Текст книги "Белый хрен в конопляном поле"

ГЛАВА 6,
в которой объясняется, кто такие есть боляре, чем они болеют и как лечатся

– Не догнать вам его, – сказал Стремглав. – Здесь леса такие, что и местные-то не шибко туда ходят. Он заблудится, его медведица задерет, он полезет в дупло прятаться, а его пчелы загрызут… Волки опять же…

– Кто бы мог подумать, что лекарь выкажет такую прыть? – пожал плечами герцог Пистон. – Лучник, конечно, заслужил смерть, но не такую же…

– Мэтр Кренотен просто хотел узнать, что у лучника внутри! – воскликнул граф Мобиль-Соте.

– Нет худа без добра, – произнес мессир Гофре. – Зато мы пораньше отправились в путь. Скоро доберемся до рубежа. Боюсь, мерзавец сказал правду и впереди нас ждут новые каверзы, а потом пойдут и вовсе враждебные земли…

– У вас все лекари такие? – весело спросил горбуна Стремглав. Он уже успел забыть страшное зрелище.

Они ехали в хвосте кавалькады (еще одно красивое бонжурское слово!). Дорожная грязь успела подсохнуть и чавкала под копытами уже не так противно.

– А у вас все дороги такие? – откликнулся Ироня. – Если так, тогда Посконланд никому не удастся завоевать, разве что зимой.

– Зимой у нас, бывает, птицы на лету мерзнут, – сказал сын шорника. – А лекаря этого надо было послать к нашему болярину, пускай бы он его полечил.

– А чем болен ваш господин?

– Так он же бо-ля-рин, экий ты непонятливый! Они все и всегда болеют.

– Чем, чем болеют?

– Неужто не знаешь? А говоришь, в Посконии бывал…

– Бывать бывал, но не знаю…

– Тогда знай, – с удовольствием сказал Стремглав. До сих пор все учили его; теперь он и сам мог кое-что объяснить. – Они не просто так болеют. Они ЗА НАС болеют. Оттого-то и зовутся – боляре.

…До явления боляр жители Посконии знали только столенградского князя из рода Жупелов и его дружину, да еще сборщиков дани. Дань, конечно, норовили не платить или платить не полностью, ссылаясь на ливни, на половодья, на засуху, на воздушные вихри, на саранчу, на долгоносика, на безотвальную пахоту, на скотский падеж, на позднюю весну, на короткое лето, на дождливую осень, на бесконечную зиму.

А потом пришла неведомо откуда Рыбья Холера. Люди в одночасье покрывались прыщами величиной с репу, впадали в жар, глухо кашляли и помирали иногда целыми селениями и даже городами. Не пощадило поветрие и столицу. Старики говорили, что на Закате повымерли все страны и державы, только посконичей оставили малость на развод, чтобы не пресекся род человеческий. Оттого себя берегли пуще глаза: загораживались заставами, лесными засеками, не пускали чужаков.

Когда поветрие закончилось, пожрав самое себя, стали объявляться неведомые люди. Это уже много позже поняли, что были они такие же посконичи, как и все, только похитрей. Поскония велика, все друг друга знать не могут. Отъехал подальше – и никому ты не ведом.

Приходил такой человек в селение. Окружала его толпа выживших. Он низко кланялся обществу и вопрошал:

– А что, люди добрые, страшно вам было во время поветрия?

– Страшно, мил-человек, как же не страшно! Отныне всякая душа в страхе живет: а ну как повторится?

– Вот, а я что говорил? Так теперь, страху-то натерпевшись, желаете вовсе избавиться от всякой хвори?

– Желаем, желаем!

– Чем же вы готовы пожертвовать во избавление от болезней?

– Да мы уж всем жертвовали чурбанам да кумирам! Коней резали, баранов, даже людей некоторых для хорошего дела не пожалели.

– Эх, не тем вы жертвовали! А, к примеру, землей да волей могли бы поступиться?

