Восходя на эшафот, выскажи тирану и сатрапам его всё, что о них думаешь! Жертва твоя не будет напрасной! Я напишу возмутительную поэму «Путешествие из Анучина в Кислое», и тогда бунт Пугача покажется детскою забавою!

Прощай, прощай – и помни обо мне, бедном поэте.

Твой Тиритомба».

ГЛАВА 11

Человек привыкает к чему угодно на удивление быстро.

Лука, очутившись в тюремной башне (которая была самым прочным и надёжным строением в столице), уже через три дня называл тюремщиков «томильцами», камеру свою – «кандейкой», постель – «храпилищем», приносимую еду – «тошняком», бадью для нечистот – «ксюшей».

Самое любопытное, что все эти особые тюремные слова ему пришлось придумывать самому, поскольку перенять их было не у кого: грозного Платона Кречета поместили в одиночку. Единственным источником света здесь было круглое окошко (а по правде сказать – дыра) под самым потолком. Через дыру можно было узнавать смену дня и ночи и отмечать царапинами на стенах, но стены были уже давно исцарапаны прежними узниками.

Никто его здесь не допрашивал, не пытал и не мучил – с ним и так было всё понятно. То ли Патифон Финадеевич измышлял, да всё не мог никак измыслить для него подходящую кару, то ли надеялся в грядущей войне обменять кесарского шпиона на какого-нибудь попавшего в плен ерусланского воеводу. Всякая душа – потёмки, а царская в особенности.

Днём в кандейке было нестерпимо жарко, ночью – нестерпимо же холодно. Томильщик Водолага притащил ему тулуп – или из жалости, или велено ему было беречь заключённого до казни.

Вернее – последнее, поскольку никакой жалости у Водолаги не было отродясь. Принося миску с тошняком, томильщик норовил опрокинуть её на пол, но гордый Лука с полу ничего не поднимал, а уморить его голодом не было приказа.

Ещё Водолага любил рассказывать Луке о разных способах казни, практикуемых в Еруслании, – с мельчайшими подробностями, не торопясь. Он был томильщик потомственный – предок его заступил на почётную вахту в башне со дня её основания. Особенно гордился Водолага тем, что именно его пращур придумал украсить ворота тюрьмы словами, ставшими на много лет наставлением для всех томильщиков:

МЫ В ОТВЕТЕ ЗА ТЕХ, КОГО ПРИЩУЧИЛИ!

– Нынче разве казни! – говорил томильщик, развалившись на храпилище. – Вот раньше были казни так казни! Старики рассказывали: вынесут на тюремный двор длинный стол, покроют его зелёным сукном, поставят графин с водой…

– И что же тут страшного? – спрашивал Радищев. Он рад был и таким разговорам.

– Да как же не страшно-то! – удивлялся Водолага. – Одни названия казней чего стоят! Вчуже мороз по коже идёт!

– И что же это за казни, добрый Водолага?

– А казни в те лютые времена были вот какие. Одному назначали простой выговор, другому – строгий, да ещё с занесением, третьему – вот где ужас! – ставили на вид, четвёртого исключали без права поступления, пятого лишали тринадцатой зарплаты, шестому выносили общественное порицание, седьмого бросали на низовку, восьмого отправляли в вынужденный отпуск с последующим увольнением…

– Разве может отпуск быть казнью? – не верил Лука. – А где же были дыба, кол, колесо, плаха с топором, виселица?

– Их потом уже придумали, когда нравы смягчились…

– А те-то, прежние, как осуществлялись? – любопытствовал узник.

– Этого сказать не могу, – сокрушался томильщик. – Сколько я прадеда своего ни расспрашивал (а мы, томильщики да палачи, до-олго живём!), старик твердил одно: рано, мол, Водик, тебе об этом знать, может сердечко твоё детское не выдержать… А потом он всё-таки помер и тайну старинных наказаний с собой унёс. Может, оно и к лучшему…

– Ладно, – говорил атаман. – Иди уж отсюда… Водик… Это моя кандейка, а не твоя!

Водолага хмыкал, но уходил. А на следующий день всё повторялось.

Лука исхудал и начал падать духом. Он, может, и не дожил бы до казни, но тут другой томильщик, глухонемой Бурдыга, принёс ему письмо от Тиритомбы и показал руками да зубами, что послание следует по прочтении съесть.

