Текст книги "Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты"

Оба хуже

В умозрительной перспективе этой неэвклидовой геометрии левый уклон сливается с уклоном правым, т. е. тяготеющим к реставрации капитализма, посредством универсального сталинского приема кумулятивной инверсии:

Несомненно, что победа правого уклона в нашей партии <…> подняла бы шансы на восстановление капитализма в нашей стране <…>

Несомненно, что победа «левого» уклона в нашей партии привела бы к отрыву рабочего класса от его крестьянской базы, к отрыву авангарда от остальной рабочей массы, – следовательно, к поражению пролетариата и облегчению условий для восстановления капитализма.

Как видите, обе эти опасности, и «левая» и «правая», оба эти уклона от ленинской линии, и «правый» и «левый», ведут к одному и тому же результату, хотя и с разных концов.

А потому, если вдуматься, несущественно, что сейчас он аттестует троцкистский «уклон» в качестве левого, тогда как раньше, вторя Зиновьеву и Каменеву, говорил: «Что такое троцкизм, как не правое крыло в коммунизме, как не опасность справа?» (1925). В очередной «речи против Катилины» – докладе о деятельности оппозиционного блока – он определяет последний в качестве «социал-демократического уклона», соединяя кумулятивную футурологию со своей столь же обычной антитезой «слова и дела».

Оппозиция крикливо критикует партию и Коминтерн «слева» и предлагает, вместе с тем, пересмотр тактики единого фронта <…> а на деле покушается на <…> ослабление позиций мирового коммунизма, – стало быть, замедление революционного движения. На словах – «революционеры», а на деле – пособники Томасов и Удегестов.

Оппозиция с большим шумом «разносит» партию «слева» и требует, вместе с тем, повышения отпускных цен на товары, думая этим ускорить индустриализацию, а на деле должна получиться из этого дезорганизация внутреннего рынка <…> и, стало быть, подрыв какой бы то ни было индустриализации. На словах – индустриалисты, а на деле – пособники противников индустриализации.

Оппозиция обвиняет партию в нежелании борьбы с бюрократизмом госаппарата и предлагает, вместе с тем, повышение отпускных цен <…> а на деле выходит, что из этого должна получиться полная бюрократизация <…> На словах – против бюрократизма, а на деле защитники и проводники бюрократизации государственного аппарата.

На словах борьба с частным капиталом, а на деле – помощь частному капиталу <…> На словах – против перерождения, а на деле – пособники и защитники перерождения <…> На словах – за внутрипартийную демократию, а на деле – нарушение основных принципов всякой демократии. (В последнем случае оппозиция повинна в том, что, будучи «ничтожным меньшинством», антидемократично навязала дискуссию «огромному большинству партии.)

На практике («на деле») он, конечно же, превосходно различает природу обоих «уклонов», маневрируя между ними и уничтожая их поочередно, в соответствии с насущными потребностями. Он сам продемонстрировал эту технику, в 1923 году ностальгически приписав ее партийной традиции:

Теперь мы не можем сначала побить правую опасность при помощи «левых», как это имело место в истории нашей партии, а потом «левую» опасность при помощи правых, – теперь мы должны вести борьбу на два фронта одновременно.

Зато, утверждает Сталин, «по существу» между правыми и левыми нет ни малейшей разницы, так как «оба имеют один социальный корень, оба являются мелкобуржуазными уклонами». Вывод непреложен:

Вы спросите: какой уклон хуже? Нельзя так ставить вопрос. Оба они хуже, и первый и второй уклоны (XIV съезд, 1925).