– На ухо бы они нужны кому были, твои земля да воля, когда Костлявая обнаглела и залютовала, словно варяг, мухоморов обожравшийся!

– Стало быть, согласны?

– С чем согласны-то?

– Да с тем, чтобы вам не страдать, а я один за всех вас болел, мучился, страдал, хворал, недуговал, здоровьишком скудался, терпел икоту, ломоту, дремоту, зевоту, чихоту, посикоту, дристопал и запор, огонь летучий, лишай стригучий, беременность внематочную, стул жидкий, шанкр твердый, ночницу и полуночницу, грыжу и колотье, жабу и чемер, рожу и язву, чесотку и коросту, утин и килу, уроки и призоры?

– Да ведь нам тебя жалко станет, мил-человек!

– Не жалейте меня: я за народ пострадать желаю!

– Ну, разве что сам желаешь… А так мы согласны, бери нашу землю заодно с волей, когда на такие телесные муки идешь!

– Клянетесь в том крепким зароком на огонь, на ветер, на землю, на воду?

– Клянемся! Клянемся! Клянемся!

Так или примерно так шло дело повсюду.

После того как была принесена крепкая клятва, люди считались крепостными, а болельщик-болярин немедленно хватался со стоном за бок либо за щеку и указывал выстроить для него на отшибе, на видном месте, особый больничный терем. Вокруг терема ставилась прочная ограда, набиралась стража, чтобы никто не мог побеспокоить больного. Полагались также болярину слуги, сиделки, братья и сестры милосердия да еще и пригожие девки, ибо многие болезни исцеляются только телесным теплом.

Давно замечено, что после убийственных моровых поветрий народ начинает с неизъяснимой силой плодиться; а там, где торжествует деторождение, всякие хвори надолго отступают. Да и выживают после поветрий самые молодые и здоровые.

– Смотри-ка – с болярином и вправду жить здоровее! Ладно уж, потрудимся, заработаем ему на лекарства!

– Все равно больному и золотая кровать не в радость, и мед горек…

– Воистину – нищий болезни ищет, а к богатому они сами идут!

Завелись у боляр и управляющие, называемые фершалами. Фершал собирал по дворам положенную долю зерна, снеди, меда, воска, пеньки конопляной и прочего наработанного добра, вез на ярмарку и продавал. Мужички позажиточней тоже ездили на ярмарки и хвастались там друг перед другом, у кого болярин сильнее за народ страдает:

– У нашего-то болезного опять всю простату раздуло – с кулак будет!

– А у нашего пульс нитевидный, дыхание Чейн-Стоксово, да еще и лишай всего как есть опоясал!

– Нашего же родимец бьет, кондратий обнимает, кровяной резус в отрицаловку пошел…

– Как же они за нас, дураков сиволапых, муку такую терпят?

– На то они и боляре…

Много новых для себя лекарских слов узнали посконичи, а некоторые из них, вроде тромбофлебита да ибупрофена, даже приспособили под дополнительные ругательства – не пропадать же добру!

Подкопив деньжат, страдающий болярин с оханьем и кряхтеньем великим отправлялся в Столенград, радовал князя кучей монет и получал взамен грамоту, навеки подтверждавшую его права.

Тогдашний посконский князь подумал-подумал да и решил, что так и жить удобней, и богатство прибавляется, и порядку больше. Боляр, правда, близко к себе не подпускал, страшась заразиться.

Потом-то он, конечно, спохватился, но к тому времени страждущие и немощные боляре успели набрать великую силу и стали в Посконии главными.

Одевались боляре не как все люди.

Голова у каждого под теплой шапкой была закутана в платок из дорогой ткани, а другим таким же платком перевязывали ему распухшую от свинки либо от зуба щеку.