Хорошо ему, видно, заплатили.

Лука сперва выучил письмо поэта наизусть, а потом уж съел. Письмо было вкусное, сохранившее запах добрых щей, которыми Тиритомба на почтовой станции захлёбывал вино. Вином тоже припахивало.

С тех пор думу о неизбежной смерти сменила другая.

Дураку понятно, что имя этой думе было – месть. Реванш, земста, revenge, vindicta.

Мстить хотелось всем – негодяям-панычам, помещику Троегусеву, томильщику Водолаге и, наконец, самому Патифону Финадеичу.

Только на Аннушку Амелькину он зла никакого не держал, хоть она и разукрасила Нового Фантомаса коромыслом. Да и где она, Аннушка? Лука надеялся, что её освободили, во всём разобравшись, а быть может, и наградили за нанесение увечий страшному злодею… Хотя нет, милая Аннушка не приняла бы награды… Что, если она тоже здесь, в башне? И всё по его, Луки, вине…

Узник больше думает о побеге, чем тюремщик, это всем известно. У тюремщика есть личная жизнь, семья, сотоварищи по грязному делу, здоровье… Узник же владеет лишь отпущенным ему временем.

Проклятый Водолага уносил с собой и миску, и ложку, хотя ложка была гнучая, оловянная.

«Да ведь и глина – не камень!» – думал Радищев. Но тут он малость ошибался. Тюрьму обжигали с особым тщанием, по всем правилам, и от страшного жара глина так прочно спеклась, что и никакого камня не надо.

Но Тот, Кто Всегда Думает О Нас, подумал и о Луке.

Однажды ночью сон бежал от узника. Он ворочался на своём храпилище с боку на бок весь в мыслях о побеге и Аннушке Амелькиной.

И тут что-то кольнуло его в живот.

Видно, тулуп, в который он заворачивался, принадлежал другому узнику. А того, видно, плохо обыскивали или с воли кто передал…

Словом, в руках Нового Фантомаса оказалась острая вязальная спица. Спица была из лучшей британской стали.

«Теперь посмотрим, кто кого!» – сказал атаман стене…

… – И как ты не обопьёшься? – удивлялся Водолага, принося очередную кадушку с водой.

Тошняк томильщики жалели, но воды давали вдоволь. Кадушка была деревянная, следовательно – безопасная.

– Жар у меня внутри, – хрипел Радищев.

Капля камень долбит, одолеет и глину.

Для начала Лука прикинул, в какую сторону следует копать. Крепко надеялся, что не ошибся. И начал свою безнадёжную работу.

Сперва он поливал глину водой из кадушки. Потом не погнушался и жидкостью, в которую вода превращалась у него внутри. Всё равно вредный Водолага поставил ему ксюшу без крышки. Никто и не заметит в общей вони. Кроме того, та же ксюша скрывала и место подкопа.

– Ты бы её ещё рядом с кроватью поставил, – ехидничал Водолага.

– Сил нет добраться, – стонал атаман.

Мало-помалу глина стала поддаваться.

Глиняные крошки Лука сметал в ксюшу, которую всё-таки время от времени томильщикам приходилось опоражнивать. Но никто ведь не будет интересоваться её содержимым, надёжно прикрытым сверху!

Томильщики вообще распустились, поскольку из этой тюрьмы побегов не было. Да обычно и не задерживались в ней узники.

«Глядишь, к старости и докопаюсь», – уныло мыслил Радищев, но лежать без дела уже не мог.

Спица, терзавшая размягчённую глину, издавала звук, напоминавший пение сверчка. Сверчки в тюрьме водились и тоже срока своего не знали. Звуки, ими издаваемые, были односложны и пронзительны.

И вдруг сверчку откликнулся другой сверчок.

ГЛАВА 12

– О горе! О проклятье! Напрасно доверился я старому компасу! Я совсем забыл, куда он здесь показывает!

Старец говорил по-испански, но Лука худо-бедно его понимал, так как знал и латынь, и, маленько, итальянский.

Оказалось, что старец и ерусланским владеет.

– Кто ты, мой юный собрат по несчастью? – спросил старец. Одежды на нём почти истлели, а лохмотья держались только на золотом шитье.