Исходное сталинское обвинение против всех вообще оппозиционеров – их скрытая приверженность социал-демократии – в потенции носит совершенно криминальный характер, и не только в свете давней большевистской борьбы с ненавистными меньшевиками как «оппортунистами» и «лакеями капитала». Следуя той же антиномической технологии, сталинская диалектика уже объединила социал-демократию с фашизмом: «Фашизм есть боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-демократии <…> Эти организации не отрицают, а дополняют друг друга. Это не антиподы, а близнецы» («К международному положению», 1924) – вроде того, как в самом коммунистическом движении правые и левые уклонисты тоже «являются на деле близнецами» (1926)173173
  Любопытно, что родственные абсурдистско-диалектические схемы, декларирующие мнимое единство противоположностей, он внимательно фиксировал и у Гитлера, когда, незадолго до заключения советско-нацистского пакта, начал изучать литературу по национал-социализму. Волкогонов, просмотревший сталинские книжные пометки, упоминает о том, что, «остановившись на книге Конрада Гейдена „История германского фашизма“, Сталин отчеркнул слова, сказанные Гитлером еще в 1922 году: „В правом лагере евреи стараются так резко выразить все имеющиеся недостатки, чтобы как можно больше раздразнить человека; они культивируют жажду денег, цинизм, жестокосердие, отвратительный снобизм <…> Это создало предпосылку для работы в левом лагере. Здесь евреи развернули свою низкую демагогию. Им удалось путем гениального использования печати в такой мере подчинить массы своему влиянию, что правые стали видеть в ошибках левых ошибки немецкого рабочего, а ошибки правых представлялись немецкому рабочему в свою очередь только как ошибки так называемых буржуа…“» (Волкогонов Дм. Указ. соч. Кн. II. Ч. 1. С. 24–25).


[Закрыть]. Теперь в принципе понадобится только один шаг, чтобы объявить Троцкого и прочих оппозиционеров агентами немецкого фашизма. Но шаг этот по «техническим причинам» растянется на десятилетие.

Хронофобия

Время само должно служить доктрине, демонстрируя ее неукоснительную убедительность. Коль скоро обострение классовой борьбы предсказано, ей велено обостряться. Тавтологические и смежно-ассоциативные построения Сталина представляют собой имитацию не только каузальной, но и темпоральной последовательности – все задано в исходном пункте, а его разложение на составные элементы лишь оформляется как их связная преемственность. Хронологический порядок развертывания подчинен телеологии и потому фиктивен.

Зачастую, при видимой установке на историзм и стадиальность, настоящее выступает как извечная статичная данность, обособленная от прошлого. В работе «Анархизм или социализм?» он излагает крайне экстравагантные взгляды на дарвиновскую теорию эволюции:

Если бы обезьяна всегда ходила на четвереньках, если бы она не разогнула спины, то потомок ее – человек – не мог бы свободно пользоваться своими легкими и голосовыми связками и, таким образом, не мог бы пользоваться речью, что в корне задержало бы развитие его сознания. Или еще: если бы обезьяна не стала на задние ноги, то потомок ее – человек – был бы вынужден всегда ходить на четвереньках, смотреть вниз и оттуда черпать свои впечатления.

Эта печальная альтернатива никак, однако, не вяжется с тем, что появление «человека» воспринимается автором в качестве неизбежности, хотя отвергается та самая эволюция, итогом которой он должен стать. По Сталину получается, что человек и без эволюции непременно бы возник – но, так сказать, в несколько ином виде, т. е. в образе неразумной и бессловесной четвероногой твари.

Такая же скрытая обособленность настоящего, трактуемого как непреложная абсолютная реальность, наличествует в другом, гораздо более позднем рассуждении Сталина (Речь на I съезде колхозников-ударников, 1933):

Следует помнить, что все партийные были когда-то беспартийными <…> Чем же, собственно, тут кичиться? Среди нас, старых большевиков, найдется немало людей, которые работают в партии лет 20–30. А ведь мы сами были когда-то беспартийными. Что было бы с нами, если бы лет 20–30 тому назад стали помыкать нами тогдашние партийцы и не стали бы подпускать к партии? Возможно, что мы были бы тогда отдалены от партии на ряд лет. А ведь мы, старые большевики, – не последние люди, товарищи.