Левая рука страдальца обычно завернута была в лубок из листового серебра и поддерживалась золотой нагрудной цепью. Под мышкой у него торчал здоровенный, усыпанный самоцветами золотой жезл, называемый градусником. Градусник вместе с многочисленными недугами передавался от отца к сыну и являлся символом болярской власти.

Шею болярина окружал толстый парчовый воротник, чтобы голова не клонилась и поврежденные позвонки не тревожились.

Правая нога, как правило, тоже поражена была недугом. Поэтому каблук на правом сафьянном сапоге делали высокий и толстый. Когда болярин вдруг да хотел пройтись пешком, ему приходилось ковылять, опираясь на костыли из красного дерева, покрытые искусным узором. Люди, видя это зрелище, преисполнялись великой жалости к своему несчастному хозяину, устыжались собственного нахального здоровья и начинали трудиться еще добросовестнее.

Но боляре, снисходившие до посещения своих деревень, пешком не передвигались: тех, что победнее, носили на носилках два здоровенных брата милосердия, а богатых катали на особом стуле с колесиками.

Справа от хворого господина стоял верный фершал, прижимая к груди хрустальный сосуд, нареченный из-за сходства с известной птицей «лебедем».

Слева воздвигался детина-кровопускатель с преострым ножом, но кровь он обычно отворял не хозяину, а тому, кто осмеливался с болярином спорить.

Позади кресла сидел, скрючившись, дворовый нытик – как правило, смышленый мальчонка. Он должен был вместо хозяина жалобно стонать, причитать и прощаться с белым светом, покуда болярин вел деловую беседу.

Мужику, повстречавшему болярина, полагалось низко-низко поклониться и вежливо вопросить: «На что жалуемся, больной?»

Если болярин пребывал в благорасположении духа, он подробно перечислял свои болячки, способы их врачевания и достижения лекарей. Прощаясь с господином, следовало пожелать ему чирей на плечо, почечуй в анамнез и кончик в зубы.

Первое время все так и шло, но постепенно люди стали замечать, что болезней у них отнюдь не убавилось. Люди в недоумении шли к болярину за объяснениями, и объяснения эти получали:

– Э-эх, темные, неразвитые! Вас много, а я один. Но большая-то часть хвороб все равно на мне остается! Да кабы не я, вы бы все уже давным-давно передохли! А иноземные лекарства, между прочим, дорожают!

– Это так, – соглашались люди и возвращались к сохе, к наковальне, к стаду.

В те же времена возник достойный подражания обычай – хвалить сено в стогу, а болярина – в гробу.

Хвори и болячки нимало не мешали болярам охотиться (лекарь прописал прогулки на воздухе), пировать (лекарь прописал усиленное питание), портить деревенских девок (лекарь сказал, что смертельно больных всегда на ласку тянет).

Болярское житье сильно понравилось городским проходимцам из Столенграда. Поскольку все большие деревни и богатые местности были уже заняты болярами, проходимцы рассыпались по всей Посконии, навязывая свои услуги в бедных поселениях на худородных землях.

– Мы, конечно, не боляре, – говорили они мужикам. – Болеть как следует за вас не сдюжим, а вот прихварывать и даже совсем хворать – с этим как-нибудь справимся. Хвороб у вас убавится вполовину, не меньше!

От дурного питания народ на худородных землях и сам был слегка дурной, оттого проходимцы там и были признаны. Только звали их уже не болярами, а хворянами.

Хворяне назначили старост, обложили мужиков оброком и снова вернулись в столицу, поближе ко княжескому двору. Там они, в свою очередь, поделились на крупное и мелкое хворянство.

Хворянский градусник был победней болярского, и носили его не под мышкой, а на поясе, словно меч. Хворяне побойчей даже устраивали поединки на градусниках. Некоторые так в этом деле натаскались, что записывались в дружину, дабы прибавить к скудному оброку княжеское жалованье.

Вот такой порядок был установлен в Посконии, а менять порядки никто не любит: вдруг станет еще хуже? Да ведь боляр с хворянами и настоящие болезни с хворобами не обходили, и на погост их носили, как всяких прочих.