– Я – народный мститель Лука Радищев, Новый Фантомас, – сказал наш герой, но уже не с гордостью, а даже с какой-то неуверенностью.

– Не слыхал, – скупо заявил старец. – Знай же, о младой соузник, что видишь перед собою, возможно, последнего и единственного представителя прежнего мира…

– Какого это прежнего? – удивился Лука. – Разве до нас тут что-то было?

– Увы, мой бедный друг, было, да ещё как было-то! Мир был куда более богат и пространен, нежели нынче. Приготовься же услышать страшную правду – да только не всю, поскольку я крепко опасаюсь за твой рассудок…

– Не боись, дедушка, – покровительственно сказал Радищев. – Уж коль скоро я в тюрьме не спятил, то как-нибудь выдержу.

Тут он вспомнил о правилах приличия.

– Прости, почтенный, что назвал тебя дедушкой, поскольку не знаю твоего имени…

Старик выпрямился, и по стати его сделалось видно, что он явно непростого роду-племени.

– Знай же, юноша, что перед тобой лиценциат Саламанкского университета дон Белисарио Бермудо де Агилера-и-Орейро, знаменитый в прежнем мире путешественник и первопроходец, сподвижник великого Алонсо де Охеды, открывателя многих земель и царств Нового Света!

Лука, как и остальные школяры, знал, как устроены учебные заведения в еретических странах, и потому усомнился:

– А не староват ли ты для лиценциата?

Дон Агилера страшно сверкнул на него грозными очами.

– У меня не было возможности защитить даже докторскую степень… Но всё это – пустой разговор. Постараюсь изложить злоключения свои в доступной для тебя форме. С тех пор как адмирал Моря-Океана дон Кристобаль Колон открыл Новый Свет…

– Эге, это что за новости? Какой такой новый свет?

– Не перебивай! В том, прежнем мире, как я уже говорил, земля была обширней и разнообразней. Адмирал Кристобаль, поддержанный святейшими царственными супругами, королевской четой Испании Фердинандом и Изабеллой, отправился на трёх кораблях в поисках нового морского пути в Индию…

Но Луку не проведёшь! Он и в картах разбирался.

– Почтеннейший, да ведь в Индии и есть Край Света! А дальше – обрыв, омываемый Единым Океаном!

– …Это у вас, нехристей, обрыв, а у нас ведь и сама земля была круглой, как надутый бычий пузырь!

Лука знал, что с безумцами лучше не спорить, но не удержался:

– Какими такими нехристями ты нас обозвал?

Лиценциат Агилера не рассердился, а, напротив, заговорил мягко и ласково:

– Основы истинной веры я растолкую тебе потом, постепенно, иначе твой неокрепший разум вполне может помутиться от непривычных и поражающих истин…

Лука-то знал, у кого разум из них двоих помутнённый, но согласно кивнул и всем своим видом выразил глубочайшее внимание, не преминув, однако, заметить:

– О, мудрый дон Агилера, ведь я – неслыханный кровавый разбойник и за свою недолгую жизнь навидался такого…

– Да? – ехидно сказал путешественник и первооткрыватель. – По лицу твоему, пусть и осунувшемуся в заточении, этого не скажешь. А я за долгие годы странствий научился разбираться в людях. Злодеев же и душегубов перевидал великое множество; ты на них не похож.

Радищев положил себе больше не возражать. Лучше уж слушать сказки безумца, чем заунывное стрекотание сверчка.

– Итак, вслед за доном Кристобалем в Новый Свет хлынула толпа бродяг и авантюристов со всей Европы. Немало было среди них и подлинных смельчаков. Сам же я пустился в плавание не от хорошей жизни: в честном поединке я убил большого подлеца, бакалавра Кинтанилью, а тот возьми да и окажись шпионом святейшей Инквизиции…

Лука понимающе кивнул:

– Значит, и у вас Инквизиция водилась… Мы здесь, в Еруслании, не больно-то её любим, а шпионов вообще на кол сажаем…

– И правильно! Так и надо! – обрадовался старец. – Правда, у вас за таковых шпионов часто принимают вполне порядочных людей – увы! Но слушай далее. Наша бригантина вышла из Кадиса ранней весной… впрочем, год тебе пока ничего не скажет. Благополучно миновав все штормы и штили, мы через положенное время прибыли в гавань Санта-Крус…

«Странное название – Святой Крест», – подумал атаман, а задавать вопрос не стал, потому что открыл рот и заслушался.