Сегодняшнее положение дел – «мы, старые большевики» – взято безотносительно к той предполагаемой возможности, при которой Сталин и его соратники таковыми бы не являлись. Кроме того, автор проецирует на подпольное прошлое партии, мечтавшей о своем расширении, ее нынешний кастово-авторитарный статус – как будто в дореволюционные годы кому-то могло прийти в голову даже «не подпускать» к партии тех, кто стремился в нее вступить. Приметы сегодняшнего дня непринужденно перебрасываются в прошлое, рождая бесчисленные анахронизмы: «Задача состояла в том, чтобы эту страну перевести с рельс средневековья и темноты на рельсы современной индустрии». Способность бесцеремонно опрокидывать нынешнюю ситуацию в минувшее, свойственная всей системе сталинской (и послесталинской) пропаганды, по сути дела аннулировала всякое представление об истории как таковой. Время движется вспять – потому-то новые хозкадры могут быть «опытнее» старых. В конце 1926 года, доказывая, будто белая эмиграция всячески поддерживает партийных оппозиционеров, Сталин зачитывает отрывки из милюковских «Последних новостей». Сперва он приводит цитату из номера 1990, а затем, имитируя некое стадиальное развитие темы, дает еще одну ссылку с ремаркой: «И дальше» – но это «дальше» заимствовано, напротив, из более раннего номера – 1983 (в целях маскировки он снабжает датой только вторую цитату, создавая иллюзию темпоральной преемственности).

Еще до того, как приступить к массированной фальсификации истории, Сталин эпизодически демонстрирует ее чисто хронологическую деформацию в самой стилистике своих писаний. Ср.:

Перед революцией в октябре Ильич часто говорил, что из всех идейных противников наиболее опасными являются меньшевики, так как они стараются привить неверие в победу Октября. Поэтому, – говорил он, – не разбив меньшевизма, нельзя добиться победы Октября.

Чудесным образом Ильич у Сталина клеймит меньшевиков за «неверие в победу» того самого Октября, которого пока вовсе не было – ни как революционной реальности, ни как ее простого обозначения, утвердившегося еще позднее. Тот же Ленин, оказывается, «хвалил Клаузевица прежде всего за то, что не-марксист Клаузевиц… подтверждал в своих трудах известное марксистское положение о том, что между войной и политикой существует прямая связь». Это тем любезнее с его стороны, что он умер задолго до появления марксизма. А вот миниатюрная Повесть о двух городах, где Петроград загодя оборачивается Ленинградом:

Товарищи! Маленькой группой являлись мы в Ленинграде в феврале 1917 года, девять лет назад. Старики-партийцы помнят, что мы, большевики, составляли тогда незначительное меньшинство Ленинградского Совета («О хозяйственном положении и политике партии»).

Ср. в его тифлисской речи (1926):

Я вспоминаю 1917 год, когда я волей партии, после скитаний по тюрьмам и ссылкам, был переброшен в Ленинград, —

или в докладе XVII съезду упоминание о походе кайзера «против Ленинграда», состоявшемся в 1918‐м. На Всесоюзном совещании стахановцев (1935) он сообщил, что и гораздо более раннее «движение за Советы рабочих депутатов» было «начато в 1905 году ленинградскими и московскими рабочими.

Зеев Бар-Селла, впрочем, обратил мое внимание на аналогичные топонимические анахронизмы в Энциклопедическом словаре Гранат – вероятно, ретроспективное переименование Петербурга в Ленинград вошло в советскую моду с середины 1920‐х годов, что само по себе показательно. (Частой компромиссной формой был и «Питер» – как бы официально-пролетарское обозначение города в его «доленинградский» период.) В июне приснопамятного 1937 года Сталин задним числом произвел в ленинградцы даже закоренелых врагов большевизма: «Ленинградцы всякие люди имеются – Деникин тоже ленинградец, Милюков – тоже ленинградец» (выступление на расширенном Военном совете при наркоме обороны)174174
  Сталин И. Соч. Т. 14. С. 235.


[Закрыть].

Но вот пример обратного свойства. Вспоминая о своих беседах с ним в феврале 1945 года, Черчилль рассказывает, что Сталин часто называл Ленинград Петербургом175175
  См.: Застольные речи Сталина. С. 432.


[Закрыть]. Возможно, на его стареющую память в разговорах с давним врагом советской власти подсознательное влияние оказала и нацистская топонимика тех военных лет: Петербургом город называли тогда немцы.

В 1920 году Сталин сказал: «До войны мы собирали на территории Федерации до 5 миллиардов пудов зерна. Из них мы вывозили более пятисот миллионов за границу», – т. е. царская Россия ретроспективно именуется Федерацией, каковой она стала только после 1917 года.