К тому времени, как появиться бонжурским гостям на посконской земле, всем уже все стало ясно: боляре и хворяне делали вид, что страдают за народ, а народ делал вид, что верит в это.

Таков был неписаный общественный договор.

На счастье Посконии, в течение долгих лет никто не посягал на беспредельные ее пределы: степные орды откочевали пытать счастья в Чайной Стране и, как водится, застряли там надолго, перенимая нравы и обычаи побежденных, а державы Заката терзали друг дружку в малых и больших войнах.

В сборниках самых старинных карт, чертежей земных сразу за Уклониной помещалось пустое место – никаких тебе гор и лесов, рек и озер. Вместо них обычно красовалась надпись:

ЗДЕСЬ МОГУТ ВОДИТЬСЯ ЛЮДИ.

А МОГУТ И НЕ ВОДИТЬСЯ.

… – Да-а, – сказал горбун, выслушав рассказ сына шорника. – Чудна и удивительна посконская держава! Я, например, другой такой страны не знаю. А ты, Стремглав Обухсон, любишь ли свою землю?

– Люблю: иной-то ведь не видал! – признался Стремглав и потупился.

Но чем дальше они ехали, тем более мучили его стыд и обида за все, что попадалось на пути: за плохие дороги, за покосившиеся избы, за скудную пищу, за жадных и трусливых боляр, за коварных хворян, за продажных дружинников и дозорных, за похабные песни, за пьяные речи. Как назло, ничего хорошего по дороге не встречалось, словно попряталось оно, это хорошее, в болота зыбучие от греха подальше… А ведь, кажется, было же, было!

«Почему я стыжусь-то? – думал сын шорника. – Ведь я здесь ни за что не отвечаю!»

А на последнем в Посконии ночлеге окрестные мужики проводили их печальной песней:

 
Меж снегов и болот затерялася
Непутевая наша страна.
А вчера еще спьяну казалося —
Велика и обильна она!
 
 
Но когда поутру мы проснулися,
Истребили остатний рассол,
Огляделися и ужаснулися —
Что за изверг сюда нас завел?
 
 
Наши реки – отнюдь не молочные,
Берега их – отнюдь не кисель.
Ветры веют тут злые, восточные,
Так не лучше ль податься отсель?
 
 
Но куда бы мы ни устремилися,
Получаем суровый отказ:
«Земли эти давно населилися,
Тут хватает народу без вас!»
 
 
Эх, сердечный! Не сладить с соседями!
Оглядимся: кругом-то враги!
Значит, будем брататься с медведями.
Волк-товарищ, а ну, помоги!
 
 
Но и звери от нас отшатнулися,
Не желают нам шкуры сдавать.
Эх, зачем поутру мы проснулися?
Лучше было б совсем не вставать!
 
 
На высоких горах ли, в долине ли
Невеселое наше житье!
За основу мы жизнь эту приняли.
Скоро в целом уж примем ее…
 

Конец у песни был, впрочем, неожиданный:

 
Но сурово насупим мы бровушки,
Если враг нас захочет сломать.
Из него мы повыпустим кровушки
И весьма огорчим его мать!
 

ГЛАВА 7,
которую автор вполне мог бы развернуть до размера полноценной скандинавской саги, но пожалел читателя

Как-то на привале Стремглав спросил у Ирони:

– Слушай, отчего это все время я развожу костер? Ты что, особенный? Так не по-товарищески! А еще я вижу, ты всегда садишься спиной к пламени: в лесу ли, в избе ли. Я слыхал, что у варягов разные зароки бывают: не пить молока, не ездить верхом в такой-то день, не мыться, пока дятел не простучит. У тебя тоже такой зарок?

Ироня ответил не сразу, долго думал, после вздохнул.