Заслушался – и мысленно перенёсся в неведомую землю, населённую странными краснокожими племенами, диковинными зверями, заросшую буйными непроходимыми лесами, пересечённую мутными водообильными реками, украшенную странными городами, в центре которых возвышаются ступенчатые пирамиды, созданную жестокими богами, постоянно требующими кровавых жертв…

Но тут за дверью раздались шаги – то злобный Водолага либо мягкосердечный Бурдыга разносили по камерам тошняк.

Дон Белисарио Бермудо Агилера-и-Орейро, лиценциат Саламанкского университета, ловко пролез в проделанный им подкоп, а Лука успел вовремя заслонить дыру смрадной ксюшей.

ГЛАВА 13

Так и получилось, что вместо свободы Лука Радищев обрёл собеседника – но уж зато такого, который знал ответы на все вопросы, владел множеством языков, поднаторел во всех науках. На иные вопросы седой лиценциат не отвечал, говоря, что всё разъяснит потом.

Особенно Луке понравился в его рассказах дон Эрнандо де Кортес – ведь он с горсткой воинов сумел покорить могучую державу короля Монтесумы, не то что некоторые. Опечалила его судьба мятежника Лопе де Агирре, который послал все власти ко всем чертям и вознамерился сам основать в лесных трущобах своё государство. Тут Лука несколько утешился: не всегда и не всем отважным везёт.

– Что же сталось, дон Агилера, с бедным Понсе де Леоном? Открыл он источник бессмертия? – спросил Лука во время очередной встречи.

Узники к тому времени изыскали надёжнейший и остроумнейший способ скрывать от томильщиков свои встречи и сам подкоп; способ этот настолько прост и очевиден, что описывать его здесь не стоит. Чего доброго, все злодеи его узнают и станут плести по тюрьмам заговоры да совершать побеги ещё чаще, чем нынче. И на взятки тратиться не надо!

– Увы, дон Понсе умер от старости, так и не достигнув острова Бимини, – сказал лиценциат. – Но все эти повести Нового Света уже достаточно надорвали моё измученное сердце. Лучше я перейду к своей собственной истории. Итак, я сражался, как солдат, и преследовал истину, как учёный. Я брал в плен грозных царей; я сам бывал в плену у жалких бесштанных племён; я владел несметными сокровищами; я проматывал своё золото в портовых кабаках и нимало не жалел о том, ибо Новый Свет изобиловал этим презренным металлом.

– Отчего же это презренным? – заступился за золото Лука.

– Дело в том, юноша, что золото, поступавшее в королевскую казну столь щедрым потоком, грозило обесценить самоё себя. Испания, моя славная родина, рисковала впасть в полное ничтожество… Впрочем, она и впала – но по другой причине.

– От золота – и в ничтожество? – изумился Лука.

– Да, мой бедный друг. Когда оно достаётся даром, то неизменно губит своего обладателя. Разумеется, народ перестанет работать, хлеб и предметы роскоши начнут ввозить из-за рубежа, ремёсла придут в упадок, а там, глядишь, и мятежные баски обнаглеют, и жадная Франция устремится за Пиренеи, но армия к тому времени наверняка уже станет полностью наёмной, а следовательно, ненадёжной…

– Это так, – согласился Лука. – Мы, ерусланцы, по золоту не ходим, зато кондотьеров неизменно побиваем.

– Вот и я о том же думал, – сказал старец. – И, тревожась о судьбах отчизны, составил особую записку на высочайшее имя. Отдать её в чужие руки я не рискнул, а потому, с великим сожалением оставив судьбу вольного конкистадора, купил на последние золотые побрякушки место на ближайшем корабле. О, как рыдала моя возлюбленная – кстати, дочь самого Монтесумы! – когда я прощался с ней!

Тут сентиментальный лиценциат и сам прослезился – старческие слёзы текут часто и охотно.

– А я даже и не попрощался, – вздохнул Радищев.