Шпыняя Бухарина в своей речи «О правом уклоне в ВКП(б)» (1929), Сталин, верный манере «разделять и властвовать», ставит ему в укор лояльное поведение прежних «оппозиционных групп» – «троцкистов и зиновьевцев» – во время Кронштадтского восстания 1921 года. Если Зиновьева, не говоря уже о Троцком, можно записать в оппозиционеры задним числом, то почему его оппозиционность нельзя усовершенствовать, перебросив еще дальше в прошлое, т. е. возвести ее к давнему сговору с империализмом в дни Октябрьского переворота? Неудивительно, что и прошедшие события он преподносит в грамматических формах будущего, спаянного с настоящим:

Завтра исключают группу «рабочей правды», тоже известную всем своей антипартийностью. Троцкий приходит и заявляет: «Я не могу отказаться от поддержки Мясникова» <…>

Послезавтра ЦК исключает Осовского, потому что он враг партии. Троцкий заявляет нам, что исключение это неправильно.

Зато и будущее облекается у него в глаголы настоящего времени:

Период [грядущей] победы социализма во всемирном масштабе тем прежде всего и отличается от периода победы социализма в одной стране, что он ликвидирует империализм во всех странах, уничтожает <…> страх <…> подрывает в корне национальное недоверие <…> объединяет нации <…> и создает, таким образом, реальные условия, необходимые для постепенного слияния всех наций в одно целое.

В другом случае действие и его результат абсурдно синхронизированы: согласно Сталину, оппозиционеры «идут ко дну, не замечая, что они уже опустились на дно».

Будущему, схваченному настоящим, надлежит только раскрыться: «Правый уклон находится у нас еще в процессе формирования и кристаллизации». На VII пленуме ИККИ генсек так полемизирует с Троцким, упомянувшим в своей речи «крупную ошибку Сталина» в национальном вопросе, – имеется в виду знаменитое «грузинское дело», по поводу которого Ленин обвинил Сталина в великорусском шовинизме:

Речь тут идет у Троцкого, должно быть, об одном незначительном инциденте, когда тов. Ленин перед XII съездом нашей партии упрекал меня в том, что я веду слишком строгую организационную политику в отношении грузинских полунационалистов, полукоммунистов типа Мдивани <…> что я «преследую» их. Однако последующие факты показали, что так называемые «уклонисты», люди типа Мдивани, заслуживали на самом деле более строгого отношения к себе, чем я это делал, как один из секретарей ЦК нашей партии.

На сей раз провидческий дар словно перешел от заблуждавшегося Ленина к Сталину, прикрывшемуся вдобавок богодухновенным авторитетом ЦК176176
  В ссылке на «последующие факты» содержатся многозначительные указания на то, что Сталин действовал не по своей инициативе, а осуществлял волю ЦК, причем этот последний занимал в «грузинском деле» более правоверную позицию, чем председатель Cовнаркома (критическая нота, показательная для взаимоотношений Сталина с основателем большевизма, которых мы коснемся позже). Тем не менее и для Ленина он великодушно находит алиби: «Ленин не знал и не мог знать этих [то бишь «последующих»] фактов, так как он болел, лежал в постели и не имел возможности следить за событиями».


[Закрыть], хотя обычно эта способность остается у него профессиональной принадлежностью основателя большевизма. Так, отрицая, при другом полемическом раскладе, былые разногласия между ЦК и Лениным, Сталин, вопреки своему обыкновению, всячески принижает тогдашнее актуальное, насущное значение ленинских выпадов, придавая им взамен вещий, упреждающий смысл:

Троцкий не понимает писем Ленина, их значения, их назначения. Ленин в своих письмах иногда нарочно забегает вперед, выдвигая на первый план те возможные ошибки, которые могут быть допущены, и критикуя их авансом с целью предупредить партию и застраховать ее от ошибок.

Если здесь присутствует все же некоторая вариативность прогноза, то, как правило, в сталинских выступлениях доминируют несравненно более отчетливые прозрения, часто вступающие в конфликт с банальной реальностью177177
  «Дар предвидения был ему отпущен только для коротких дистанций», – со жреческой снисходительностью пишет Троцкий, весьма преувеличивавший собственные профетические способности (Сталин. Т. 1. С. 125). Вторя, по существу, его выводам, Волкогонов прибавляет: «Слабой стороной Сталина как полководца была известная оторванность от временных реалий. Это отмечали и Жуков, и Василевский. Очень часто Сталин, загоревшись какой-либо идеей, требовал немедленной ее реализации» (Указ. соч. Кн. II. Ч. 1. С. 349, 360).