– Сперва боялся я, что выдадут меня люди ярла Пистона, а теперь понимаю: не выдали бы. Да и ушли мы дальше… или далеко? Ты учи меня посконскому, учи, а то я его очень задумал…

– Забыл, – подсказал Стремглав.

– Забыл! – обрадовался горбун. – Правильно, забыл!

– Забыть можно лишь то, что раньше знал, – сказал Стремглав.

– Я знал, – вздохнул Ироня. – Я не варяг и никогда им не был.

– Кто же ты? Морквин или индулиец?

– Я – как ты. Поскончик, посконец…

– Посконич! – обрадовался Стремглав. – Так вот ты кто! Ну и зря молчал! Разве этого нужно стыдиться?

– Рабу всего нужно стыдиться, потому что он не свободный человек…

– Так ты, выходит, раб? – удивился сын шорника.

– А тогда бы ты мной гнусился? – спросил горбун.

– Гнушался, – поправил Стремглав. – Да никогда. Мы же товарищи.

…Детства своего Ироня почти не помнил. Вспоминалась ему изба – высокая, в два яруса, с крытыми дворовыми пристройками. Вспоминалась мать – она была всех красивее. А отец был сильнее всех других рыбаков. Он один мог выкатить ладью на берег.

Потом пришли варяги. Не морем, откуда их всегда ждали, – из леса. Когда все мужчины были на промысле.

Дом сожгли. Стариков и старух зарубили. Всех остальных увели с собой в лес. Долго шли, пока не вышли к варяжским ладьям. Там Ироню разлучили с мамой. Мама плакала.

Потом долго плыли и чуть не утонули в шторм. Вторая ладья утонула. На ней была мама.

Хозяина Ирони звали Фальстарт Торопливые Ноги. Он был рыжий и пузатый. Дом у него был еще больше отцовского, потому что у Фальстарта было много сыновей и дочерей, братьев и сестер, слуг и рабов. Все жили в одном доме, и потому в нем было трудно дышать.

Сначала Ироня рос как все дети. Хозяин не отличал его от своих сыновей. Они играли вместе…

Варяжский мяч для игры очень тяжелый. Он сделан из тюленьей шкуры и набит песком. Поэтому играть им следует осторожно.

Однажды старший сын Фальстарта, которого звали Бренд Торговая Марка, нарочно изо всех сил метнул мяч прямо в грудь маленькому Ироне. Ироня упал и ударился спиной о камень так, что перестал себя понимать. Сыновья хозяина захохотали и ушли. Ироня лежал на камнях до ночи.

Подобрал его старый раб, тоже когда-то вывезенный из Посконии. Раба все звали не по имени, а просто Костлявый.

Ироня знал: когда кто-нибудь в доме заболеет, к нему зовут старую Гунду, укрывают мехами и поят настоями. И очень удивился, что с ним не поступили так же.

Костлявый объяснил ему, что лечат лишь свободных людей, ярлов и конунгов, а раб должен выживать сам.

Ироня выжил, но спереди и сзади у него выросли горбы, а голова втянулась в плечи.

Над ним стали смеяться, потому что у варягов считается очень смешным, когда у человека два горба.

Когда Ироня выжил, он стал исполнять всякую работу наравне с другими, потому что раб, даже со смешными горбами, все равно остается рабом.

Когда к Фальстарту приезжали гости, всегда устраивался пир. Тогда Ироню освобождали от работы и велели плясать перед гостями, потому что у варягов считается очень смешным, когда у человека два горба.

Когда танцы всем надоели, его даже научили обращаться с мечом – ведь когда на мечах дерется горбатый с нормальным человеком, это же очень смешно у варягов.

Потом Ироню стали брать с собой в море в другие земли, в том числе и в Посконию. Его показывали иноземным людям, чтобы те тоже посмеялись. Но не во всех землях человек с двумя горбами считается смешным. Тогда его били.