– Трюмы нашей «Санта-Барбары» были битком набиты золотыми слитками, – вздохнул дон Агилера. – Да, мы, словно древние варвары, переплавляли чудесные золотые изделия тончайшей работы. Падре Диего де Ланда говорил, что нельзя везти в католическую землю языческие кумиры. На самом деле так поступали потому, что слитки занимают меньше места. Сезон штормов прошёл; капитан Эскамильо был опытен; команду он держал в таком страхе, что никто из этого сброда даже и не помышлял о бунте. Единственно, чего мы опасались, так это британских каперов, поскольку шли вовсе без конвоя, надеясь лишь на удачу капитана.

А на третью неделю наш компас взбесился!

(Лука уже был знаком с этим бесполезным устройством.)

– Капитан позвал меня как учёного, чтобы я разобрался, в чём дело. Я охотно согласился, ибо никогда не любил быть обузой для других. Но тут-то и я пришёл в ужас. Ладно, компас можно вывести из строя, подложив под него, к примеру, топор. Но каким образом можно повредить секстан и астролябию? Разве что расплющив тем же самым топором… Провозившись на палубе весь день, я пришёл к ужасному выводу: солнце на небе перемещалось не так, как ему положено, словно мы находились где-то на экваторе…

– Да в морском деле и слов-то таких нет! – рассердился Лука: даже бреду безумца должны быть какие-то пределы! Испокон веку корабли во всём мире ходили, стараясь не терять берег из виду; при чём тут какие-то инструменты!

– Но самое страшное было впереди, – лиценциат не обратил внимания на слова соузника. – У меня вся надежда была на Полярную звезду, и я дождался ночи…

– На что надежда? – снова встрял Радищев.

– В том-то и дело! – воскликнул Агилера. – Ты не знаешь и не можешь знать, что такое звезда, потому что никогда не видел звёздного неба, Млечного пути, Большой Медведицы и Ориона!

– Видел я медведиц, только обходил подальше: ведь медведица страшней всякого медведя, если деток стережёт!

– Как же ты глуп, бедное дитя! – вздохнул путешественник. – Но и я рыдал, как ребёнок, не увидев привычного неба. Да и вся команда, услыхавши вопли поражённого рулевого, высыпала на палубу. Эти безбожники и головорезы упали на колени и принялись возносить молитвы Пречистой Деве и святому Яго, потому что поняли: началось светопреставление!

– А, светопреставление! – махнул рукой Лука. – Только ведь это когда было-то? Давным-давно!

– Да, это было светопреставление. Сбывались пророчества Апокалипсиса. Даже луна, ещё вчера бывшая узким серпом, сияла над нами во всей своей красе, опередив положенную ей фазу на две недели…

– Когда же это луна была серпом? Ей всегда надлежит быть круглой! Иначе как же быть ночью? И при луне-то плохо видно: штудировать науки, к примеру, никак невозможно, приходится свечи палить, фонари зажигать…

– Прости, добрый юноша, – вздохнул учёный дон. – Я напрасно назвал тебя ребёнком: у тебя живой и острый ум, но совершенно другой жизненный опыт. Прими одну истину: у нас всё было не так. И солнце восходило по другим законам, и луна двигалась иначе, меняя своё обличье и вновь к нему возвращаясь… Прими и не задавай бессмысленных вопросов. Пречистая Дева услышала наши молитвы… Только не вздумай спрашивать, кто она такая! Об этом узнаешь в своё время!

– А кто она такая? – сразу же нарушил завет собеседника Лука.

– Богородица – вот кто! – рявкнул старик. – Иже Спаса родила!

– Постой, постой… Вот про Богородца я знаю, ему в Ватикане поклоняются и нас к тому же мечтают принудить… Разве могла женщина родить Того, Кто Всегда Думает О Нас? Кто же тогда о ней самой думал?

– Да ты схоласт, юный кабальеро! Тебе бы в университетских диспутах витийствовать… А потом, ясное дело, на костёр…

– Уж лучше на костёр, чем таковую безлепицу слушать!

– Невежда! Неуч! Хуже язычника! Вот ваша вера как раз и нелепа!

И собеседники отвернулись друг от друга.

Но ненадолго.

Напарника в тюрьме не выбирают. Уж кого Тот пошлёт.

– Погоди, понемногу ты всё поймёшь и примешь, – зашептал старец. – А потом убежишь отсюда и понесёшь свет истинной веры в народ… Именно в этом мой христианский долг…

– Никуда отсюда не убежишь и ничего не понесёшь! – убеждённо сказал Радищев. – Да, вера наша убога и несовершенна, об этом люди поумней меня говорили. Но настанет день, когда Тот, Кто Всегда Думает О Нас, подумает как следует, и мы вспомним всё! И припомним всё и всем!