[Закрыть]. Вера в непреложность предуказанных, или, лучше, научно расчисленных, событий была присуща, конечно, и другим большевикам, включая оппозиционеров. Забавна в данном отношении полемика Сталина с Зиновьевым, которая, как обычно, строится на глубокомысленной нюансировке магических терминов. В своей речи от 1 августа 1927 года генсек заявил:

Зиновьев разорялся тут, утверждая, что в тезисах Бухарина [тогдашний соратник генсека] говорится о «вероятности» и «неизбежности» войны, а не о безусловной ее неизбежности. Он уверял, что такая формулировка может запутать партию. Я взял и просмотрел статью Зиновьева «Контуры будущей войны». И что же оказалось? Оказалось, что <…> в статье Зиновьева говорится о возможности новой войны <…> Говорится в одном месте, что война «становится» неизбежной, но ни одного, буквально ни одного слова не сказано о том, что война стала уже неизбежной. И этот человек имеет – как бы это сказать помягче – смелость бросать обвинение против тезисов Бухарина, говорящего о том, что война стала вероятной и неизбежной.

Что значит говорить теперь о «возможности» войны? Это значит тянуть нас, по крайней мере, лет на семь назад, ибо еще лет семь назад говорил Ленин, что война между СССР и капиталистическим миром возможна <…> Что значит говорить теперь, что война становится неизбежной? Это значит тянуть нас, по крайней мере, на четыре года назад, ибо мы еще в период керзоновского ультиматума говорили, что война становится неизбежной <…> Кто «толкнул» Зиновьева написать статью о возможности войны теперь, когда война стала уже неизбежной?

И ни малейшего значения не имело то пошлое обстоятельство, что объявленная неизбежной война так и не началась (или, вернее, разразилась лишь через четырнадцать лет, причем без всякой связи с этими социально-политическими прогнозами). Еще забавнее, что всего через три месяца после своего выступления, 23 октября 1927 года, в докладе «Троцкистская оппозиция прежде и теперь» Сталин, забыв о недавних попреках, напустился на Зиновьева как раз за его пустую и малодушную веру в мнимую «неизбежность» этой самой войны:

У нас нет войны, несмотря на неоднократные пророчества Зиновьева и других, – вот основной факт, против которого бессильны кликушества нашей оппозиции178178
  Отрекаясь от собственных провалившихся агитпророчеств, Сталин в присущей ему манере всегда приписывает их другим прорицателям. Из года в год власти запугивали население неминуемой интервенцией. Но в 1931 году, через несколько лет после своего научного заявления относительно скорой и «неизбежной» войны, ответственность за этот несбывшийся прогноз Сталин невозмутимо перекладывает на самих империалистов: «Что касается интервенционистских упований буржуазной интеллигенции, то надо признать, что они оказались, – пока, по крайней мере, – домиком, построенным на песке. В самом деле, шесть лет сулили [кто сулил?] интервенцию и ни разу не попытались интервенировать. Пора признать, что нашу пронырливую буржуазию просто водили за нос».


[Закрыть].

Из приведенных примеров можно заключить, что ахронность странно противоречит именно темпоральному напряжению «диалектики», которая в сталинской подаче предстает орудием самого времени – переменчивого и всевластного, рисуемого по семинарскому «Экклезиасту»: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать насаженное…» Статику и глухоту к времени он, подобно Ленину, приписывает «метафизикам»-меньшевикам (тогда как марксистская диалектика большевизма тождественна для него самой «жизни»). Объяснение, видимо, состоит в том, что, вопреки этим его декламациям, время практически всегда понимается у Сталина либо как элементарное техническое условие, потребное для реализации тех или иных возможностей, либо как биологическое, аграрно-«животное» протекание бытия, примитивная смена смертей и рождений, юности и дряхления.

Мы уже знаем, что сочетание мнимой динамики и внутренней застылости является общим свойством сталинских писаний. Статику абсолюта, как и его переменчивую диалектику, он долгие годы отождествлял со своим официальным тотемом – покойным, но «вечно живым» Лениным, который опекал все советское общество, незримо пребывая в его составе. Отсюда и удивительный тост, провозглашенный Сталиным в 1938 году на встрече с работниками высшей школы, – тост, слишком уж явственно напоминающий древнюю тризну или фольклорное «кормление покойников»:

За здоровье Ленина и ленинизма!