В этих поездках Ироня узнал много языков и наречий. Он понял: когда выучишь один язык, остальные учатся очень быстро.

Он видел города из белого камня и красного кирпича, людей с черными лицами, зверей, похожих на людей, и людей, похожих на зверей. Он видел говорящих птиц. Однажды он даже видел Великого Морского Змея, только мертвого.

Он помогал хозяину в торговле, потому что знал уже языки и умел считать зарубки и даже кривые сарацинские знаки. Но он все равно оставался рабом, и сыновья Фальстарта заставляли его плясать перед своими девушками, потому что когда девушки смеются, они легче соглашаются на любовь.

Несколько раз он пытался бежать в разных портах, но его всегда возвращали Фальстарту Торопливые Ноги, потому что нелегко горбатому скрыться среди нормальных людей. Всякий раз хозяин бил его, но не до смерти.

Когда Ироня стал взрослым, Костлявый показал ему, как пишутся Красные Руны, но попросил применить их, только когда сам он закроет глаза навсегда.

С тех пор Ироня стал терпеливо ждать этого дня и не пытался его приблизить, потому что нехорошо убивать человека, который спас тебе жизнь.

Этот день приблизил сам Фальстарт Торопливые Ноги, когда Костлявый, прислуживая на пиру, по неловкости облил ему колени пивом. Хозяин ударил раба кружкой по голове так, что тот упал замертво.

Рабам не устраивают погребальных костров, потому что это не люди, а падаль. Их и выбрасывают подальше от дома, как падаль.

Хозяин велел Ироне оттащить старика к береговой круче и сбросить вниз, чтобы его утащил прилив.

Ироня взвалил Костлявого на горбы, но унес недалеко – всего лишь за порог. Потом обошел вокруг дома и на каждой стене вырезал Красную Руну, чтобы из дома никто не мог выйти. Он разрезал руку и втер в каждую Руну кровь, чтобы Руна стала Красной. Красные Руны могущественны, но на всякий случай он подпер дверь бревном.

Трут и тюлений жир он заготовил давно и прятал в тайном месте. А бревна старого дома за много лет высохли как следует.

И пламя пошло по стенам, и дым проник внутрь, и люди закричали, а Ироня засмеялся, потому что внутри остались и Фальстарт Торопливые Ноги, и сын его Бренд Торговая Марка, и другие сыновья, и дочери, и внуки, и невестки, и зятья, и слуги, и рабы, потому что очень смешно, когда живьем горят варяги, которые сами так любили посмеяться.

Тело старика Костлявого тоже сгорело под упавшей балкой, и это было погребение, достойное великого героя. А остальных рабов ему не было жалко, потому что не стоит жалеть людей, которые даже не пытаются переменить судьбу.

Он хохотал, и все не мог остановиться, и начал задыхаться. Тогда он отвернулся от пламени, и смех сразу стих. Но стоило только ему вновь взглянуть на пожарище, и неудержимый хохот сотрясал тело.

Тогда Ироня взял мешок с припасами и побежал, потому что у Фальстарта оставалось еще много родственников по всей Варягии, и они захотели бы отомстить. Ведь раба на тинге не судят и к судебному поединку не приговаривают, а вешают, как собаку.

Костров по дороге он не разводил – ведь тогда бы его выдал не только огонь.

Он бежал до тех пор, пока не встретил ярла Пистона Длинный Нос и его людей. Они очень удивились, что Ироня говорит, хоть и плохо, по-бонжурски, и не стали смеяться, а только приговаривали: «Угораздило же тебя!»

Ироне понравились эти люди, и он понравился им. Второй же толмач в дороге не бывает лишним…

… – Да, – сказал Стремглав после того, как горбун закончил свой рассказ. – Угораздило же тебя! Но ты не переживай. Я бы и сам так поступил, только не стал бы дожидаться, покуда старик помрет. У меня, брат, как словом, так и делом!

– Я и не переживаю, – ответил Ироня.