Дон Агилера хмыкнул.

– Забавное credo, – сказал он. – Но на первых порах сойдёт и такое. Главное – не верьте Ватикану, не верьте проклятому Сесару де Борха…

– Да мы и не верим! – гордо воскликнул атаман. – И Папу его поганого ни во что не ставим. У нас даже про него загадка есть: «Хоть я в Риме не бывал, а его в гробу видал». Кого видал? Папу. Есть загадка и про самого Кесаря, но уж больно похабная, не при твоих сединах будь загадана… Но есть и поприличней: «Подчинил он всю Европу, а родился через…»

– Оставим богословские прения, – устало молвил дон Агилера. – Слушай дальше и, ради всего святого, моё сокровище, не перебивай!

– Да, ради всего святого, – кивнул Радищев.

– В конце концов к утру все опомнились и стали думать, как плыть дальше. Британские каперы волновали нас в последнюю очередь. Я предложил капитану намертво закрепить штурвал и отдаться на волю Всевышнего, потому что были мы, по моим расчётам, уже в тех местах, где течения и ветры благоприятны… Уж лучше бы повернули назад, на верную гибель…

– Отчего же на гибель? Ведь в Новом Свете вам нехудо жилось!

– Потому что не было уже никакого Нового Света, хоть мы об этом ещё не знали. Потому что мечтали вернуться на родину героями и богачами. Потому что припасов наших не хватило бы на обратный путь. Достаточно? Ну так слушай дальше.

Небеса смилостивились над нами, и мы в конце концов увидели пик Тенерифе. Но заходить на Канары не стали. Тем более что и заходить-то было некуда: все испанские поселенья исчезли. Вы даже до Канар не доплыли, проклятые трусы! Проклятое ваше береговое плаванье! Но и нам, лишённым возможности определяться в море, пришлось держаться в виду африканского берега. А ведь берберийские пираты похуже британских! Только мы к тому времени были смертельно злы от пережитого и смертельно опасны даже для них, а канониры наши были убийственно метки…

На рейде Кадиса нас уже встречали боевые галеры. Сперва-то мы подумали, что встреча будет торжественной… Но нашу старую добрую «Санта-Барбару» зажали между бортами, и на палубу горохом посыпались не солдаты и не матросы – служители Святой Инквизиции…

– Нашли святую! – гневно сказал атаман. – У нас ещё не додумались царскую стражу называть «святой». Все они – ябеды и ярыги позорные…

– Самое подходящее для них слово, мой бедный дон Лука. Весь экипаж – от капитана до юнги – связали и первым делом в рот каждому сунули кляп. Очень им не хотелось, чтобы мы говорили… Хотя зря старались: нам бы всё равно никто не поверил.

Так мы очутились в застенках Инквизиции. От нас требовали одного: сказать, где взяли золото. Речам о Новом Свете никто не верил – их просто пропускали мимо ушей. Впрочем, говорю я только о себе, ибо спутников своих увидеть мне уже никогда не случилось. Думаю, что пытали их столь же усердно, как и меня…

– Зря вы всё-таки побрякушки переплавили в слитки, – заметил атаман. – Вот бы и доказали.

– Я тоже сперва так думал, – ответил дон Агилера. – В моём матросском сундучке была, впрочем, одна вещица – подарок моей покинутой возлюбленной. Золотая бабочка тончайшей и преискуснейшей работы. Наверняка отцы-инквизиторы тут же расплющили её молотком, дабы не смущать умы, а золото, конечно же, пропили.

– Это как водится, – согласился Лука. – Это у нас первым делом. Как и у вас.

– Меня допрашивал сам Великий Инквизитор Торквемада. Я-то думал, что проклятый кровавый пёс давно сдох… Как же, сдохнет он! И сейчас, поди-ка, жив!

– Живёхонек, – подтвердил Лука. – Может, и не Торквемада он вовсе, а просто имя его принял…

– Да, выглядел он на удивление молодо для своих лет. Но это был он, и я впоследствии понял, кто и как продлил его гнусный век… Но об этом потом. Что-то в коридоре гремит – не ключи ли нашего стража?