Но разве ахронные модели не таятся в ментальном основании самого этого «ленинизма», так кичившегося своей открытостью времени, дыханию будущего – в противовес меньшевикам, привязанным к прошлому? И нет ли этой внутренней предначертанности в самом марксизме? Превознося в статье «Карл Маркс» (1914) разомкнутую «диалектику истории», Ленин прибег к надвременным формулам пространственно-телеологического свойства, утверждая, что в марксистском учении «все классы и все страны рассматриваются не в статическом, а в динамическом виде <…> Движение в свою очередь рассматривается не только с точки зрения прошлого, но и с точки зрения будущего». Его дословно повторяет Сталин, у которого прошлое, настоящее и грядущее уравниваются в общей ахронной схеме: «Мы считались тогда не только с настоящим, но и с будущим»; «У нас есть прошлое, у нас есть настоящее и будущее», – но, повторяя, как всегда, гротескно нагнетает уже наметившуюся тенденцию. Недвижная вечность верховной истины дополнена у него атемпоральными и анахронистическими моделями народного миросозерцания, которое безмятежно приспосабливало к понятиям сегодняшнего дня любые эпохи, – несущественно, идет ли речь об историографических суждениях зощенковских персонажей или о какой-нибудь былине, включающей «калоши» и «царев кабак» в древнекиевский княжеский антураж.

В сентябре 1921 года Ходасевич зафиксировал в записной книжке один из таких хронологических сломов: «Слова прививаются необычайно быстро. Всякая оппозиция уже называется контрреволюцией. Дьякон в Бельском Устье говорит, что Николай II удалил из армии Мих<аила> Александровича „как контрреволюционера“»179179
  Ходасевич В. Соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 2. С. 13.


[Закрыть].

С этой дьяконской позиции Сталин переписывает всю историю своей партии – и всего государства. Как и в других случаях, его духовной победе и на сей раз способствовал синтез догмы с фольклором.

Выводы

Публицистика Сталина являет собой подготовленное всей историей большевистской словесности, но все же беспримерное для нее сочетание и взаимообратимость полярных качеств («единство и борьба противоположностей»), включая пространственные оппозиции верх – низ и т. п. Стальная решимость взаимодействует в его слоге с осторожной и расчетливой выжидательностью, жесткая определенность – с намеренной зыбкостью, приблизительностью, сухие рациональные конструкции – с абсурдом и шаманским кликушеством, многозначность – с отупляющей монотонностью, высокопарный панегирик развитию, жизни, хроносу – с застылостью, мертвечиной и ахронной статикой. В диалектических антиномиях двоится его «авторская личность», выделяя из себя сакральное alter ego как скользкое и переменчивое воплощение абсолюта.

Триумфальное внедрение сталинизма в массовое сознание традиционно объясняется как раз «примитивизмом» его доходчивой стилистики, размноженной сверхмощной пропагандой. Однако для такого ужасающе плодотворного усвоения имелись и глубокие внутренние причины. На деле сталинский псевдопримитив таил в себе столь же сложные и амбивалентные структуры, что и так называемый примитив фольклорной архаики. Подлинная стилистическая гениальность Сталина сказалась в изощренной и преступной эксплуатации этого сокровенного родства, интуитивно уловленного партийно-низовой массой. В каком-то смысле сталинизм был и предельной самореализацией, и предельным саморазрушением народных начал. Но эта интимная общность вбирала в себя и более авторитетные для массы – конфессиональные – элементы духовной культуры, очень сложно соотносившиеся с генезисом и эволюцией большевистского движения.

Дальнейший переход от лексико-стилистического уровня к развернутым – так сказать, сюжетно-композиционным – публицистическим конструкциям Сталина, а равно и сопутствующий разбор его «авторской личности» возможны только с привлечением более обширного и многослойного контекста, охватывающего как мифопоэтические модели большевизма и русской революции в целом, так и кавказский фольклорно-эпический субстрат, соприродный нашему автору. К изучению этого материала мы теперь и приступим.